В Первую мировую школа, уступив свое здание лазарету, переехала на Двенадцатую линию и находилась там несколько лет. В 30-е годы школа считалась одной из лучших десятилеток города; здесь продолжали преподавать педагоги, оставшиеся еще с царских времен. А осенью 1941 года повторилось то, что было в 1914-м: школа на три года покинула свой дом, чтобы предоставить его госпиталю.

Она вернулась на прежнее место в 1944 году. И должен свидетельствовать, учителя здесь по-прежнему были замечательными. При этом надо учесть, что в первые послевоенные годы они имели дело даже не с василеостровской беднотой, как их коллеги из прошлого века, им внимали, если, конечно, хотели внимать, недокормыши, подранки, искалеченные психически, ожесточившиеся на много лет вперед дети войны.

Я уже рассказывал в одной из глав об Антоне Гуговиче Ганзене, как искал он всеми правдами и неправдами дорогу в наши души. Хочу вспомнить и нашего классного руководителя, математика Бориса Федоровича Блошкина. Офицер, пришедший с войны, он возжелал вернуть нам то, что прошло мимо нас в начальных классах. Учившиеся писать в тетрадях, сшитых Бог весть из чего, посещавшие школу через пень в колоду, мы были безграмотными почти поголовно.

Он был жесток, Борис Федорович. Он лишал нас счастья школьных каникул, вменяя каждому переписать от руки десятки, а то и сотни страниц прозы. Я переписывал «Золотой каньон» Джека Лондона. Переписывал три раза. Помню и сейчас написание слов и расстановку знаков в этих звучных, красивых предложениях.

«…По одну сторону заводи небольшая лужайка сбегала к самой воде; свежая прохладная зелень простиралась до подножия хмурых скал. Другой берег ручья отлого поднимался ввысь и упирался в скалистую стену. И здесь сочная трава покрывала откос, пестрея яркими пятнами разбросанных повсюду цветочных ковров — оранжевых, пурпурных, золотых. Ниже по течению каньон упирался в скалы. И дальше ничего не было видно…»

Я читал это наизусть много лет спустя, когда мы, одноклассники, собрались добрым словом вспомнить Блошкина в годовшину его смерти. Повторяю, у нас были прекрасные учителя. И очень жаль, что в дни столетия школы их никого, кроме физрука Конкортия Иннокентиевича Гольдберга, не оказалось в поминальном списке, напечатанном в «Часе Пик». Собственно, школа, обретя статус математической и патронаж Университета, прихватив с собой номер и оставив в старом спортзале доски с фамилиями «доисторических» медалистов, однажды в 1976 голу съехала со Среднего на намывные гаванские земли. С тем, чтобы ежегодно продуцировать в Мир обладателей дипломов, которых с удовольствием берет в обучение и любой зарубежный ВУЗ.

Некоторые из выпускников нынешней «Тридцатки» входят в золотой фонд отечественной науки. Многие живут и работают за рубежом — в Америке, Израиле, Германии, Франции. Честь и хвала им, конечно. Ну, а из стен дома с башенкой на углу Седьмой и Среднего до 2005 года выпархивали в российскую жизнь выпускники возрожденной здесь общеобразовательной реальной школы №1. Слава богу, в 2005 году 30-ая школа все-таки вернулась на свое историческое место. Мне, уж не знаю из каких соображений, как-то по телефону поступило предложение стать членом элитного клуба выпускников «Тридцатки». Я отказался, сказал, что не могу, потому как являюсь «натуральным парвеню».

А раз так, как говаривал наш военрук Барбашов: «Правое плечо — вперед!». В мороз и слякоть, в дождь и снегопад отправлялся наш класс заниматься строевой подготовкой на площадку 28-й женской школы, рядом с церковью Благовещения Пресвятыя Богородицы. Взяв на плечи винтовки с примкнутыми штыками, мы топали по булыжной мостовой к Малому проспекту. Песня, которую мы всякий раз затягивали, не имела ничего общего с походной, строевой: «Мы не сеем и не пашем, а валяем дурака, с колокольни чем-то машем, разгоняем облака». Охальнику Барбашову песня нравилась. Он вообще считал, что будущий защитник державы должен быть парнем сильным и грубым.

Придя на площадку, мы начинали, как и тысячи других мальчишек в необъятной нашей стране, практиковаться в шагистике и выкидывать винтовками всевозможные «артикулы». Делали, надо сказать, мы это не без удовольствия. Барбашов, как я понимаю теперь, был неплохим психологом. Из окон женской школы, прижав к стеклам свои носики, наблюдали за нами потенциальные наши партнерши по танцам на будущих школьных вечерах.

А колокольня, о которой мы пели в пути, — она была рядом за забором, там, где начинался Благовещенский сад. Большинство из нас, конечно же, понятия не имели, что это за старая, превращенная в склад, развалюха-церковь доживает свой век по соседству.

Теперь, вот уже как лет семь, она начинает возвращать приличествующий ей облик. Если подняться по каменным ступеням на второй этаж церкви, где проводятся службы, в потрескивании свечей и окружении темных ликов святых, остро чувствуешь, в какую даль питерской истории открылись перед тобой двери.

Деревянную церковь Благовещения поставили здесь весной 1738 года, а в 1750-м рядом с временной церковью был заложен каменный храм, первый престол которого был освящен в 1762 году, на 18 лет раньше каменного Андреевского собора.

Хлопоты по строительству церкви взял на себя — да отмолятся ему за это грехи мирские, — владелец всех кабаков и питейных заведений Васильевского купец Иродион Чиркин. Вносил он деньги немалые и на деревянную, и на каменную церковь. А, кроме того, занимался благоустройством соседствующих территорий, обносил храм оградой. Кроме самого Иродиона Чиркина, помогал в строительстве и его сын Иван.

В то время при церкви, как и при Андреевском соборе, существовало кладбище, на котором нашли последний приют многие известные петербуржцы. В 1950 году в Благовещенском саду, там, где был когда-то погост, была обнаружена надгробная плита с надписью: «Здесь положено тело статского советника Андрея Константиновича Нартова, служившего с честью и славою государю Петру I, Екатерине I, Петру II, Анне Иоанновне, Елизавете Петровне, оказавшему отечеству многие важные услуги, по различным государственным департаментам, родившегося в Москве 1680 года марта 28 дня, скончавшегося в Петербурге 1756 года апреля 6 дня».