Сказка о спящем красавце или Леськино счастье

Аннотация

Дарить подарки всегда приятно, а дарить дорогим людям приятней вдвойне. Потому я с огромным удовольствием дарю вам эту небольшую, но добрую сказку:)

Поскрипывает возок на ухабах. Полозья легко скользят по снегу скрипучему, а позади две ровные полоски стелятся. На елках шапки белые, так в холодных лучах зимнего солнца и переливаются, так и подманивают за ветку дернуть да под пушистым дождем покружиться. А может и с зайчишкой в догонялки сыграть. Ишь, приоделся в новую шубку да так хвостом куцым и вертит, так глазом и косит длинноухий. — Уж я тебя! И поскакал зайчишка, будто им из рогатки стрельнули. Да далеко не убежал. На пень запрыгнул и с него поглядывает — играть зазывает. Да некогда мне с тобой, лопоухий, по лесу-то бегать! Мне в терем княжеский надо. Видишь, богатств лесных возок полный? То-то же. Это тебе живется без надобности: то потеха, то от волка ноги унести. А у меня забот полон рот, вот и не отвлекай, ушастый. Важная я нынче. Сама Лесовика Берендеевна князя потчевать соленьями да вареньями станет. А куда ж он без меня, сердешный? Кто так груздечек обласкает, что он сам в рот просится? А кто такие ягодки соберет, чтоб одна к одной бочками спелыми жались? Некому кроме меня таких чудес сотворить. Чай, в лесу живу, да с ним дружбу крепкую вожу, так он со мной щедротами своими и делится. А я за то его берегу и лелею. Заплутает девка глупая, или дите наивное, так я им веточками пошуршу, чтоб дорожку до дома указать. А злыдню какого в болото загоню, да гадюкам оставлю, пущай сам выпутывается. А могу и до ночи кругами водить, а ночью такой скрежет да уханье устрою, что к утру бегут, себя не помня. Кто с добром придет, того привечу, а кто с топором да огнем, да с капканом коварным, того заморочу, всю душу вытяну, а поганить дом мой не дам! А князь наш хороший. Еще княжичем был, так коли на охоту приедет, до земли лесу поклонится и дары зверям оставит. Откуп, стало быть, дает за душу загубленную. Я сначала сердилась на него, а потом простила. Попусту зверья не бил, ради забавы кусты не ломал, и деревья рубить запретил. Знают князья издревле, что не простой мой лес, есть у него хозяин. А еще этот лес предок князей нынешних сажать начал. Первую елочку в землю пустую воткнул, да беречь велел. «Заповедное, говорит, место. Кто покусится, голову с плеч, потом не плачьте». Так и сказал. Мне дед сказывал, а я всё думала, как без головы-то плакать будут? Но на то он и князь, чтоб про головы людские знать больше других. Раз сказал, значит, правда. Вот и растет лес заповедный, и мы в нем испокон веку проживаем. Дедов да батьку моего лешаками кликали, меня и вовсе ведьмой. Дурье деревенское! Да какая ж я ведьма? Кудесница — то верно, но не ведьма. Только мне всё равно, пусть языками чешут, они на то людям и дадены. А нам не до этого, дел всегда хватает. Да и гордость опять же. Буду я еще глупости слушать. А зайдет в лес такой дурень языкастый, вот тогда и посчитаемся, чтоб не болтал попусту. Сказано — кудесница, стало быть, уважь, да до земли поклонились. И не злая я вовсе. Как есть добрая. Да кого хочешь спроси! Они сами в том сознаются. Пробовала я. Зашли как-то в мой лес такие рассказчики: двое мужиков было. Так я сама к ним выйти изволила. Руки в бока уперла, брови нахмурила да глаза огоньками красными зажгла. Враз добро мое признавать начали. А то — ведьма. Вот я вам! А то, что первый икать начал, а у второго глаз дергается, так то не от страха, а всё от усердия. Верно говорю. Зато как при виде меня радуются. В какое село не войду, у жителей ихних щеки от улыбок того гляди треснут. Так и щерятся, так счастьем и светятся. А как кланяться примутся, чуть лбы не расшибают. Не всякому князю так поклоны бьют. Вот что значит — уважение. Мне так и батька сказывал: бояться, стало быть, уважают. А где уважение, там и любовь рядышком ходит. Любят меня, выходит. А как не любить, когда добрая и красивая? А еще заботливая. Вон, услыхала я, что князюшка наш занемог, так я возок и собрала. Да только соленья и варенья — это побаловаться. Настоящее-то лекарство — травки мои. Их, вон, полный мешок рядом лежит. И от головы, и от зубов, и от прострела в пояснице. Всё есть. А уж от жара да кашля, так того и не счесть. А еще, чтоб сон был сладкий, и чтоб тоски-печали не было. Чего болит, всё вылечу. На то я и кудесница. Вот приеду к терему княжьему, в ворота стукну, да скажу, мол, соколика подлечить приехала, так и отведут меня к болезному. А не отведут, так сама себе дорожку открою. Усердная я. Коль уж сказала, что заботливая, так хоть вешайся, а слово сдержу. Кто меня знает, тот не спорит. А чего спорить, ежели польза есть? Ладно бы врала я, так ведь и вправду знахарка. Дурачье-то деревенское хоть ведьмой и кличут, а как хворь какая, так ко мне бегут. Помоги, говорят, Лесенька, век богов молить станем. А я и помогу. Чего ж не помочь, коль людям худо. Вот и выходит, что добра во мне всё одно больше. — Эге-гей, Чалая, шевели копытами, родимая! Не гулять, чай, отправились, а князя из беды выручать! Вот и бежит лошадка споро, а за ней сани катятся. На санях возок стоит, а в том возке я средь добра своего сижу, только мне местечко и осталось. А щедрая потому что. Да и куда мне столько-то? Одна живу, угощать особо и не кого. Волкам груздики мои без надобности, зайцам и белкам — тоже. Медведь тот вообще в берлоге дрыхнет, да пар клубами из ноздрей пускает. Так и получается, одной мне всё это и надо. Я уже немочным моим надарила, так они мне в ответ свое тащат. И как откажешь, коль спасибо говорят? Вот и выходит, свое на чужое меняю. Только своего добра еще полон погреб, вот и свезу князюшке. Ему хорошо, и мне ладно. Как от травок полегчает, так блинов с вареньицем отведает. Или грибочков соленых. Им, мужикам, под хмельнуху то самое будет. Глядишь, и помянет меня добрым словом. А мне больше-то и не надобно. Лишь бы лес и дальше берег, да с почтеньем к нему относился. Что еще кудеснице-лешихе нужно? Разве что пряников сладких. Вот их за помощь свою возьму. Уж больно я пряники уважаю. А еще бублики румяные. Но их-то и сама спечь могу, а пряники только на ярмарках покупаю. Чтоб, значит, праздник для души был. Кому серьги золотые, а мне пряников кулек полный. Сережки, тьфу. Чего в них толку? Я и без затей красивая, а вот радостно себе сделать, так это милое дело. Вот и лес закончился. Выбежала Чалая на дорожку людную. А ту-у-ут… Река людская! И откуда их столько-то? Так червем длинным и ползут, самой Лесовике Берендеевне ехать мешают. Кто пеший, кто в санях — и всё девки разряженные. Щеками, что снегири грудками светят, друг на друга пялятся да хмыкают. От украшений золотых да камений самоцветных в глазах уж рябь, а они будто друг перед дружкой хвастают. Не одни девки, конечно. С отцами да братьями едут. А с кем и матери в платках вышитых сидят, нахохлились, ну, что твой воробей на ветке. Глазенками так по сторонам и стреляют. На чужих дочек волками глядят, а как к своей повернутся, так будто мед с лица ее пьют. И на меня позыркали, да только мне дела нет. Чего уж они там разрядились — мне не ведомо. Только когда князь болеет, кто ж рядиться станет? Качаю головой, на дурех поглядываю, а сама вперед пробраться хочу. Да только куда там! Ни любви, ни уважения, ни даже страха! Ополоумели будто. Так и теснят с дороги, так кнутами и машут! Вот я вам, неблагодарные! Свистнула, у девок чуть серьги из ушей не повылетали. Вроде бы и присмирели немного, но глазеть глазеют, да с матерями шепчутся. Ну, шепчитесь-шепчитесь, покуда я добрая. А потом пригляделась я, а наглые-то не нашенские будут. Да и не крестьяне вовсе. Мои-то тоже здесь. Вон, бредут по краешку, глаза потупили. Да и сродники их робеют, но мне поклониться не забывают. Вот это дело. А в возках-то боярские да купеческие дочки сидят, вот те и сверкают. А мои в платочках нарядных, в сапожках красных. Да и щеки не малеваны, не надо им это. И так красавицы. Как я. Только мне и платочков не надо, меня ни один платочек не испортит. Красоту-то сразу видать. Вот пусть и полюбуются. А я себе дальше поеду. Мне дороги для того не надобно. Вот и свернула к деревьям, что у дороги рядком росли. Рукой махнула, они меня с Чалой и пропустили. Побежал опять возок резво, а люди-то роптать стали. Руками машут, про черед кричат, да про бесстыжесть мою. Ну, так я всех недовольных запомнила, еще свидимся. Ишь чего, хозяйке заповедного леса дороги не дают! Обернулась, а дурачье к деревьями кинулись, пока проход был. Да только деревья-то и сомкнулись, еще пуще прежнего. А нечего про кудесницу местную гадости говорить. Так-то. Еду я себе дальше, еду, а сама диву даюсь: чего это народ всполошился? Так ведь до ворот городища и плетутся рядочком. А то и вовсе встанут. Да как встанут, так и примолкнут, будто беду чуют. Сидят, только парок из ноздрей да ртов открытых по морозцу вьется. А то и вовсе всхлипнет дуреха какая. Уж тут и я всполошилась. Вдруг опоздала, да князюшка окоченеть успел? Да тут опять рядок тронется, люди-то и выдыхают, словно лихо миновало. Нахмурилась я, Чалую вперед погнала. Вот уж не дело князю помирать, коли сама кудесница о нем печется. — А ну, разойдись! — так вот и крикнула, как у ворот встала. — Чего рты раззявили? Кудесниц отродясь не видали? — Чучело ты лесное, — отвечает девка незнакомая. — Ни чесана, ни прибрана, а туда же… Лезет. — Так может и не туда, — говорит другая девка, попроще. — Князя спасать еду, — это я им ответила и гордо так взглянула. А они меня на смех подняли. Меня! Саму Лесовику Берендеевну и на смех! Вот уж тут я разгневалась. Гляжу взглядом строгим, а в самой злость уж смолой кипит, того и гляди на нахалок из котелка выплеснется. — Чего ржете, кобылы кривоногие? — Так мы все князя спасать едем, Лесовика Берендеевна, — отвечает мне мужик из наших. — Ты уж не серчай крепко, только тут черед установлен, кто за кем спасать станет, а ты вроде как без порядку лезешь. Вот народ и недоволен. Я так руками и всплеснула. Это что ж такое делается?! Меня — кудесницу из заповедного леса не пускают, сами помочь князю похваляются! Так ведь не умений у дурачья, ни премудрости, а всё туда же — спасатели. Обернулась я к стражам, а сама чую, глаза уж углями разгораются. Ну, думаю, сейчас от злости стену крепкую разнесу, потом сами виноваты будут. А воевода княжеский — Никуша тут и крикни: — Госпожа Лесовика, езжай! Понял, супостат, что сейчас город ломать стану, вот и одумался. Хоть в ком-то еще