Козел-то косматости был куда как повышенной. Дарья всегда сидела на мешке козлиной шерсти. А уж щипать его уходила, как на работу. А уж подросла, Дарька-то… Уж и женихов бы ей, да где уж.)

И третье — закупиться. Деда Ваня покупал пшена, макарон, чаю, консервов, спичек, папирос, вина и иногда какую-нибудь книжку внучке. И четвертое — напиться. Ночевал он у бабы Любы, а если напивался сильно, то, бывало, и две ночи. А то и три. Но все равно потом обязательно возвращался домой с гостинцами.

Итак, деда Ваня ушел на охоту, надо попользоваться случаем. Для поездки в Город нужно переодеться, чтобы не узнала милиция. Ягавая баба стала переодеваться в нищенку. Так всегда делают ведьмы. Перевязала платок так, как носили деревенские бабы. Сняла ягу. Надела теплую кофту и обтерханную телогрейку. Свою донельзя изорванную юбку поменяла на другую, несколько более целую. Натянула трусы и поношенные гамаши. Надела шерстяные носки и резиновые сапоги. Подошла к зеркалу. Вылитая маленькая нищенка! Поглядела на руки. Так, не очень грязные, в самый раз. А то после Бяфиной шерсти бывали такие черные, что городские шарахаться бы стали, тогда, переодеваясь в нищенку, приходилось еще и руки мыть. Да с мылом!

Вышла из дома, выпустила из сарая козла погуляти.

Она его пускала погуляти. Потом садилась прясть. Шерстяной кудель мечет, а нитки через грядки бросает. Потом, как напрядет, бывало, веяла золото. Ягавая баба ведь золото веет; как совьет веретешко, и в ящик, и ящик запрет, так ты поди попробуй найди ключ, отвори или отбери ящик, веретешко переломи, кончик брось назад, а корешок перед себя. А яички там отдельно. Все это она засовывала под порог или полог, а поди-ка попробуй-ка! Сейчас съест.

Бяфа пошкандыбал, как обычно, неторопливо, качая в такт шагам огромными рогами и бородой.

Ягавая баба вернулась в избушку на курячьих голяшках и думает: «А на кой ляд я сюда вернулась?» Развернулась и пошла прочь из избы. Забор вокруг избы из человеческих костей, на заборе торчат черепа людские с глазами, вместо столбов у ворот — ноги человечьи, вместо запоров — руки, вместо замка — рот с острыми зубами.

И вот нарядилась ведьма нищенкой, приехала в город, протянула руку и стала просить милостыньку. И один добрый молодец посмотрел на нее, пожалел и говорит сам себе:

— Разве мало золотой казны у нашей матушки? Подам этой нищенке святую милостыню.

Добрый молодец вынул червонец и подал старухе; она не берется за деньги, а берет его за руку и вмиг с ним исчезла. То есть тьфу, наоборот, с деньгами исчезла, а не с ним. Запуталась. Голова-то дырявая!

Тут и другие его приятели подошли. Винца выпили и поехали кататься. А маленькая старушонка тут же рядышком пристроилась, клубочком свернулась, нос хвостиком прикрыла, ее и не видать, и не слыхать.

А лучше бы она вместе с добрым молодцем-то исчезла!

Сказала бы ему:

— Фу-фу-фу! Русским духом пахнет! Кто здесь? Прежде русского духу слыхом не слыхано, видом не видано, нынче русский дух сам на ложку садится, сам в рот катится!

Привела бы к избушке и сказала так:

— Покатаюсь я, поваляюсь я на Лутонькиных косточках, Терешечкиного мяса наевшись. Ну, избушка, избушка, стань по-старому, как мать поставила, повернись ко мне передом, к лесу задом; мне в тебя лезти, хлеба-соли ести.

А он бы и слова молвить не мог. А потому что, кто видит ягу, становится нем.

А она бы привела его в горницу, растянулась и толстым голосом сказала:

— Поживи ты наперед да поработай у меня, тогда и отпущу тебя; а коли нет, так я тебя съем! Подавай-ка сюда, что там есть в печи; я есть хочу.

А кушанья настряпано человек на десять; из погреба вынесла бы она квасу, меду, пива и вина. Все съела, все выпила старуха; ему оставила только щец немного, краюшку хлеба да кусочек поросятинки. Стала бы спать ложиться и сказала:

— Когда завтра я уеду, ты смотри — двор вычисти, избу вымети, обед состряпай, белье приготовь да пойди в закром, возьми четверть пшеницы да очисть ее от чернушки. Да чтоб все было сделано, а не то — съем тебя!

А на другой день стук-стук, приходит баба-яга:

— Подавай обед! Пить-есть хочу!!

Он поставил на стол хлеб-соль и жареную утку; она все сожрала да еще спрашивает.

— Больше ничего нет, мы сами люди заезжие.

Баба-яга ухватила его за волосы, принялась таскать по полу, таскала, таскала, еле живого оставила. Наутро опять баба-яга — золотая нога спит непробудным сном, залегла отдыхать на двенадцать суток, зубы на полке, а нос в потолок врос.