– А еще у нее акцент.

– Очень милый.

– Жаль, что она такая красивая. Мне не следует так дурно думать, да?

– Ах, Пирожок… – мягко сказал Скотт, потрепав ее по плечу.

Добавить было нечего, так что эту тему оставили, будто она была исчерпана, и заговорили о том, как неудачно оформили стены ресторана, расписав их видами Парижа. Триумфальная арка, Эйфелева башня и собор Парижской Богоматери были изображены на панелях, бегущих по всему залу, как набор дешевых открыток. Скотти они поражали безвкусицей. Девочка была в настоящем Трокадеро и потому видела это заведение таким, каким оно на самом деле было: ночным клубом с завышенными ценами, где каждая гардеробщица метила в актрисы.

– Помнишь, как ты первый раз ела улиток?

– Ты говорил, что их ловят прямо в саду Тюильри.

– С тех пор ты все высматривала их на клумбах.

Кончилась композиция, началась следующая. «Почему я страдаю? Почему мне есть дело?» Фитч занял место Недда, и тот галантно вернулся к Скотти. Из-за нечетного числа один из них всегда оставался без пары, а Скотт терпеть не мог быть лишним. Но как у пригласившего остальных, выбора у него не было. Сидя со стаканом колы в одиночестве, он вглядывался в даль поверх Голлливуда и темнеющего города, через который бежали ряды уличных фонарей, будто взлетные полосы громадного аэропорта, а за ними чернело море. Где-то там стояли на якоре «Рекс» и прошлое Скотта. Ночь постепенно уходила на запад, забирая с собой звезды; ей на пятки наступало завтра. В больнице была полночь, Зельда спала – хоть какое-то облегчение. Скотт снова представил страдающего бессонницей продюсера, который садится на ночной рейс, летит с востока над бескрайней пустыней и, преодолев последние коварные зубцы горной короны, видит перед собой Калифорнию. Под ним веселый и беспокойный, как на вывеске кинотеатра, карнавал огней в Глендейле, и где-то внизу ждет та, в чьих силах его спасти. После аэропортного одиночества – вот она, жизнь! В эти несколько свободных часов над землей он разбирал чужие сценарии, препарировал наивные мечты и гордился тем, как ловко играл грезами спящей внизу страны.

Оркестр объявил перерыв, и танцоры вернулись к столу.

– Ведете записи? – улыбнулась Шейла, садясь рядом.

– Как всегда, – сказала Скотти. – Не болтайте при нем лишнего!

– Если не запишу, забуду. Проклятье, потерял мысль!

– Мне жаль, – сказала Шейла.

– На днях вы рассказывали мне об отшельнике с голливудских холмов.

– Он выстроил себе лачугу за одной из исполинских букв. Говорят, раньше работал осветителем у Гриффита.

– И сошел с ума, – предположила Скотти.

– Не знаю. Не исключено.

– Он там круглый год живет? – спросил Скотт.

– Не такой уж он и отшельник. Его все знают. Можем пойти посмотреть на него, если хотите.

– Не надо, – сказал Скотт. В действительности идея была не такой уж заманчивой, а сцена, в которой к бродяге приходит продюсер, показалась убогой и слишком символичной. Он писал не житие.

Ужин тянулся медленно, после каждой смены блюд следовал танец. Скотти и ее друзья заказали кофе и десерт, растянув вечер еще на двадцать минут и пять долларов. Скотт без особой причины был в плохом настроении, а когда его благодарили за ужин, он почему-то с сожалением подумал о деньгах, которые сегодня истратил на ресторан.

Конец ознакомительного фрагмента.