почтение осталось. А народ-то недоволен. Загалдели, будто пичуги по весне, разорались вороньем серым, еще и дорогу заступить хотели. Да только стражи-то воеводу послушались, так по сторонам крикунов и разбросали, а мне дорогу расчистили. То-то же. Будут знать, с кем связываться. — Ты по какой такой надобности? — воевода меня спрашивает. Я так на него и глянула, будто не мужик передо мной здоровый, а дитя несмышленое. — Лечить, говорю, приехала. Чего б мне еще в городище вашем надо было, — сказала и сама так гордо подбоченилась. — Да кого ж лечить станешь, госпожа Лесовика? Вот пристал, клещ докучливый. Я волосы пятерней поправила, да так и ответила: — Знамо дело, князя. Он же, соколик, занедужил. Слыхала я вчерась. Говорят, совсем плох батюшка. Вот я ему травки полезные и привезла. А еще гостинцев воз полный. Как здоровье вернется, так и отведает дары леса заповедного. — Так ведь не та хворь с ним, — закручинился Никуша. — Совсем всё худо, госпожа Лесовика. Осталось ему лежать два денька и две ноченьки. А коль не будет спасения, так вконец и остынет. Тут я и фыркнула: — Вот еще глупости. Не позволю остывать мне тут без спросу. Веди, — говорю воеводе, — а уж я лекарство сыщу. Тот в затылке почесал да и махнул рукой: — Авось, и вправду толк будет, — говорит. — Коль одно колдовство сгубило, так, глядишь, другое жизнь вернет. Вот и отправились к терему. Я на возке своем да с Чалой, а он рядом вышагивает. Так к хоромам княжеским и дошли. Тут я с возка слезла и вожжи прислужнику вручила. Всунуть-то всунула, а сама гляжу строго, чтобы уважением, значится, проникся. После пальцем погрозила: — Смотри у меня, — говорю ему. — Я все грибочки свои наперечет знаю, ягодки по бочкам узнаю. А коль траву растеряешь, самого заместо нее высушу. Прислужник глаза выпучил, да рукой махнул — ответить хотел. Да только с испугу по морде Чалой съездил. А она у меня кобыла с норовом, только меня и слушает, вот и не стерпела родимая, так прислужника и цапнула. Он воет, а я лошадке пальцем погрозила: — Не шали, — она глаза и отвела, вроде как и не понимает, о чем говорю. Только я кобыле в нос кулаком ткнула — враз уразумела. А прислужнику на больное место пошептала, он и успокоился, только глаза опять выпучил, да кланяться не решился — Чалая на него косить стала. Так и оставила их промеж себя разбираться. У меня дело поважней есть. И Никуша со мной был согласен. Погрозил прислужнику кулаком, а там и меня повел по ступеням высоким, да через двери резные, а там и княжью горницу пробрались. Да только не просто это было. Во дворе, конечно, ни саней, ни возков крытых, все за воротами остались. Только вот через двор, да в двери другие всё те же девки разряженные со сродниками стоят. Уж они на нас с воеводой с соседнего крыльца и зыркали, ох, глазами-то и сверкали, что, мол, без своего череда идем. Только воевода на них даже не оглянулся, а мне и вовсе до дурех дела нет. — Всем пробовать дозволено, — говорит мне Никуша. — Только нет от этого проку. Пройдут эти, следующих запустим. А как у них ничего не выйдет, так и спроваживаем восвояси. Через другие ворота выпускаем, через те, в которые ты въехала, запускаем. Так и едут друг за дружкой, а некоторые и не по первому разу, всё на удачу надеются. Уж третий день пробудить пытаются, да никто не может. Глянула я на него. И чего болтать попусту? Как же эти охламонки делу помочь могут, коли в них дара чудесного ни на каплю нет? А коли не знахарки, то и нечего руки тянуть к болезным. — Проходи, госпожа Лесовика. И через тайную дверцу в палаты княжеские провел. Глянула я, так и обомлела. Лежит наш соколик на столе длинном. Хоть и перину постелили, да подушку мягкую под голову сунули, а всё одно, будто мертвеца выставили на прощанье. А еще девки к нему подходят, да в уста целуют. Мне аж тошно стало. Ну, что ж за темнота такая-то?! Воевода рукой махнул, стражи двери-то и закрыли, как только целовальщиц спровадили. Подтолкнул меня, значит, провожатый мой к князю и говорит: — Осмотри, кудесница. А вдруг и вправду заклятье снимешь. Подошла я к столу и на князя глянула. А он белый лежит, и губы серые. Ни ресницы не дрогнут, ни полной грудью не вздохнет, будто и вправду помер. Тут уж и заголосить я хотела, как обычай велит, да опомнилась. Головой тряхнула и велела: — Всё сказывай. — Да что уж тут сказывать, — отвечает Никуша. — Беда приключилась. Завелась в краях наших колдунья недобрая. Ворожбой черной занималась да сглазы делала. Вот и нажаловались мужики князюшке. Он с дружиной за колдуньей и отправился. Нашли мы ее, проклятую. Обложили, всё честь по чести, знаки святые вкруг логова ее нарисовали. Взяли уж гадину. Тут и князь в ее избушку вошел. Приказал колдунью удавить, да вдруг нож на столе увидел. Уж не знаю, что ему в нем почудилось: нож, как нож. Простой из себя, рукоять только что костяная, а на ней глаз нарисован. Как глянул в это око господин наш, так и оторваться не может. Глядит и глядит, глядит и глядит, а колдунья ему, мол, понравился ножик, князюшка? Ты, говорит, в руки его возьми. А князь и взял, повертел со всех сторон, да и порезался, соколик. Нож-то тут и выронил. Мы к нему кинулись, а колдунья и крикнула: «Спать тебе сном беспробудным, красный молодец. От поцелуя проснешься, да только пробудить тебя та сможет, кому ты ненадобен. А коль ненадобен, то и не дождешься спасения. А минует седмица, так уж назад никто не воротит. Спи, князь, на том свете свидимся». Засмеялась, будто ворона закаркала, да в нее и оборотилась. Вылетела в трубу, мы и поймать не успели. Слушаю я воеводу, а сама головой качаю. Это ж гадюка какая, честных птиц позорит, в личину их оборачивается. Уж я-то своим воронам скажу, они враз найдут самозванку и поквитаются. — Ну, что скажешь, кудесница? Смотрит на меня воевода, а я плечами пожимаю. Крепкое колдовство, мне и не распутать его. Проклятье — это вам не прыщ на носу. В книгах смотреть надобно, а книги в лесу остались. Значит, назад мне ехать, да лечение искать… — Не знаешь, выходит, — говорит Никуша, а сам хмурый совсем стал. — Книги почитать надобно, — отвечаю. — Так уж нет времени книги читать. — Иным ничем и помочь не смогу. Отпусти в лес. Найду ответ, вернусь сразу. Молчит воевода. Повернулась я к нему, а он глаза свои серые прищурил, да ус длинный покручивает. А потом и говорит: — Кто князя к жизни вернет, тот его женой станет. — А мне чего? — я плечами пожала. Вот тоже радость какая — в княжьем тереме сидеть. — И злата будет, сколько в десяти ведрах не унесешь, — говорит воевода, а сам на меня, не отрываясь, поглядывает. — И одежа богатая, и прислужников терем целый. — Мне-то зачем говоришь? — смотрю на него, сама удивляюсь. И чего пристал, окаянный? Это, вон, пусть ряженым говорит, а мне такое знать без надобности. — Стало быть, не нужен тебе терем княжеский? — он спрашивает, а я себе кулаком по лбу стучу, мол, совсем дурной? У меня лес целый, на что мне хоромы? — Ни злата, ни каменьев не хочешь? А князя в мужья? Не красавец разве наш батюшка? Ты погляди, кудесница. Даром что бледный, а краше всё одно во всем свете не сыщешь. Я только рукой махнула. У меня мой лес есть, на что мне князь сдался? Лучше бы уже отпустил, скорей бы книги нужные прочитала, а он вопрос глупые задает. — Поцелуй князя, госпожа Лесовика, — говорит Никуша. — Чего? — я даже поперхнулась от удивления. — Делать мне больше нечего, как князей целовать. Подбоченилась, нос задрала, а воевода так ласково, что я даже его уважать начала с испугу: — Поцелуй, голубушка. Если ты не поцелуешь, другой такой не сыщется. Поцелуй, Лесенька, тебе жалко что ли? — Вот еще, — заупрямилась я. — Дел у меня других нету, как только князя целовать. — Замуж возьмет… — Надо больно… — Вот потому и целуй. А сам уж мою шею сзади ручищей сжал, да так и давит, к князю, стало быть, наклонить хочет. Уперлась я, глазами сверкнула, а воевода рубашку на груди рванул и гаркнул: — Потом хоть в пепел, а сейчас целуй, зараза этакая! Тут я и осерчала. — Да на! — рявкнула и чуть не с размаху князя в губы чмокнула. Стоим мы с Никушей и смотрим, значит, что дальше будет. Даже дышать, как забыли. Стоим и ждем, а князь не шевелится. Я к воеводе обернулась, руками развела, мол, ну и что? — Лучше уж в книги гля… — начала я, да тут рядом со мной всей грудью и вздохнули. — Батюшка, — застонал воевода, да так на колени и бухнулся. Повернула я голову, а на меня князь смотрит. Глаза синие, ясные, а на щеках румянец появился. И уста уж не серые. Глядит он на меня и говорит чуть хрипло: — Здравствуй, кудесница. — И ты будь здоров, князь Велеслав, — отвечаю. После одежку одернула и к дверям направилась. — Куда ж ты, Лесовика Берендеевна? — опомнился воевода, а я отвечаю: — Раз уж князь жив-здоров, то и мне тут делать больше нечего. Соленья с вареньями пусть прислужники забирают, не для того сюда гостинцы везла, чтобы назад возвернуть. И травки оставлю. А там и домой поеду, дел полон лес, а я тут по хоромам княжеских шастаю. — Так останься на пир честной. — У вас, вон, от невест деваться некуда, затопчут еще на радостях. Домой я поеду. Как сказала, так и сделала. Дары князю на поправку остались, а мы с Чалой в родной лес отправились. Воевода уж не останавливал, а князю и вздохнуть не дали — такой вой поднялся. Прислужники да сродники князевы от радости голосят, девки с горя — жених-то какой из рук уплыл. Ничего, очухается князюшка, там себе жену и выберет. Давно пора. * * * Катятся деньки чередом. Лес своей жизнью живет-поживает, и я с ним вместе. Сначала мороз переждали, затем с капелью звонкой вместе песни пели, а как земля зазеленела, так и душа распахнулась. Хожу, значится, по владеньям своим, взглядом строгим за порядком приглядываю. А как приглядывать устану, так с оленем быстроногим да зайцем шустрым наперегонки и бегаем. А то и вовсе на дерево взберусь, к белкам в гости наведаюсь. А они что, завсегда мне рады. Ни ведьмой проклятой, ни гадюкой подколодной обзывать не стану. Это к чему я? А к тому, что жалуюсь, значится. Пошла обо мне молва худая. Мои-то молчат, а если и скажут гадость, то шепотом, чтобы я не прознала. А вот те, что по зиме князя спасать из округ соседних приезжали, так те и клянут. И ни одна поганка в лес не явилась, да в глаза чумазой не назвала. А как издали, так и лают шавками брехливыми, так всякими словами и бранят. Правда, когда до князя дошло, так прогневался сильно. Мужики наши сказывали, по всему княжеству хулить меня запретил — спасительница! Благодарствую, конечно, да только я