Женщина присела на край кровати. Помню, как она взяла с покрытого узорами покрывала какие-то палароидные фотографии (что там на них запечатлено – не суть важно). Она смотрела на фотографии молча, со спокойным лицом, а на другом конце экрана сидел мальчик, неотрывно обгладывающий взглядом, невинным и чистым, взглядом, не знавшим греха и вкуса запретного плода…

Мальчик глазел на ее ноги.

Точнее я глазел, да. В свете оранжеватой пленки ее ножки имели слегка оранжевый оттенок, я помню венку, проступившую на правой ножке, которую женщина закинула на левую. Ее аккуратные пальчики правой ступни свободно висели в воздухе, левые лежали на полу. Аккуратные пальчики были покрыты восхитительным красным, ярко-красным лаком. Они походили на сладчайшие леденечики, на конфетки, которые только и ждали, чтобы их посасывали, полизывали, целовали, гладили, массировали, прикасались, ласкали, и наслаждались ими… Она небрежно поигрывала пальчиками, качала вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз…

Я помню, как в тот день в голове словно что-то стрельнуло, будто пуля прошибла мой лоб, будто алмазная пуля пробила мое сознание насквозь, оставляя после себя незамутненный след и зияющую дыру. Испытанное и, самое главное, осознанное вожделение окутало мой разум плотной дымкой, мягкой и сладострастной.

***

Сегодня почему-то Валентин Валерьянович возился дольше положенного. А я к тому же приехал пораньше, поэтому вот сижу, жду битый час. Каждая минута ожидания похожа на тонкую струю из водяного пистолета. Струя бьет прямо в мой желудок. Струя состоит из страха, от которого крутит внутренности.

Потому что, когда врач-онколог задерживается с пациентом – это почти никогда не показатель чего-то позитивного. Ей снова хуже. И сейчас Валентин Валерьянович пытается найти очередной способ продлить существование своего пациента. Или же пытается максимально обтекаемыми словами, всевозможными эвфемизмами сказать моей тете одну мысль: «Мы сделали все возможное, но ничего не помогло. Приведите свои дела в порядок, поговорите со своим странным племянником, он, похоже, тяжело это воспримет. Вы скоро умрете, Ангелина». Или как-то так. За точность слов я отвечать не могу, но вот врачебную интонацию, его голос я смог воспроизвести в своей голове достоверно, уверяю вас.

Вэ-Вэ, как я его про себя называю, наконец, вышел из палаты. По его лицу я понял, что мои догадки были верны с точностью до девяноста девяти процентов. Я задал один вопрос: «Сколько осталось?».

Он посмотрел на меня из-под своих очков-хамелеонов. Надо сказать, что по-доброму так, по-отечески посмотрел. За два месяца, что мы с тетей обитаем здесь,– если ваш ближайший родственник или ближайший человек попадает в подобное место, то вы будете обитать там вместе с ним, никуда не денетесь,– так вот, за два месяца, что мы тут успели промучиться, мы очень близко познакомились с Вэ-Вэ и он знает про меня все. Ну почти все, если вы понимаете.

– Месяц, – ответил врач, – В лучшем случае полтора. Максимум два. Это если она останется здесь. Больше…ничем не могу помочь.

Он потрепал меня по плечу и утопал в следующую палату. А я уставился в белую дверь от частной палаты лучшей и самой дорогой клиники на тысячи километров вокруг. Мне предстояло открыть дверь и зайти. Снова сделать вид, что мне не больно, что я полон сил, что не издыхаю отчаянием, снова увидеть чахнущую тетю, платок на ее голове, бледную, сухую кожу, увидеть коктейль из посмертного отчуждения с щепоткой смирения в глазах. Самое страшное – это выражение лиц таких людей. Я не буду лукавить: мое сердце кричало от страха, ком в горле сдавил дыхание. Но зайти я обязан.

***

Значит, тетя. Родители мои в тот день, когда я увидел прекрасную незнакомку, так и не вернулись. Автокатастрофа. Все обыкновенно: пьяный отец, который привык, что закон ему не писан, ибо он принадлежал к той касте в нашей стране, которая сама же законы и пишет,– так вот, водитель папани в тот день сам запил и на работу не вышел, посему the batya решил отвезти мою маман самолично с вечеринки у давнего друга семьи (по совместительству – мэра города, ныне – отсидевшего, все как полагается). Гололедица, встречка, грузовик, кювет, два трупа, сиротка сын.

Но не спешите сопереживать мне! И умоляю, Азатота ради, не жалейте меня. Ох, вы и близко не представляете насколько меня не нужно жалеть! Сиротка сын унаследовал три квартиры, огромный особняк, солидный счет, прочее материальное по мелочи, широченный круг знакомых. Да и в детский дом не загремел: недавно овдовевшая, кровная тетя по линии maman, Ангелина Афанасьевна, взяла меня под свое аппетитное крылышко.

И коль скоро мы говорим о тетушке, то она у меня не промах. Вообще, должен признать, что родня у меня крутая. Во всех смыслах. Жаль, что вся мертвая. Ну кроме тетки. И сестры какой-то, седьмая вода на киселе. Как-нибудь ниже расскажу об этой своей двоюродной сестре и ее родителях. Мы пару раз с Ангелинкой помню захаживали в эту т.н. «нормальную» семью.

Короче тетя моя каким-то чудом,– ну вы понимаете, чудом да, это чудо я потом не раз познал на себе,– основала сеть салонов красоты, потом тренажерные залы, фитнес-клубы, вроде бы касалась могильного бизнеса, потом принялась за продуктовые магазины, влезала в политику (все тем же чудом, ну вы поняли), а потом она достигла такого уровня благосостояния, что деньги просто были, появлялись сами собой, и являлись само собой разумеющимся фактом, вся сливочная публика города ее знала, у нее везде имелись связи, от ее внешности у мужиков, да и не только, текли слюнки, набухал пах, крепли сосочки,– в общем, тетя была полноценной единицей.