– Патриотизм – последнее прибежище негодяя! – рубанул Барсуков.

– Патриотизмус есть красиво.

– Кто же вам сказал такую глупость? – Академик резко поставил кружку на стол.

Не сразу стало понятно, к кому относится вопрос, но Барсуков решил принять его на свой счет. Да, кажется, сжигает корабли. Его тайная миссия на пету-ховской даче провалилась. Высокомерным движением освежив свои баки, он заявил:

– Это слова Льва Николаевича Толстого.

Модест Анатольевич зевнул и даже на несколько мгновений закрыл свои запавшие от голода глаза. Неужели заснет, мелькнула у меня дурацкая мысль. Но академик не заснул.

– Вот типичный пример либералистского мышления.

– Что это такое – «либералистское мышление»? – оскалил мелкие зубы Барсуков, кажется, он готовился порвать в клочья аргументацию академика.

– Заметьте себе, не либеральное, для меня либерализм не ругательство, а либералистское.

– Да что же, что же это такое?!

– Это смесь самовлюбленной неграмотности, тупой религиозной веры в прогресс, неудержимого стремления повторять заклинания из некоего нелепого набора. Вроде того, что «демократия никуда не годится, но лучше нее все равно ничего нет».

– Солженицын это выразил короче – «образованщина»! – вскинулся Валерий Борисович.

Ничего себе, а я-то думал, что он ничем, кроме матерных частушек, не интересуется.

Модест Анатольевич величественно пропустил это замечание мимо ушей.

– А теперь о патриотизме, если позволите. Фразу эту сказал впервые не Лев Толстой, не Голсуорси, не Амброз Бирс, как прочитал я тут в одном предисловии. Сказал ее Сэмюэль Джонсон, английский публицист конца восемнадцатого века. Но это так, пример правильной атрибуции. Важно то, какой он вложил смысл в эту фразу. По его мнению, патриотизм – это настолько великая вещь, что способна облагородить даже негодяя. В таком же плане понимали проблему и люди античности. Когда Ганнибал подошел к Риму, сидевшие в тюрьмах преступники попросили дать им оружие и встали на защиту отечества. Патриотический порыв очистил их от грязи и негодничества.

Барсуков сидел, уткнувшись в тарелку, и с ненавистью глядел на остывшую картофелину, неизвестно кем подложенную.

– А глупости не следует повторять даже вслед за Львом Толстым.

– Мне нужно с вами поговорить, – глухо сказал поверженный западник.

Валерий Борисович, живо и пьяно переживавший перипетии перепалки, рванулся душой к свояку и крикнул:

– Выслушай его, Модеска, видишь, человеку нужно!

Академик молча встал.

– Завтра у меня очень важная встреча. Мне необходимо к ней подготовиться.

– Вы идет к президент свой книга? – уважительно спросил Фил.

Модест Анатольевич ничего не ответил и покинул веранду.

На этом стройное течение ужина прекратилось.

Барсуков остался сидеть в своем кресле, весьма напоминая некрасивое изваяние.

– Да плюнь ты на него, на гада! – посоветовал Валерий Борисович, не очень ожидая, что его совету последуют.

Леонид ушел к себе вместе со своей кастрюлей. Чем он там у себя занялся, догадаться было трудно, а проверить я не решился, боясь оставить без внимания основную массу персонажей.

Валерий Борисович и Фил оставались на веранде ровно столько, сколько нужно, чтобы допить бутылку. Это было не абстрактное пьянство, а хороший такой разговор по душам на идейной основе. Валерий Борисович пытался убедить Фила, что Запад в общем-то обречен, но при этом жарко настаивал на том, что «русский человек – скотина, посмотри хоть на меня. Нет, ты посмотри!» И американец смотрел и даже цокал языком, демонстрируя понимание. Потом резко сменил тему и заявил, что всегда стоял и стоит против сегрегации, но за «патриотизмус». Однако, как заразителен оказался этот «измус»! В конце концов Валерий Борисович вывел формулу, которая показывала ущербность Запада перед нами.

– У вас, у демократоров, высшая ценность что? Человеческая жизнь.

Американец приосанился и гордо подтвердил:

– Да, так ест.

– Но это же ужасно!

– Вай?

– Ты еще скажи вах! Главное не человеческая жизнь, но спасение души, понял?!

Тут он вдруг повернулся ко мне и, улыбаясь слюнявым ртом, сказал:

– Дементий, да выпей ты водки, дурак!

Я содрогнулся, представив себе, что душа Валерия Борисовича и в самом деле будет каким-нибудь образом спасена и мы встретимся с нею в мирах иных.

Продолжался этот пир духа довольно долго, и я наконец понял почему. Свояк академика уговаривал бутылку один, Фил лишь обмакивал губы в самогон, как и интеллект в беседу. При этом выглядел он очень пьяным. Выглядел или хотел выглядеть?

Маруся приготовила американцу постель на задней глухой застекленной веранде. Стоял конец сентября, но ночи все еще были теплые, под двумя выделенными пледами выходец из южных штатов не должен был замерзнуть. Сопроводив Фила к месту ночной стоянки, я взял на себя смелость выпроводить Валерия Борисовича. Он явно страдал от расставания с Филом.