тоже в долгу не осталась. Птичкам моим нажаловалась, да посрамить злыдней отправила. Полетели гонцы мои горластые во все стороны, да как слово дурное услышат о хозяйке своей, так сверху завистницу и приветят. Девки визжат, утираются, а народ с них потешается. Вот вам, поганки языкастые. Ишь, чего удумали, на кудесницу лесную хулу возводить! Теперь сами отмойтесь. Но князю за заботу кивнула даже, но на том доброта моя и закончилась. А как ей не закончиться, коли он, злыдень надоедный, моченьки не дает? И ведь не нахрапом, чтоб меня рассердить, а словом добрым. А как на такое дурно ответить? Только с глаз долой послать, да в сердцах плюнуть. А началось-то всё по зиме еще. Как домой вернулась, так за мной прислужников отправил — на пир, стало быть, звать. Развернула я их, да назад в городище отправила. Так тут сам воевода явился. Этот запросто уходить не хотел. Будто дуб корнями в лесу моем врос и давай дубиной по деревьям бить, чтобы я, значится, появилась на озорника поглядеть. Пришла, а он на колени да лбом своим в снег уткнулся. — Не уйду, — говорит, — матушка, пока в хоромы не вернешься. — Чего пристал? — спрашиваю. — Нечего мне по пирам шастать, мне и в лесу хорошо, спокойно. — И в хоромах спокойно будет, — не отстает Никуша. — Коль шума не хочешь, слова никто громко не произнесет. — Что ж за пир, — спрашиваю, — коли на нем песен громких не поют, да смехом веселым стены не сотрясают? — Как скажешь, голубушка, так и будет. Махнула я на него рукой, да в чащобу пошла. А пень корявый не отстает, за мной тащится. Я уж и шишки на него осыпала, и снегом в лицо бросила, а он всё одно, как привязанный. — Уйди, — говорю, — добром, а то ведь худо будет. А он опять лбом своим дубовым в сугроб и оттуда жалится: — Не могу я без тебя к князю вернуться. Ждет тебя соколик, благодарить хочет. А я ж тебя привел да целовать его заставил, вот мне и ответ держать. Обернулась к нему, руки в бока уперла и спрашиваю: — Что ж за добрый молодец, который спасибо устами чужими сказать хочет, да гостя желанного дожидается, сам не позвавши? — Так ведь в первый раз почет оказать хотел, а в другой раз я идти упросился. Князь гордый — ты горячая, а мне за батюшку и пострадать нестрашно. Как хочешь, а без тебя назад не вернусь. И чего упрямишься? Не жениться же зазывает, только отблагодарить избавительницу. Посидишь за столом, в свою честь песни послушаешь, да с дарами богатыми домой поедешь, коль так захочется. — Я только отмахиваюсь, а он свое продолжает: — Одумайся, госпожа Лесовика, ведь не лапоть какой, сам князь к столу приглашает. — Вот пень ты упрямый, — я руками всплеснула. — Не хочу я на пир, и даров не хочу. Мне того, что князю легче стало, достаточно. Ему хорошо, и мне ладно. И чего пристал, негодник? Я ведь и осерчать могу, мало не покажется. Да и что клещом вцепился? То целоваться заставляет, а опоить желает. Иди, сердешный, пока цел, а то ведь я тебя в самое городище вынесу. — Никуда не пойду, — говорит Никуша. Сам руками за дерево схватился, да глазищами из-под бровей сверкает. Ишь ты, грозный какой выискался. Еще и мои деревья супротив меня настраивать, в подпорку превращать?! Не стерпела я нахальства такого. Руками махнула, так ветер и поднялся, на снег дунула да вьюгой его и завернула. Подхватила она воеводу, от дерева отодрала, да прочь из леса вынесла. А там до самых ворот городских донесла и на ноги поставила. После покружила для острастки да в лес и вернулась. У ног моих покрутилась поземкой, а там и успокоилась. А я руки отряхнула да и хмыкнула. Тоже мне, упрямец нашелся. Лесовику еще никто переупрямить не мог. Прогнала я воеводу, думала уж, отстали. Да не тут-то было. Третьим сам князюшка пожаловал. Стоит на краю леса, по имени кличет, да с уважением: — Лесовика Берендеевна, выйди, хозяюшка. И как устоять, когда со всем почтением? Только не дело это — сразу-то бежать. У меня ж и гордость есть, и важности побольше, чем у самого Велеслава. Вот и осталась стоять за деревом, до срока выжидаючи. Стою и думаю, мол, уйдет, близко к лесу больше не подпущу. Останется — послушаю, что сказать хочет. А князь-то уходить не торопится. И покуда он снег топчет, я за ним подглядываю. Прав воевода — красавец у нас князюшка. И бровями черен, и ресницами. А глаза синие-синие, что небо ясное. Уста уж не серые, а будто заря вешняя, и румянец с морозца такой же. Статью ладный, ничего не скажешь. И плечи могучие, и ростом вышел. А волосы-то задорной рыжинкой отдают, хоть вроде и рыжим не назвать. Да только в глазах хитринка прячется, как есть плут. — Ну, выйди, красавица, — уговаривает меня князь. — Дай на тебя насмотреться да поклоном отблагодарить, коль других даров не желаешь. — И чего на меня глазеть, — ворчу я из-за своего дерева. — Эка невидаль — кудесница. — А не выйдешь, то я тут замерзать стану, — Велеслав продолжает. — Так в сугроб и превращусь. И чего тогда спасала, если после сама же морозом извела? И не совестно тебе, Лесовика Берендеевна? Князя своего да морозом мучаешь. — Так ты ж сам пришел, — отозвалась я, да и опомнилась. Заговорил плут этакий! Вот и пришлось выйти прежде времени, всей важности своей не показавши. Осерчать уж удумала, а князь до земли мне поклон отвесил. И кому еще сам князь-то кланяться станет? Вот вроде и выходит, что есть она — важность. И почет, и уважение. Не стала браниться. — Ну? — спрашиваю, а сама руки на груди сложила, нос ворочу — гордая. А как же? — Благодарствуй, красавица, — снова князь поклонился, — что от лиха черного избавила. Коль не ты, так и помер бы через два дня. Одна ты такая кудесница, другой уж не сыщется. Не говорит, а мед льет, как не заслушаться? Вот и слушаю, но строгость храню. Я вам не девка деревенская, чтоб маком от слов приветливых цвести… потом зарумянюсь, дома. А сейчас и не смутилась вовсе, мороз это все щеки трет, да багрянцем красит. Мороз, я говорю! Так-то. — Прогуляемся, Лесовика Берендеевна? Тебе — дело доброе, и мне хорошо с избавительницей за ручку пройтись. Покосилась на него, а после руку, не глядя, сунула. Держи, мол, коль выпросил. Он и сжал ее ладонью теплой. И рука-то у князя крепкая, да больно и ненароком не сделает. — Что ж ты, — говорит, — хозяюшка лесная, из хором моих так быстро сбежала? И опомниться не дала. — Я безделья не люблю, — отвечаю важно. — Чего рассиживать было? Да и шумно у тебя было. В моем лесу тишина благостная, а от воя людского у меня уши болят. А еще невест твоих полный город наехало. Как кинулись бы тебя чествовать, так и не заметили бы, как затоптали. — А мне на тебя одну из всех глядеть хотелось, краса ненаглядная. — Скажешь тоже, князь, — отвечаю, а мороз пуще прежнего щиплется. Уже не щеки, а лицо гореть начало. — Много чего скажу, Лесовика Берендеевна, — остановился князь, и я остановилась. Смотрит на меня, улыбается. А мороз уж до ушей добрался, и откуда такой сильный взялся? Так и князь решить может, что я смутилась. А я не смутилась! Разве что капельку, и уж совсем не до ушей. О-ох… — Чего глаза-то таращишь? — ворчу я, а Велеслав отвечает: — Так наглядеться не могу. До чего же хороша ты, хозяюшка. И ликом, и статью. Глаза, будто звезды сияют. Сил нет взор отвести. — Глаза, как глаза… — И уста, будто малина спелая, так вкусить их сладость и хочется. — Чего?! — тут я в конец опешила, а охальнику того и надобно. Сжал ручищами своими крепкими, к себе притянул, да так в губы и впился. Тут я осерчала. Это что ж такое делается?! Где это видано, чтоб кудесниц так хватали да без спросу целовать решались?! Князь еще называется! А я его еще от беды избавила, а он, вон, чего вытворяет! А как осерчала, так и откинула князя силой своей чудесной. Только князь не воевода — устоял. — Это ты что ж такое удумал, негодник? — ругаюсь я, а он смотрит, будто греха на нем нет и не было. — Так только должок вернуть и хотел, Лесовика Берендеевна, — отвечает Велеслав. — Ты меня поцеловала, теперь и я тебя тоже. В расчете. — Так разве ж я тебя так целовала? — а во мне возмущение так и плещется, так наружу и льется. — Откуда ж мне знать, как ты целовала? Я не то, что поцелуя, себя не помню. Но если не понравилось, то мой поцелуй назад верни и покажи, как ты это делала, я так же тебе долг и отдам. И вы скажите, люди добрые, это чего такое делается? Честную кудесницу за дуреху деревенскую держат? Это ж я его сейчас поцелую, потом еще раз, а после он меня целовать станет? Ишь, чего удумал, охальник! — От таких долгов губ не останется, — отвечаю заносчиво. — Прощаю тебе долг, князь. Иди по добру, по здорову, покуда добрая. А Велеслав будто и страх растерял, да почтение следом. Руки на груди сложил, и нос задрал, совсем как я недавно. — Я, — говорит, — в долгах ходить не люблю. А коль я переплатил, так верни то, что лишнее. Мне тоже, знаешь ли, свои княжеские поцелуи за так раздаривать не хочется. Одно дело долг, а другое ты себе лишку забрала. Верни сейчас же, или сам возьму. Я так руками и всплеснула. Это ж не князь, а разбойник какой-то! Я ему, значит, соленья и варенья, а он тут со мной поцелуями считается? А пока я, оторопелая, глаза на охальника таращу, он уж тут как тут — ручищи тянет. Вот тут мое терпение и закончилось. Нагнулась и снег в ладонь подхватила, а потом им в князя и дунула. Меж нами стена белая и встала. У него метель ревет, у меня тишь и спокойствие. — За мной пойдешь, в метели увязнешь, — говорю. — Только в город тебе дорога. Развернулась и пошла себе в лес обратно, а на душе, прям, лето ясное — до того хорошо стало. А нечего тут нахальничать. Долго терпеть не буду. Вот пусть теперь помучится. — Леся! — князь кричит. — Вернись, хозяюшка! Не со зла я! Так и я по доброте душевной. Со зла б ты, Велеслав, средь дороги заплутал и сгинул. А так только в лес тебе путь закрыла. И скажите, что я не добрая. А не скажите и ладно, сама знаю. Мне про себя правду слышать не за чем, потому как правда и есть. Вон, даже князь согласился. И глаза у меня, и уста, и вообще нос не картохой. Красавица! Ну и добрая, конечно. А кто не верит, у местного мужичья спросите, они вам всё скажут. Они врать не станут. Чай, ругаться с Лесовикой Берендеевной, дураков нет. Две седмицы князь обо мне не вспоминал, а потом заходить начал. Да только уж с нахальствами своими не лез. Едет мимо, да и ко мне заглянет. Постоит, покличет, а как выйду, так про житье-бытье и поговорит. А то и гостинец какой привезет: то пряники сладкие, то петушка на палочке, а то и бусы жемчужные. Пряники, конечно, чаще всего возит — я от пряников добрей всего становлюсь. Даже в гости зазвала, как снег сходить начал. Только озорничать запретила. Он руками и всплеснул: — О чем говоришь, Лесовика Берендеевна? Кроток я стал, разве сама не видишь? И со своим долгом смирился, и тебе твой простил. Отдать ведь не хочешь? Не хочешь. А я и сам не возьму, даже если уговаривать станешь. Даже за варенье твое не возьму, а уж даром тем более. Ходи в долгах, жадина лесная, а я смиренен, всё снесу. — Ой и болтлив ты, князюшка, — смотрю на него, головой качаю. — Так языком молотишь, что в пору тебя вместо цепа брать. — И ворчишь вроде, а у самой на устах улыбка светится, — Велеслав отвечает. — Так и ты слезы не льешь, князюшка. — А чего мне слезы лить, коль на душе привольно? Вот чайку твоего отведаю и вообще, как в сказке жить буду. Да и кому еще честь выпадала у самой Лесовики Берендеевны за столом сидеть? — Ты первый будешь, — ответила я ворчливо. — Вот о том и говорю. Веди, кудесница. А после и сам начал в дом мой захаживать, будто для того дорожку показала. Дом мой в чащобе стоит, никому к нему хода не было, покуда Велеслав всего разочек ни прошел. Тут и повадился. Я в делах и заботах верчусь, а у дверей уж гость стоит, пряниками заманивает. Я вроде и осерчаю, что не зван явился, а на пряники погляжу, да рукой махаю. Чего с ним сделаешь, раз уж приперся? А как за самоваром засядем, так и спрашиваю, в глаза бесстыжие глядя: — Никак дел у тебя нет, князюшка? — Дел по горло, — Велеслав отвечает, — к тебе вот душой отдохнуть заехал. На тебя погляжу, и сердцу радостно. Потом уж дальше за дела примусь. — Чего же это сердце-то твое радуется? — Ты рядом, Лесенька, — князь говорит, а на устах улыбка приветливая. — С тобой рядом мне всегда радостно. И мороза вроде нет, а щеки опять огнем горят, и на душе спокойно делается, даже ругаться не хочется. Старею, видать, коль с чаями этими жить веселей стало. А как скажет — Лесенька, так и вовсе зажмуриться хочется, будто кошку за ухом чешет. Только не по мне это. Не кошка я ласковая — лесная кудесница. Зря что ли ведьмой кличут? — Вроде и хмуришься, а всё одно зла в тебе нет, — улыбается Велеслав, а мне в ответ улыбнуться хочется. Да только брови еще больше хмурю. Нечего, мол, мне зубы заговаривать. А как чай допьет, так я гостя своего выпроваживаю. У него дел много, и у меня не меньше. Велеслав и не спорит, вроде как и сам собирался. — Проводишь гостя, Лесенька? — спрашивает. А я так вроде с неохотой и отвечаю: — Идем уж, чего с тобой сделаешь? — Можно долг отдать, — говорит князь серьезно, а у самого в глазах огоньки веселые пляшут. И опять вроде обидеться не на что — шутит ведь. Вот и идем да края леса, друг на друга поглядывая. Он мне небылицы рассказывает, а я губы плотней сжимаю, чтобы чин свой, значится, не уронить. Да только всё одно смеяться начинаю, уж больно смешные байки у Велеслава. А может и не смешные, да с ним весело. Не поняла еще. Как разберусь, так опять важничать стану. А покуда ну его, пусть смешит плут лукавый. А как до края-то дойдем, тут и люди княжеские дожидаются. Коль воевода Велеслава сторожит, так непременно хмыкнет и ус подкрутит. Сам-то ко мне не суется больше, летать боится. А остальные поперек слова княжьего не пойдут. Да и не пущу я к себе толпу эту. Ишь чего! И зверье мое распугают, и травку свежую потопчут. Нечего! Один раз всего с Велеславом поссорилась. И вроде хорошее сделать хотел, да не для той старался. Как цветы первые лепестки раскрыли, так он их рвать принялся, да мне и принес. Стоит, дурень, улыбается, аж треск от щек стоит. А у меня перед глазами пелена красная. Это что же охальник удумал! Красу первую погубил, для отхожей ямы подарочек приготовил! Цветам же и дня еще нет, а он ручищами своими и без того короткий век прервал. Ох и осерчала я, ох и разгневалась. Князь на глаза мои смотрит, а те уж углями пылают. И не улыбается больше, назад только пятится. А я руки в бока уперла и за ним иду — как есть ведьма злющая. — Ты что ж это, окаянный, наделал? — спрашиваю. — Почто красу загубил? — Так ведь тебя хотел порадовать, — князь отвечает, а сам за дерево уж спрятался. Да от меня не убежишь. Мой лес-то, даром что князьями посажен. — Я и без тебя цветам радовалась, а теперь на смертушку их любоваться должна? Сейчас я тебя в рог бараний сверну да под деревом закапаю. Рукава-то засучила, да колдовать уж собралась, а негодник мне из-за дерева: — Опомнись, Леся, князь я твой. Нельзя меня скручивать: ни в рог, ни в крендель. От меня так толку не будет. — Нет от тебя проку, вред один, — отвечаю. А Велеслав опять спорит: — Я земле защитник и люду простому отец родной, а ты со мной непотребство сотворить удумала. Не согласный я в рог крутиться, и в землю тоже не пойду. На кого я княжество оставлю? И то верно. Воин он знатный, и хозяин справный. Так в сердцах и сплюнула. Это как же так, люди добрые? Хочешь за дело наказать, чтоб другим неповадно было, а он и тут извернулся. Вот ведь змей юркий! — И что ты за девица такая, Лесенька? — не унимается князь, терпение мое испытывает. — Другие и цветам порадуются, и колечку драгоценному, и платку златотканому, а тебе ничем не угодишь. Хоть на голове ходи, а ты чуть что, сразу драться лезешь. И ведь вроде немного успокоилась, а он опять разъярил. И чего про девок-то мне других сказывает? Ох и злость взяла! На силу в руках себя удержала. — Вот и иди к своим девкам, да всех их в платки замотай, — говорю вроде, а шипенье ядовитой гадюки слышится. — Хоть серьгами обвешай, хоть кольцами. А в мой лес ни ногой! Чтоб глаза мои тебя больше не видели. И пряники не таскай, всё одно выкину! — Ты чего опять осерчала, Лесовика Берендеевна? — еще и удивляется! — Коли б мне кто-то другой нужен был, разве стал бы я у твоего порога околачиваться? — Вот и хватит шастать! — Так мне хочется… — А уж смотреть на тебя не могу. Ишь, повадился! Как репей привязался. Ступай, говорю, и чтоб в лес ни ногой! Тут и Велеслав серчать начал. Из-за дерева вышел, руки на груди сложил и на меня исподлобья смотрит. — Надоел, стало быть? — спрашивает. — Как репей, говоришь, прицепился? — Я от своих слов не отказываюсь, — и тоже руки на груди сложила. — Ну так вот что, — ох и грозен стал, будто и не мой князюшка вовсе. — В лес ты мне дорогу закрыть не можешь, так что приду, коль нужда будет. Не хочешь смотреть, отворачивайся. Больше я к подолу твоему цепляться не стану. Зиму всю дорожку топтал, весна уж к концу подходит, хватит. Прощай, Лесовика Берендеевна. Живи, как привыкла, и я так жить стану, как до тебя жил. Другую искать велишь? Будь по-твоему. Устал уж я в закрытые двери стучаться. Сиди пеньком. Пусть одна, зато важная. Развернулся и ушел. А я аж вздохнуть не могу, так от злости и корежит. И чего он о себе думает? Тоже мне, князь выискался. Отец да защитник — подумаешь! А я кудесница! Да и пусть себе катится! Жили без князя, и дальше без него жить станем. — Сиди пеньком… Повторила я и хмыкнула. Да и проживу, никуда не денусь. Да и не одна я. Со мной звери мои да птицы. А поговорить захочу, так в деревеньку наведаюсь. И гостей мне ненадобно, только от дел отрывают. — Ишь! Так весь первый день и злилась. На второй ворчала просто. На третий нос задирала, из упрямства больше. А на четвертый грустить начала. Вот ведь окаянный. Приучил уж, что и дня без него не проходит. И не зайдет никто, и байку не расскажет, и про радость сердечную песнь не заведет. Скучно… И вроде лес вокруг всё тот же, и звери мои рядом, и птицы песни поют — а ничего не радует. И на цветочки не заглядываюсь, и день ясный хмурым кажется. Пусто мне и тошно. Нет гостя незваного, а без него и чай не пьется, и пряники не такие сладкие. — Э-эх… Так вся седмица прошла, а за ней другая следом двинулась. На восьмой день осерчала заново. Взяла и дорожку к избушке зачаровала. Вот тебе, думаю, князюшка. Опомнишься, да поздно будет. Хоть искричись, хоть днем с огнем ходи, а дома моего всё одно не сыщешь. Так до вечера довольная собой и проходила. Даже вроде веселей стало. А к вечеру опять пригорюнилась. Зверье мое всё парами, поглядеть любо, а я и вправду, как пенек трухлявый сижу — никому до меня дела нет. Ни единой душе не нужна. Был один друг, и того спровадила. И что ж за мухомор я вредный? И чего мне не ладилось? И ничего ведь вроде дурного не сказал, а я осерчала. Ох и тяжко мне, ох и горестно. Взяла и сняла заклятье с тропы — авось, вернется. На девятый день опять зачаровала, потому как на восьмой ко мне гость не явился. Теперь уж, думаю, навечно. Ненадобно мне тут князей всяких. Пусть в хоромах своих рассиживают, да платки с колечками раздаривают, а мне дела нет. А коль опять с какой колдуньей свяжется, так вот пусть его хоть сам воевода целует, а я уж как-нибудь в чащобе отсижусь. Нет мне дела больше до людских хворей. Хватит, напомогалась, самой бы кто помог. А на десятый день не сдержалась. Чалую запрягла в телегу и в город поехала. Думаю, куплю себе пряников, старые уж давно съедены. И платок себе куплю, или лент шелковых. А может и сарафан цельный. Там видно будет. Только прежде, чем в телегу сесть, в старое зеркальце глянула. Ой и чудо лесное увидала! На щеке след черный, и волосья во все стороны. Вздохнула и за гребень взялась. Вот до чего меня тоска эта проклятая довела. Всегда была просто красивая, а тут и вовсе распрекрасной решила стать. Вот и поехала в город вся причесанная да умытая. Косу, правда, плести не стала, вот еще. Всю жизнь простоволосая ходила и такая князю глянулась. А уж если князь посмотрел, то другие мне вообще не указ. И платье новое надела, и бусы жемчужные, что князь подарил. Для серег-то в ушах дырок нету, зато лоб обруч с подвесками пересек — тоже княжий подарочек. Он его мне еще в начале весны всунул. Я нос-то отворотила, но больно мне обруч понравился. Затейливый вышел. А еще сапоги свои лучшие надела. Нечего в лаптях-то по городу шастать, чай, не деревенщина. Из леса выехала, аж сердце замерло. Отчего-то почудилось, что опять невест дорога будет полная. Да только едут путники обычные, так ведь и выдохнула. Вот и ладно, а то опять через них пробивайся. А так бежит Чалая, и никто в спину змеиным взглядом не смотрит, да гадости не кричит. Путники только поглядывают. Кто знакомый, тот приглядится да и охнет. Признать, вишь, не могут. А как признают, так и кланяются. Правильно, со мной нужно с почтением. Нос-то задрала, да так в город и въехала. Стражи мне вслед обернулись. Чалую признали, а меня — нет. Во, как. Я им только важно и кивнула. Да еще сказала: — Чего рты раззявили, охальники? Я вам! Вот после этого и воскликнули: — Госпожа Лесовика, ты ли это? Не кобыла б твоя, и вовсе бы не признали. Вот охламоны воротные. Лошадиная морда им родней моей, выходит. Вот точно по ветру развею… потом. Сейчас некогда. За пряниками мне надо. Ну и поехала, стало быть, дальше. Правлю лошадкой моей, да к базару кружным путем еду. Княжьи-то хоромы в стороне стоят, а я всё одно мимо них направилась. Цокает копытами Чалая, а у меня сердечко в груди набатом бьет, топот конский заглушает. Гляжу на ворота резные, вдруг князь покажется? Только так его и не увидела. Еще горше вдруг стало, будто и не веселая ехала. Так тяжко и вздохнула. Думаю, может к воеводе заглянуть? Вдруг у него ко мне дело есть какое? А там, глядишь, и Велеслав покажется. Скажу ему, что не злюсь больше, глядишь, опять в гости зайдет. Да так и не заехала. Боязно. А еще гордость заела. Буду я еще князя высматривать, да первой ему в ножки кланяться. Сам сказал, что не нужна я ему. Вот и он мне ненадобен. Ну и поехала дальше, только разков пять всего назад обернулась. Так до базара и доехала — злю-уща-ая, хоть свечи об меня зажигай — враз вспыхнут и оплавятся. Попался бы на глаза Велеслав, ой и отвела бы душеньку. Да только не видать соколика, совсем, видать, обиделся. А на других людей кидаться не стала, их пока винить не в чем. Оставила я Чалую, а сама с телеги слезла и по базару побрела. Дошла я до пряников, а они меня и не радуют. Вот до чего меня князь довел, даже лакомство любимое на меня не глядит. Ну и я на него. Так мимо и прошла. Иду, на людей посматриваю. Думаю, хоть поглазею, а там, может, и веселей станет. И мимо скоморохов потешных прошла, и мимо медведя ученого, а радости всё нет. Взяла петушка на палочке, в рот засунула и дальше бреду, сладости не чувствую. А навстречу мне мужик хмурый идет, на людей бранится. Пригляделась, а то воевода! Сама не заметила, как шаг прибавила, да так перед ним и встала, дороги не даю. Он меня взглядом окинул и говорит: — Уйди с дороги, красавица, я сейчас и худое сделать могу. — Попробуй, — отвечаю. — Потом поглядим, кому хуже будет. Осмотрел меня вновь воевода, да так гляделки свои и растопырил: — Лесовика Берендеевна? — спрашивает. — Вот уж чудо-чудное, и не признать тебя сразу. — Всегда такой была, — ворчу я, а сама на него смотрю, жду — а вдруг про Велеслава скажет. Только Никуша опять нахмурился и меня рукой с дороги отодвинул. А я так и растерялась. И чего это такое? Будто от комара какого отмахнулся, спасибо, что не прихлопнул. Не вытерпела я такого, догнала и опять дорогу заступила: — Ты чего это? — говорю — Или совсем смерти не боишься? — А чего ее бояться, коли жизнь не мила? — отвечает воевода, а у меня вдруг сердце так и ухнуло. — Неужто опять с князем беда? Спросила, а сама ладонь к груди прижала. Смотрю на воеводу, а он голову повернул, да взглядом будто камнем придавил. — Тебе что за дело? — спрашивает. — Идешь себе и иди дальше. Еще про князя спрашивает. — На то язык и дан, чтобы спрашивать, — говорю. — А ты, коль спросили, ответь, сделай милость. Подбоченился воевода да глаз прищурил: — И чего это тебе вдруг князь понадобился? То из леса гнала, а теперь с души про него сказ тянешь? А я руки на груди сложила и отвечаю важно: — Хочу гоню, хочу спрашиваю, тебе какое дело? — Нет мне дела, ступай себе дальше. Сказал Никуша да и обошел меня, будто столб какой. Я еще чуточку нос позадирала, да и за ним кинулась. Дорогу опять заступила, да руки в бока уперла: — А ну говори, негодник, что с князем случилось! — а сама глазами сверкаю, они уж уголечками горят. И страшно мне так, что душа обмирает. Да не воеводу грозного боюсь, а того, что он скажет. Забилось сердечко птичкой пойманной. На воеводу смотрю, а сама глаза синие вижу, да улыбку веселую. А в ушах-то только и слышу: «Лесенька…». Ох, ты ж друг мой единственный — сердцу радость, что ж за беда с тобой опять приключилась? А я сижу в лесу своем вся важная, как ты хотел, и ничегошеньки не знаю. И некому тебя от горести защитить, некому кручину поганую рукой отвести. Охо-хонюшки… А воевода глядит на меня, глаз не сводит. После усмехнулся да вдруг и смилостивился, даже ликом посветлел. — Жив наш князь, — отвечает, — да только здоров ли? — Говори, супостат! — вскрикнула я и кулаками потрясла. — Я ж тебе глаза твои бесстыжие выцарапаю! Говори, не томи душеньку! — Ох и горяча ты, госпожа Лесовика, — покачал головой Никуша. — Слова не дала вставить, сразу грозить начала. Идем-ка со мной, кудесница, а я тебе всё по дороге расскажу. Кивнула я и больше слова не сказала, только слушала. А воевода свой сказ и повел: — Как вышел из лесу князюшка наш, так мрачней тучи сделался. Сел на коня, слова никому не сказал, а как с места тронулся, так назад взгляд и бросил. А в глазах тоска такая, будто душу вынули. Подъехал я к батюшке, да спросил, что приключилось-то? Всегда ж солнышком ясным сеял, как из лесу выйдет, а в тот день, что покойник живой. Ну, спросил я, значится, а он и ответил: «Душу мне девка лесная выпила. Без нее, говорит, свет не мил, а с ней не судьба быть, видно. Лучше б уж вовсе не являлась, сейчас бы и горя не знал. Ни горя, ни радости, ни того, как сердце кровью плачет». Говорю ему, мол, что ж ты, князюшка, убиваешься? Почто кручинишься? Коль поссорились, так и помиритесь — дело-то молодое. А он мне и отвечает: «Нет, Никуша, не пойду я в лес больше. Я так до зимы к ней псом бегать буду, пряниками задабривать, а всё одно на дверь укажет. Не для того я князем родился, чтобы на побегушках у лешихи быть. У меня своя гордость есть. Сказала, чтоб глаза ее меня не видели, вот и не увидит боле». Тут испугался я. Думаю, ну, довела князя Лесовика. Еще и руки на себя наложить удумает. Уж отговорить хотел, а Велеслав на меня поглядел да и усмехнулся невесело. «Не бойся, — говорит, — Никуша. Не девка я слабая, чтоб от любви с собой кончать. Забуду ее, из души выдерну, да и буду жить припеваючи». «Как же, — говорю, — князь великий, ты сердце-то себе рвать будешь? Давно уж на нее заглядывался, теперь и вовсе близок стал. Кого еще к себе в дом звала? Кого чаем потчевала? Кого назад провожала? Люб ты ей, Велеслав Радомирович, видят боги, люб». Усмехнулся вновь князюшка и головой покачал. «Может и люб, — говорит, — да только жизнь уйдет, пока она любовь свою признает. Да и не пойдет она в хоромы княжеские, лешихе в лесу мило. Ей в доме моем, что в темнице будет. Ведь и хитростью взять могу, сама стать женой согласится, да только загублю я ее, воевода верный. Нет места Лесовике в городе моем, а мне в ее лес дорога заказана. Нет уж, Никуша, пусть живет себе в чащобе, людей дичится, да страх свой за строгостью прячет. Лес этот и дальше беречь буду, да еще пуще прежнего, а к ней даже мыслью не заверну. Не будет ей со мной счастья, а мне без нее и жить не за чем». «Так что ж надумал, батюшка?» — так его я спросил. А он и ответил: «Женюсь я, Никуша. Завтра же невест приглашу к себе. Авось, кто и глянется. Если с той, что сердцу мила, быть не могу, так может с той, кому я мил, жизнь сладится. Пусть объявят, что князь жену себе ищет. Вот так и порешу». «Душу ведь измотаешь, батюшка», — ему отвечаю. А он: «Коль кудесница сердце ранила, так к чародейке пойду, пусть исцелит, тогда и жить проще станет». — Ох, ты ж… — так я рукой рот и прикрыла. Чего удумал, негодник! Душу свою колдовке какой продать! Вот уж дело дурное, вот уж пакость великая. — Вот тебе и ох, — махнул рукой воевода, да рассказ и продолжил: — На другой день первых невест привели. Бояре-то быстро про решение князя прознали. Вот и повели дочерей. А Велеслав на одну взглянет, да рукой махнет, мол, давай следующую. Словом ни с одной не перемолвился. А как спрашивать стали, что не по нраву ему пришлось, так и стал говорить: эта, мол, светлая, а мне темные любы. У той глаза серые, а один зеленым быть должен. А эта ступает, будто пол проломить хочет, а я хочу, чтоб плыла, будто туман меж деревьев. Тебя, стало быть, искать удумал, да только второй-то не сыщешь: и чтоб глаза разные, и чтоб лесом пахла, и чтоб самой Лесовикой Берендеевной оказалась. Вот и плюнул батюшка в сердцах. Говорит: «Это ж такое, я и жену себе выбрать не могу, всё о лешихе думаю. Не пойдет так дело. Рвать сердце, так сразу». Вот на четвертый день, как кручиной извелся, невест со двора спровадил и велел коня седлать. Решился, стало быть, чары принять. Да только и за ворота выехать не успели, как колдовка к нему сама явилась. «Прослышала я, князь, — говорит, — про печаль твою великую. Коли доверишься, освобожу от боли твоей». Велеслав посмотрел на нее, да и кивнул, соглашаясь. А колдовка-то с волосьями черными, в косу не забранными. И глаз один серый, другой зеленый, а голос сладкий, будто мед с уст течет. Не понравилась она мне, будто морок какой на ней. Ведь все желания князя исполнила: и от любви его освободить обещала, и лик дорогой примерила, и сама заявилась. А Велеслав-то, будто и ослеп, всего этого не видит. В хоромы колдовку повел, а сам взор с нее не сводит. «Как звать?» — спрашивает. А она ему отвечает: «Олеславой кличут, а коротко Лесей зови». «Лесенька», — улыбнулся князь, да в хоромах с колдовкой и скрылся. До ночи за закрытыми дверями сидели, а как звезды зажглись на небе, так Велеслав и объявился. Глаза мертвые, будто всю жизнь из него ведьма выпила. Стоит, качается, а она с ним за руку. «Вот жена моя, — князь говорит. — Ей теперь кланяйтесь». «А обряд как же, батюшка?» — спрашиваю. «Как, — говорит, — наряды свадебные пошьют, так и поженимся». Сказал и назад к себе ушел, а Олеслава эта за ним, как привязанная. Так и ходят теперь рядышком. Куда он, туда и она, что баба недобрая скажет, то князь и сделает. На седьмой день хотели уж ее погубить, да только накрепко она себя с князем связала. Говорит: «Я помру, вовсе без князя останетесь. За мной уйдет, тоски уж не выдержит». Приворожила видать, сокола нашего. А на завтра и платья уж дошьют, стало быть, свадьба будет. Вот и хожу неприкаянный, чего делать — не знаю. А ты что скажешь, кудесница? Слушаю я Никушу, а у самой злость в душе закипает такая, что городу не устоять, коли выпущу. Это что ж такое, люди добрые? Заявилась змея подколодная, в душу князя заползла, да еще личиной моей прикрылась! Не спущу я непотребства такого! Я не я буду, если гадине этой шею не сверну. Ишь, чего удумала — на князя моего руки наложить?! Не Олеслава ему нужна, а Лесовика! А этой жабе я космы-то повыдергаю, век лешиху-кудесницу помнить будет. Велеслав, как лес мой: нужный да близкий. Мне с ним, как средь деревьев, спокойно. И глаза его плутовские, и улыбку хитрую не отдам я самозванке поганой. Не будет он гадину всякую моим именем звать. А как от колдовки избавлюсь, так и ему покажу, как это невест всяких приваживать. Ишь! Я его чаями пою, а он, вишь, гордый. Хоромы его мне не годятся! Да я, где хочешь, жить смогу! За меня он решать еще будет. Закатала рукава и к хоромам направилась. Волосья по ветру реют, бусы на груди качаются, подвески на обруче звякают, будто звон погребальный по колдовке черной вокруг льется. Уж я ей глаза-то повыцарапываю, уж руки-ноги-то в узел завяжу, в жизнь не развяжется. И другим невестам косы выдеру, коль опять на смотрины явятся. Уж я им всем! — Да постой ты, Лесовика Берендеевна! — кричит воевода. — Вот уж не кровь в тебе, а огонь жгучий. И куда ж ты так направилась? Тут ведь нахрапом не возьмешь, с умом да хитростью нужно. Ведь слышала ж, что я рассказывал. Поспешишь, беда будет. Остановилась я. Посопела немного, тяжелым взглядом Никушу пригнула, да и успокоилась. Прав воевода. Нельзя тут силой, тут коварством и разумом надо. Сначала князя от власти черной освободить, а там уж и за нее, проклятую, браться можно. — Проведи меня в терем, — говорю своему пособнику, — поглядеть я на эту Лесю хочу. Только тайно веди, чтоб гадина не прознала. — Так и сделаю, — воевода челом посветлел, плечи расправил. — Один раз батюшку из беды вызволила, глядишь, и во второй сумеешь. — А потом с гадиной посчитаюсь, — ему отвечаю, а сама аж зубами скрипнула. Во, как меня колдовка эта разъярила. — И я с тобой, — говорит Никуша весело. — Мы с тобой, госпожа Лесовика, всё одно, что рать целая. — Верно, — киваю, а подвески так и звякают, будто мечи удалью меряются. На том и порешили. Ушел воевода, а я на базарной площади осталась. Он в палаты княжьи пошел, чтоб проведать, что там делается. «Жди, — говорит, — вернусь за тобой, а покуда к хоромам не лезь». Вот и не лезу. Рядом с Чалой стою, по шее ее глажу. А она на меня глазом косит, мол, чего пригорюнилась? Ну, я ей и нажаловалась. — И чего, — говорю, — я у тебя такая не умная? Сам князь в гости ходил, подарки делал. Ни одна боярышня ему не глянулась, лешиха по сердцу пришлась, да сама то сердце в клочки и разорвала. Теперь сидит сокол ясный, под властью колдовки сохнет. Уж и горько мне, Чалая, что сама беду накликала. Люб ведь мне князюшка, ой, как люб… Сказала и сама обомлела. Неужто и вправду сердечко дрогнуло? Неужто не друга в Велеславе увидела? Кобылка моя мне в плечо мордой ткнулась, да и фыркнула. А я стою, как столб соляной, глаза на людей таращу, да только в упор никого не вижу. Это что ж ты, Лесовика Берендеевна, свое счастье, выходит, проморгала? Вот вроде и рядом было, а в упор не увидела, только нос воротила, да от важности пыжилась. А теперь счастье то в руках поганых, а я стою тут и носом шмыгаю, от обиды на себя сгораючи. — Влюбилась, — сказала я шепотом. — Вот ведь лишеньки. Говорил мне батька когда-то, мол, придет время, Лесенька, сердечко-то и дрогнет. А я только фыркала, да нос задирала — вот еще. А выходит, прав был батька — вот оно и случилось. Только как же теперь мне жить дальше, коли князюшку моего от напасти не избавлю? А избавлю, вдруг и разлюбил дуреху такую? «Нет Лесовике места в городе моем…». — А это уж я решать стану, где мне местечко сыщется. Захочу, и буду в хоромах жить. Ишь, кудеснице указывать будет. Так опять нос кверху и вздернула. Чалая голову вскинула, на меня поглядела и заржала, поганка. Я ей кулаком в морду ткнула, чтоб не скалилась, а она только расфыркалась. У-у, кобыла-охальница. Так и ругались с ней, покуда ждать пришлось. Потом уж друг от дружки отвернулись, да и замолчали. Чалой спор прискучил, а меня тревога заела. И чего ж это Никуша запропал? Иль в хоромах дурное случилось? И столько всего надумала, что волком взвыла. От меня так баба какая-то и шарахнулась, да к богам взывать стала. Я на нее взгляд кинула, да и отвернулась — что с болезной взять? А как терпение мое закончилось до капельки, так Никуша и вернулся. Посмотрел на меня и руки вскинул: — Тихо, ты тихо! — воскликнул. — Чего глазами сверкаешь? — Где пропал, змей подколодный? — Так ведь для нас старался! — округлил глаза воевода. — Как мне тебя без дела в хоромы провести? Вот и приказал для свадьбы кухарей собрать, чтоб на весь мир угощений готовили. Сейчас с ними и пойдешь. Только переоденься, Лесовика Берендеевна. И сунул мне в руки мешок с одежей. А там наряд мужеский. Подняла на него глаза, а воевода ус покручивает, собой довольный. — Сойдешь за мальчонку-то. Помощником кухаря, стало быть, назовешься. Под шапку волосья спрячешь, да ее на глаза надвинешь, чтоб не признали сразу. Ты ж одна у нас такая — разноглазая. А Олеслава эта только на тебя похожей прикинулась, чует мое сердце. Не такая она, вот ей-ей не такая. — С глазюками ее я потом разбираться стану, — говорю я Никуше. — А с одежей дело придумал. Только где ж мне тут переодеться? — Да вон, хоть в лавку скорняка зайди. Я скажу, любой пустит, — отвечает воевода. Так и сделали. Вскоре я свою одежку на чужое сменила, да свое тряпье себе оставила, в тот же мешок положила. У меня там и бусики жемчужные, и обруч с подвесками знатные. Украдут еще князевы подарочки, а мне потом ворам руки рвать. Да и как Велеславу в мужеском-то показаться? Пусть на красивую смотрит. А кобылку свою домой отправила. Пошептала ей, и пошла моя Чалая, задом виляя. Ну ни кобыла, а скоморох с гривой. На колбасу бы поганку пустила, да люблю ее, нахальницу. А она знает, потому и ведет себя, как хочет: то с хозяйкой спорит, то ржет над ней. А после уж, когда Чалая с телегой утопала, воевода меня к мужику сивому отвел. — Вот, — говорит, — тебе помощник будет. С ним в ворота войдешь, а там как уговор был. — Коль обещал, так и сделаю, — мужик кивает. — Для тебя, благодетель, наизнанку вывернусь, не то что мальчонку в хоромы княжьи отведу. Только точно дурного не выйдет? — Дурное выйдет, коль слова не сдержишь, — говорит воевода, — а так одна только благость. Иль не веришь мне, Доброга? — Тебе верю, воевода-батюшка, — поклонился мужик и меня за собой манит. — Идем, — говорит, — парень, проведу тебя. Ну и пошагали мы, значится, с Доброгой. Никуша вперед ушел, чтоб вместе нас всех не видели, а кухарь меня к своим товарищам повел, кого готовить яства для пира свадебного пригласили. На меня поглядели, а хозяин мой враз от всех вопросов отмахнулся: — Приблудный парнишка, — говорит, — на площади побирался, вот и пожалел я его, взял в обучение. Пока на посылках, а там и к делу пристрою. — Доброе дело, — ответили кухари, и больше ко мне не лезли. А как все собрались, так мы и пошли в хоромы князя Велеслава. В воротах нас допросили: куда и зачем пожаловали — после имена спросили, да и пустили во двор. Кухари все деловитые, бороды наглаживают — им честь великая, а у меня сердце заходится. Так и стреляю глазами, авось, князюшку моего хоть мельком увижу. Только не вышел он, и в окошко не выглянул. И колдовка его поганая тоже затаилась. Сидят, как два сыча, за дверьми палат спрятавшись. А что творится там, никому не ведомо. Только как вспомню, как Велеслав меня целовал, да подумаю, что и ее так же, так враз разнести тут всё хочется. Но креплюсь. Коль добра хочу, то и злобу затаить надобно. Хватит, допылилась уже, кулаками наразмахивалась. Все дела переделала, теперь разгребать буду. Вот и иду рядом с Доброгой смиренная. И кухню посмотрели, и над котлами огромными головами покачали, и княжьим кухарям поклонились, чтоб, значит, волками не глядели. Те поворчали немного и оттаяли. Стали спрашивать, кто по какой части силен. Ну, так и подружились, и по делам определились. Помыкалась я немного средь новых товарищей, а там Доброга меня и позвал: — Иди, — говорит, — Кудря. Ты мне покуда без надобности. Тут своих помощников хватает. Я и выскользнула с кухни, да в руки Никуши попала. Потянул он меня с чужих глаз подалее, да и припрятал до срока в чулане. Сказал, что никто сюда нос не сунет. А мне много и не надо. Принюхалась — мышами пахнет. Вот и зашептала, мышку призывая. Будет мне свой лазутчик. Всё, как есть покажет, и самой никуда идти не придется. — А ты ступай, воевода, — говорю, как только мышка на ладонь забралась. — Я покуда одна посижу, а как что сказать будет, так и пришлю к тебе прислужника. Запищит — услышишь. — Тоже дело, — отвечает Никуша. Вот и ушел он, а меня одну оставил. А я мышку по спинке поглаживаю, и в ухо ей приговариваю: — Беги, лазутчик мой, да в княжьи палаты. Сама погляди, и мне покажи, что князь делает. Да слушай прилежно, чтоб и я каждое слово услышала. Пискнула мышь, с руки на пол сбежал, как только я наклонилась, да в дырку и юркнула. А я на пол села, глаза закрыла, а всё одно вижу. Только вижу так, будто совсем маленькая стала. И свет белый таким большим вдруг сделался, что аж дух захватило. Бежит мой посланник то во тьме меж стен, то по свету мимо ног людских, да никто его не видит. Вот и прибежала мышка к дверям княжеским, да под них и шмыгнула. Бежит дальше лазутчик, Велеслава, стало быть, ищет. А как нашла, так и затихла — подглядывает, и я с ней смотрю, да от того, что вижу, снова выть хочется. Нет в глазах пустых лукавинки. Будто и вправду мертвые. Были синие да ясные, а будто мутью их затянуло. И на устах нет улыбки веселой, даже уголки вниз опустились, будто горько соколику. Сидит на стуле резном, перед собой смотрит, а словно ничего и не видит. Только брови иногда хмурит, да кулак сожмет, и вновь рука плетью виснет. Борется князюшка! Борется любый мой, да никак побороть чары черные не может. И лиходейка тут, как тут. Подошла к нему сзади, да руки свои корявые на плечи широкие уложила. И волосы у нее не черные — зверя не обманешь мороком, даже если то мышь малая. Как солома спелая волосы у колдовки. И глаза не разные, а темные оба. Ничем на меня не похожая, верно думал Никуша — морок всё это проклятый. Хотела к князю подобраться, вот и подобралась, злыдня. — Что ж ты, князюшка, всё противишься? — спрашивает колдовка. — Ладно жить с тобой станем, в согласии. Я скажу, а ты и дальше кивать станешь. Что ответишь, Велеслав? — Да, Лесенька, — говорит князь мой. А голос-то будто эхо далекое. Нет жизни в голосе. Душа его противиться, вот и неживой с виду. — А я тебе сыночка рожу, — говорит дальше проклятая, — он потом князем станет. Самым сильным будет, весь свет к ногам его ляжет. Тебе никто такого дитяти не родит. Сидит Велеслав, не отвечает, только опять кулак сжал. А меня и злость берет, и худо делается. Уж не погубит ли сокола моего, как свое получит? Ведь не с добром пришла. Разве ж так хорошая баба сделала б? Коль любила б, то не заморочила. И со своего языка ему в рот слова не переложила. А она ж за него жить хочет, коль указкой стать вознамерилась. А как сына родит, ей и князь не нужен будет послушный. Да и не прожить ему долго, колдовство все соки выпьет. Тут и я кулак сжала, да опять сдержалась. Рано тебе, Лесовика Берендеевна, войной-то идти. Вон, молчал вроде князь, а потом и кивнул, соглашаясь: — Права ты, Лесенька. Быть нашему сыну славным князем. — Мила ль я тебе, Велеслав? — Обошла его и спереди встал. — Хороша ли я, князюшка? — Без тебя жить не стану, — сокол мой отвечает, а я зубами скрежещу. — Знаю, что не станешь, — говорит злодейка. — Сердце твое теперь мне отдано, сам так захотел. Верно ль говорю? — Верно. — Хотел, чтоб любовь забрала? Как уговорено было, так и сделала — забрала боль твою. «А себе оставила, — это я в голове своей отвечаю. — Не от любви ты князя избавила, а в слабости его к себе привязала… гадина». Это ж как умирающего насильно дышать заставить, а рану не исцелить. Вот и помирает он, а помереть не может, а чтоб легче было, тебя, как настой целебный пьет. Ох и злыдня ж мерзкая! Исчезнет она, Велеслав и вправду помрет — крепкой ниткой они связаны. Только вот и я не девка простая. Тоже кой-чего умею. Только сила наша разная. Я же лешиха, мне земля силу дает, чтоб ей назад в служении возвращала, а у этой сила черная, недобрая. Вот бы книжечки умные почитать, что батька, уходя, оставил. Только где ж я на это время найду? Покуда все перечитаю, уж и понесет от князя душегубица. Видать, придется, как умею. — Что в голове твоей, Велеслав, делается? — колдовка тут спрашивает. А князь и ответил, на нее не глядючи: — Лесенька. — Ну и прикипел ты к той лешихе, — качает головой гадюка. — Ничего, после свадьбы только обо мне думать будешь. Обряд-то нас крепче крепкого свяжет, уже ни о ком не вспомнишь. Коли знала бы, что так обернется, то по зиме б тебя в гибельный сон не отправила б. Ах ты ж змея подколодная! Так вот ты какая, колдовка черная! Оборотница, значится. Выходит, тогда погубить за так хотела, а сейчас за князев счет вознестись вознамерилась, славы возжелала. Только ему судьбу всё ту же отмерила. Ну, ничего, будет и на тебя управа. Ты мне теперь по гроб должна. А лешие долгов не прощают, потому как в долг не дают. А уж коли взяли у них что, так за десятерых спросят, потому как против воли взяток был. Ну, держись, ворона проклятая, уж и полетят твои перышки. Покуда зубами скрежетала, злодейка проклятая уж к устам княжьим тянется. Вот тут, думаю, пора мышь звать, иначе всем худо будет. Я глаза и открыла, чтоб не смотреть больше. А вскоре и лазутчик мой вернулся. Погладила я мышку шуструю, за службу поблагодарила и к новой приставила — велела воеводу сыскать и к чулану кликать. А пока мышь Никушу искала, да пока он ко мне шел, я чего только вообразить ни успела. И как Велеслав ту жабу белесую обнимает, и как целует сладко, да еще долг вернуть требует. И так кровь во мне вскипела, что не приди Никуша, дверь бы снесла, да обоих убивать направилась. А так только воеводе по лбу попало, потому как он аккурат за дверью встал, когда я ее ногой выбила. Он воет, а мне ходу не дает — собой проход закрыл. Большой же мужик, широкий, вот и не выйти, значится. А пока он словами меня нехорошими обзывал, да шишак на лбу наглаживал, а маленько остыла. Сама ж видела, что противиться душа князева власти колдовской. И не по колдовке он сохнет, а по своей Леське — дурехе, по мне то есть. А как Никуша доругался, так меня и спросил: — Чего надумала, госпожа Лесовика? — Убрать ее от князя надобно, — отвечаю. — Покуда она рядом, мне не пробиться. Сначала его пробужу, потом уж вороной той займемся. — Какой вороной? — не понял меня воевода. Вот я ему всё и рассказала, что лазутчик мой углядел. Никуша так по открытой двери и ударил, что она с петель сорвалась. Добил бедную, значится. — Вот же паскудная баба! Я ее с того дня ищу, а она под носом засела, да батюшку до конца уж извести собралась. Не бывать тому! — Не бывать, — киваю согласно. — Своими руками в калач сверну! — За мной становись, я первая крутить ее буду. — Тогда я потом ее рвать стану. — Коль чего останется. — Не жадничай, — насупился воевода, — мне ее крови до зарезу надобно. За всё поквитаться хочу. — Ты только из палат князевых ее вымани, а там и посчитаемся, когда Велеслав очнется. — И то верно, — кивает воевода. — Только как выманить-то? Она ж от него ни на шаг не отходит. — А ты скажи, что я у ворот стою, да сломать их обещаю, коли к князю не пустят. Против меня никто, кроме нее не встанет, так что точно побежит прогонять. — А и правда, — опять повеселел воевода. — Ты ей враг первый, Лесовика Берендеевна. Так и сделаю. Только стражу подучу, чтоб сразу подвох не почуяла. — Ступай, касатик, — говорю. — А я уж что смогу, то сделаю. А потом в ворота и вправду загрохотали, а кто — не видать. Должно быть, кого из стражников Никуша греметь заставил. Там уж он сам к палатам Велеслава побежал, чтоб рассказать, де, кудесница пожаловала, князя видеть желает. А коль не впустят, так сама войдет. Ну, колдовка-то и бросилась с соперницей разбираться. А как она ушла, так я в дверь тайную и юркнула, куда меня по зиме воевода водил. Руки вскинула, да жизнь в мертвом дереве пробудила. Полезли ветки из дверей тонкие да прочные, почками покрылись, а из них листочки полезли. Да переплелись ветви, в узлы завязались — никому ходу нет. После уж к князю направилась. Встала перед ним, шапку с головы стянула, волосы-то по плечам и рассыпались. Подошла к Велеславу, на коленки перед ним опустилась и в глаза заглянула. Сидит мой соколик, как и прежде: ни живой — ни мертвый. Я его за руки взяла, да ладони прохладные к щекам своим горячим прижала. — Ты пробудись, любый мой, взгляни на меня глазами ясными. То я — твоя Лесовика пожаловала. Не колдовка намороченная, а сама кудесница лесная. А князь лишь вздохнул, да сквозь меня посмотрел. — Лесенька, — вот и весь сказ. Гляжу на него, а Велеслав, будто и вправду во сне живет. Чего снится, только ему ведомо. Да видать сон-то недобрый, коль кручина сердца не покинула. И я там есть. — Велеслав, сокол мой, — зову я князя, а он и не слышит толком. — Ты прости меня, князюшка, что душу тебе измотала. За вредность мою прости, за важность глупую и за то, что прочь гнала, и назад не велела возвращаться. Мне без тебя и свет не мил. Не хочу я больше быть важной и одинокой. О тебе одном и днем, и ночью думаю. Ты вернись ко мне, Велеслав, а я уж как прежде дурить не буду. Нос задеру, куда я без этого? А гнать не стану. Нет мне без тебя ни счастья, ни радости. Так и сказала всё честно, да только он не услышал. Тут я и обозлилась. — А ну, встань, говорю! — так ногой и топнула. — Ишь чего удумал! Пнем засел, будто корни пустил, и на меня не смотрит! Я ж тебя в рог бараний согну, век не разогнешься! И не говори, что прок от тебя есть. Нету прока, коли защитник и отец родной тенью станет. Князь! Велеслав и вздрогнул. Голову поднял и на меня смотрит, а всё одно не шевелится. Я опять ногой топнула, за руки его схватила и на себя дернула. Встал соколик на ноги, на меня смотрит, а муть в глазах не проходит. Хмурится князь мой, сказать что-то хочет, а на уста будто замок навесили. Вот я и не сдержалась. Подступила к нему, на цыпочки встала и за голову взяла. — Я должок тебе вернуть решила. Ты тогда мне лишку отмерил, хотел, чтоб назад отдала. Так вот тебе с добавком. И к устам его прижалась. Вот тебе, красавец мой спящий. Тогда и капли хватило, а теперь готова до последнего вздоха всё отдать. Вздохнул князюшка тяжко, а потом и обнял. А как отвечать начал, я уже не запомнила, сама как в тумане была. И силушки нет отодвинуться, да в глаза заглянуть. Авось, получилось. Уж и не знаю, сколько так долгами-то мерились, да только звон тут послышался. А следом, как карканье: — Прочь! Вырвалась из рук Велеслава, да собой его закрыла от колдовки-оборотницы. Вороной в окошко ворвалась лиходейка, да опять человеком стала. Стоит напротив меня, глазами темными сверкает. — Не твой он, кудесница, — говорит мне злыдня. — Мой теперь. Обернулась я, да чуть и не заплакала. Спит мой князюшка, даром что глаза открыты. Стало быть, и ее целовал также, раз уж меня не признал. А колдовка и продолжает: — Ты что сон для него. Пусть тебя целует, а душой ко мне привязан. — Врешь ты, оборотница, — отвечаю. — Был бы твой душой, обо мне бы не грезил. — А потом и поняла по злости ее: — Он ведь тебе противиться. Меня целовал, а от тебя воротится. Пусть и спит, да всё одно мне верен. — А мною повязан, и сделает, как я скажу. Не возразила! Угадала я, значится. Нет промеж них ни поцелуев, ни объятий жарких. Меня, вон, выпускать не хотел, а на нее кулаки сжимает. Для того-то обряд свадебный и нужен, чтоб уже противиться перестал, да что она хочет, сделал. — Вот уж обойдешься, — усмехаюсь я, на колдовку глядючи. — Не отдам я тебе князюшку, самой нужен. Не летать вороне подле сокола. Не бывать вашей свадьбы в помине. Руки-то и вскинула. Подхватило колдовку ветром к дверям откинуло, а там побеги уж новые тянутся от переплетенных веток. Обхватили злодейку, по рукам и ногам связали — теперь уж не вырвется. Так и стоит, к ветвям прижатая, в путы крепкие скручена. А я к князю опять повернулась. Подошла к нему и в глаза заглянула. А он хмурится пуще прежнего. Головой мотнет, потом еще раз, да бранное слово с уст и сорвется. — Злись, сокол ясный, — говорю ему, а сама по щеке глажу. — Злость — она тоже силу дает. Видать, нашла я дорожку, коль оживать начал. После опять к устам его прижалась, да только и успела вскрикнуть. Спину болью обожгло. Обернулась, а ветви мои уж прахом черным осыпались — погубила жизнь новую колдовка. Стоит передо мной баба страшная, глазами черными сверкает. Молода, иль стара, и не скажешь. Волосы клоками на пол летят, нос клювом коршуна загнулся, и зубы острые скалит. Вот она суть оборотня, разом все сущности наружу полезли. А от проклятья ее мне спину сворачивает, стоять уж мочи нет. Вскрикнула я и на пол упала, света не вижу. А колдовка снова силу собирает, того гляди ударит. Хочу в ответ силушку позвать, да боль разум застит. Двинуться с места не могу, руки-ноги посводило. Видать погибель пришла кудеснице. Так и не узнала, каково счастливой жить. Закрыла глаза, чтоб смерть не видеть, да только крик услышала мерзкий. Глаза открыла, а из груди колдовки рукоять ножа торчит. Обернулась, а то князюшка мой очнулся. Глаза синие, ясные, а в руке второй нож держит. Замахнулся уже, да колдовка к окну метнулась. Ножик из груди вытянула и на окно заскочила. — Не видать вам счастья, окаянные, — прокаркала оборотница. — С каждым поквитаюсь. А ей вдогонку уж второй нож летит. Да и попал бы, коли б гадина вороной не обернулась. Велеслав ко мне кинулся: — Что ты, Лесенька? — К окну неси, — только и велела. — Покуда гадина не упорхнула. Взял он меня на руки, да и сделал, как сказала. А со двора уж стрелы острые летят, в ворону метят, а первый средь стрелков Никуша. В палаты не попал, так с улицы зайти решил, вот и сгодились луки тугие. Мечется колдовка промеж жал смертоносных, едва уворачивается, да только всё жива змеюка. Наконец-таки извернулась да и взмыла в небо. Только тут я и осклабилась и свистнула залихватски. Взмыли в небо все птицы окрестные, а больше всех ворон было. Уж они нагнали поганую, да давай ее клювами причесывать. Мечется оборотница, а улететь не может. Где ж сбежать, коль судилище ей честное учинили? Не будет позорить птиц настоящий, за их ликом дела черные творить. А как обессилила, так камнем вниз и полетела. А тут уж опять Никуша лук свой натягивает. — За князя-батюшку, — крикнул, да и выстрелил. Так и упала злодейка ощипанная, стрелой пронзенная. И чем она слабей становится, тем ко мне больше сил возвращается. Вот уж и боль утихла, руки-ноги опять родными стали. Хотела с рук княжьих слезть, так он на ноги поставил, а из объятий крепких не выпустил. К себе повернул да и спросил плут синеглазый: — Неужто и вправду сказала, что люб я тебе, или сон намороченный грезу сладкую показал? — Сон, — киваю. — И прощения не просила? — За что это? — я подбоченилась. — То ты себе девок натащил, жениться удумал, а я прощенья проси? Вот уж нет. Прищурился Велеслав, а там и отвечает: — А ведь врешь, кудесница. То не сон был, то ты со мной говорила. И про то, что свет без меня не мил, и что днем и ночью обо мне думаешь. — Вот еще, — сложила я руки на груди, а нос уж до потолка почти достал от важности. — Это пусть тебе твои невесты говорят, а мне зачем? — Значит, не любишь? — Нет. — И свет тебе тьмой без меня не кажется? — Нет. — И прощенья не просила? — Нет. — И не откажешься за меня пойти? — Нет… Тут я рот и открыла. Ах, ты ж змей коварный, даром что князь! Обхитрил все-таки. Слово нерушимое взял и радуется, поглядите на него, люди добрые. Заманили девицу честную в хоромы княжеские. Теперь придется замуж идти. Охо-хонюшки… — Чудо ты лесное, кудесница, — говорит Велеслав, а сам улыбается. — То за меня умереть готова, а то нос задираешь. — А вот его я опускать не обещала, даже во сне, — отвечаю, едва улыбку сдерживаю. — Стало быть, люб? — Больше жизни, — говорю, а сама глаз от князя моего отвести не могу. Да чего ж пригожий он у меня, до чего ладный. — И замуж пойдешь? — Да куда ж от тебя денешься? — и глаза закатила, вроде как милость оказала. — Никуда ты от меня не денешься, — Велеслав отвечает. — Один раз решил отступить, теперь уж не выпущу. Отвык я за зиму и весну жить спокойно. Мне без твоего жала осиного скучно будет. А я так и застыла со ртом открытым. Это ж он меня, саму Лесовику Берендеевну, осой обозвал, выходит? Ну, так я отвечу… когда придумаю что. А пока некогда думать было. Князь-то в долгах ходить не любит, вот и поспешил вернуть, что я ему наотдавала, пока пробудить хотела. А когда дело такое, в голове ни одной складной мысли нет, все таракашками разбегаются. Так нас Никуша с прислужниками да стражниками и застал, за поцелуем сладким. — Ну и хвала богам, — говорит воевода, — а у нас на завтра к обряду всё готово будет, а там и на пир честной весь мир созвать можно. Зря я что ли столько кухарей согнал? — После подождал немного, вздохнул и спросил: — Так быть ли свадьбе? Велеслав от меня оторвался, да рукой махнул: — Прочь идите. — А свадьба? — Будет, — князь ответил да опять к устам моим прижался. Как теперь расплачиваться буду, и не знаю, разве что сокол мой подскажет. Как ушли прислужники с воеводой, уж не слышали. У нас и поважней дело нашлось, за другими следить некогда. Послесловие — Леся! А в ответ тишина, только лес заповедный листьями шепчется… — Госпожа Лесовика! Ишь, надрывается. Да еще с какой стороны зашел! В самое слабое место бьет, змей коварный. — Лесовика Берендеевна! Сделай милость, покажись мужу законному! Ну, вот еще. Мало звал, всех нужных слов не сказал. А там еще и подумаю, что дальше делать стану. Может и высуну нос из леса любимого, а может и еще посижу. Вот и продолжаю на Велеслава глазеть. А на закорках у меня лешонок младший пристроился, подбородок на материнскую макушку уложил и глаза на батьку таращит, а на его макушке белка уселась и тоже на князя смотрит. Сидим и молчим, чтоб не прознал кормилец наш, где его семейство скрывается. Старший-то сынок уж на коне отцовском восседает, нахохлившись. Сам виноват, лучше прятаться надо было. А он нос высунул, вот батька-то и заприметил наследничка. Князь Велеслав уж давно про все мои тайники прознал, да отыскивать жену научился. Вот и приходится новые места отыскивать. — Нет в тебе совести, кудесница, — а супружник-то не унимается. — Ты на два дня отпросилась, а уж третий заканчивается. Князь твой тоскует! Гляди, со скуки войной на соседа пойду, так днем с огнем не сыщешь. Будешь слезы лить, да поздно — улетел соколик силушкой мериться. Будешь грамоты слать, домой зазывать, а я только носом воротить стану, пока не натешусь, в хоромы родные ни ногой. Дернулась я, да опомнилась. Пойдет он, как же. Поглядите, люди добрые, чем пугать удумал. Хотел бы силушкой мериться, мне б ни словечка не сказал, чтоб мешать не стала. Врешь, плут синеглазый, тебе и в мире хорошо живется. И с соседями давно передружился — не с кем воевать-то! — Это где ж такое видано, чтоб жена по лесам шастала, а муж, словно девица в тереме, куковал. Еще и детей сманиваешь, а мне Никушу уму-разуму учить? Так он и без того ученый, сам, кого хочешь, научит. Ой, наговариваешь, князюшка! Я ж сыночкам передых от науки отцовой даю, вот в лес и бегаем, чтоб мхом лешата от разумности лишней не поросли. Ну и проведать дом родимый, конечно. А как его бросишь? Чай, свое хозяйство, а лешие добром не разбрасываются, даже если другой хозяин появился. Вот и стоит он за нами, головой качает. Выдаст, как есть выдаст, но пока ждет, авось, сами признаемся. — В тебе не только совести нет, но и жалости, — не молчит князь-батюшка. — Мужик в одиночку дни коротает при жене живой. А вокруг баб полным полно молодых да сочных. А ну как приголубить кто решит, да обогреть, пока супружница в лесу в прятки играет? А бабы-то настойчивые бывают… — Чего?! Так я из кустов-то и выскочила. Лешонок мой на закорках грозно брови свел, а белка на его макушке на задние лапы вскочила и пищит сердито. Ишь, чего удумал! Вы послушайте, люди добрые, чем муж верный жену пугать вздумал! — Я ж тебя обогрею, соколик мой, — уперла кулаки в бока, того гляди от супружника один пепел останется, до того злость жгучая меня взяла. — Я ж тебе гляделки-то из головы выну, чтоб на сторону не косили! В такой крендель свяжу, в жизнь на ноги не встанешь, да рук к бабе жалстивой не потянешь. Ишь! — Опять не сдержалась дочка, — батька мой за спиной хохочет, да князю кланяется. — И всё на том же! Ох и ревнивица. — Благодарствуй, тестюшка, — Велеслав отвечает, а сынок старший на деда обиженный глядит. Вот кто указал на наследничка, и к нам дорожку открыл. Эх, батя-батя. — Будь здоров, зятек, — лешак Берендей кивает, а сам всё посмеивается, на меня с сынками глядючи. И чего его опять в лес заповедный зазвала? А чтоб хозяин всегда в хозяйстве был. Батька-то, как я подросла, в дедов лес ушел, сказал, что до сроку старику поможет, видать, знал, что назад идти придется. Вот и сидит теперь в доме нашем, да за добром моим смотрит. А еще гостинцы внукам шлет: и ягод лучших, и орехов спелых. А соленья с вареньями я сама сделаю, больно их сокол мой уважает, да и сыночки лопают, аж щеки трещат. А Никуша первый пробу снимает — ему можно. Он нам верный друг и защитник, за то и батька мой с ним сдружился. Как отпросится воевода от службы отдохнуть, знаем уж, что в лес заповедный брагу к лешему пить отправился. А как браги нахлебаются, так и песни непотребные горланить принимаются. Тут уж лес заповедный люди добрые десятой дорогой обходят. Батька ж с дружком своим любимым поймают и пить с собой заставят. У них-то глотки луженые, а прохожим боги столько сил не отмерили, вот и спасаются, как могут, чтоб под кочкой потом не проснуться с медведем в обнимку. Уж и ругал их Велеслав, кулаками тряс да ногою топал. Стоят безобразники, глазами честными смотрят, на груди рубахи рвут. Мол, не бранись, князюшка, больше озорничать не станем. Да только знаем мы, как не станут, уж не в первый раз клянутся. Вот и скачут гонцы по селам окрестным — воевода к лешему отправился, а народ, кто умный, тот уж мимо леса не пойдет. Береженого и боги сберегут, а кто дурак, того и не жалко. Всем предупрежденье было. Вот так и живем — не тужим. Весело живем. А как заскучаем, так забава завсегда сыщется. И я всем довольная. И муж молодец, и на детушек нарадоваться не могу. Лес стоит и стоять будет. А супружнику моему никто, кроме меня и ненадобен. Это он меня подзадоривает, чтоб поскорей домой возвращалась. Знаю я, а всё одно бранюсь. Да и ладно, Велеслав знает, как злючку свою успокоить. А я что? Нос задеру, вроде и чин выдержала. А уж как одни останемся, так за всё друг с друга спросим, мы же оба в должниках ходить не любим, вот всё и торгуемся. Так уж двух сыночков наторговали, глядишь, и еще появятся. Мы на это дело щедрые. Вот и вам, люди добрые желаю, жить-поживать и от добра не бегать, оно ж завсегда найдет и само в руки сунется. А там уж дураком не будь, хватай и держи к сердцу поближе, чтоб ничья воля черная не всунулась. Уж я-то теперь ученая. И нос зазря задирать не стану и своего не отдам, чего и вам желаю. А еще счастья лукошко полное, да радости мешок цельный. И чтоб завсегда только вести добрые вам были. А еще сердца верного рядом, и глаз любимых напротив. В них поглядишься, и как на солнышке погреешься. Живите, люди добрые, в мире и согласие, как мы живем. А теперь прощевайте, мне еще с мужа спросить должок надобно. Забот полон рот, как бы со всем управиться?..