— Ты где был? — не глядя больше на труп, накинулся на Кашина Стива.

— Где, где… В п…де-е, — протяжно ответил Кашин.

Но это была неправда.

Хотя он и собирался. Собирался, если кто помнит, долго, тщательно все продумав до самых последних мелочей. Его план был столь великолепен по замыслу, настолько просчитан, что не мог не воплотиться в жизнь самым блестящим образом. Это было просто невозможно. Но невозможное возможно, когда блеснет в дали дорожной мгновенный взгляд из-под платка. И Олег помнил мгновенный взгляд из-под платка на конечной остановке трамвая.

Кирюша окончательно выдохся и, завершив наконец декапитацию, тоже увидел Ольговича. Переволновавшись, он выказал гораздо меньше удивления, чем следовало.

Олег сказал, что спал в бане, потом проспался и их потерял, и пошел искать, и услышал крики, и вот нашел…

Товарищи сказали все, что о нем думали.

Что же касается козла, то он теперь являлся их законной добычей, и они решили оттащить его домой и зажарить. Добычу привязали к шесту, Стива и Олег взвалили его на плечи и потащили. Кирилл указывал дорогу, потому что начинало смеркаться.

Итак, Олег проспал целый день! Он вчера выпил больше, чем следовало (что, кстати, тоже было совершенно невозможно). Но случилось именно так, он перебрал. Как это могло произойти — уму нерастяжимо. Он с самого начала собирался налить себе наркомовские сто грамм и объявить, что это его норма на сегодня. Правда, он пил и до того. И правда, что Стива стал кричать, что наркомов нонче нету, это вам не восемнадцатый год! Нынче у нас министры, а министерские бывают не сто грамм, а двести! Кирилл горячо поддержал. Пришлось уступить требованиям возмущенных приятелей и добавить еще сто. Но разве двести — это так уж много? Тем более — под хорошую закуску. И музыку. Казалось бы, ничего страшного.

И тем не менее Олег умудрился перебрать. Нет, голова была совершенно ясной, но вот ноги слушались плохо. Ему приходилось заставлять себя их переставлять, чтобы не упасть прямо на улице. Потому что это бы не лезло уже ни в какие ворота. Потому что нужно было столько сделать, а подлые ноги отказывались функционировать.

После того как товарищи перепились (а один еще, резвясь, разбил ему нос), нужно было дойти до места назначения и провести там воспитательную беседу, убедив девку пойти в гости. А девка дикая и убеждать, возможно, придется долго. Кроме того, требовалось ее подпоить, и он нес для нее водку в кармане, да и не без зелья. Станет ли она пить? Тут все тоже зависело от его суггестивных, или, говоря проще, дипломатических, способностей. Так что нужно собрать волю в кулак, а ведь еще придется вести ее обратно. А может быть, и нести, ведь один хрен знает, как на нее подействует райская смесь. И еще придется тут ее пьяную раздевать и привязывать к креслу. А еще предстояло связывать этих придурочков. Да все это с умом. Их надо связать так, чтобы они смогли сами освободиться, когда проснутся. А ее, наоборот, так, чтобы, проснись она первой, нипочем бы не смогла, но вместе с тем и так, чтобы они-то все же развязали ее. Вот как все непросто! А ноги, подлые, не слушались.

Они не были даже знакомы. Олег видел ее много раз, но всегда издалека, и лишь однажды крупным планом, да и то мельком, хотя ему и так понравилось.

Однажды, год почти тому назад, собрались резать у Ивана свиней. Он тогда держал свиней и козла, а теперь одного только козла. Папешник тоже собирался, да не получалось, и послал вместо себя Олега. Потому что смочь-то не смог, а мяса тоже охота. Вот он и сказал Олегу поехать, вроде как поприсутствовать. Толку-то вроде от Олега и не было, а свинины тоже непременно дадут. Он и приехал, и дали, хотя и опоздал.

Он прособирался, да еще пока ждал трамвая. Вот и перерезали они всех свиней, а дело было в ноябре, и они пили водку и ели свинину на раскаленной до светло-красного цвета плите: легкие, печень и х… с яйцами. Нет, в хорошем смысле. Свиной х… с соответствующими яйцами. В доме было чрезвычайно жарко натоплено. Резали татарин Малахайка, Иван и Олег, хотя от него пользы не было, но зато он напился и наелся, не говоря уже про Дарьку, которая, к сожалению, спала, потому что всю ночь пряла шерсть. Но тогда и без нее было очень хорошо. Но с ней бы в тысячу раз лучше.

А началось с того, что ворота, раскрывшись, словно бы рухнули вовнутрь. Когда Олег вошел во двор, на свежем снегу уже лежали пять черных, опаленных паяльной лампой свиных тушек. А впрочем, пожалуй, туш. Тушками их называл Малахайка. Ему, конечно, было виднее. Он перерезал этих грязных свинищ столько, что и иному мяснику с Чикагских боен бы не уступил. Достаточно сказать, что когда их вскрыли, то у всех пяти сердце было разрезано точно пополам. Это была работа Малахайки — так он бил еще живых свиней прямо в сердце, и каждое свиное сердце — точно шашкой, напополам! Вот так фокус.

И он еще много рассказывал про забой скота, покуда подручные Иван и Олег под его руководством пластали туши. Он все время ругался и пенял на Ивана, что тот такой не такой. А тот только посмеивался, дымя «беломориной».

— Что ты такой не такой! — бранился Малахайка. — Соломы в хозяйстве нет!

— Отвяжись со своей соломой.

— Паяльной лампой кто палит? Дураки!

— Да ладно!

— Что ладно? Не ладно! Сальце засолишь — шкуру не угрызешь! Сальцо хорошо со шкуркой, нежная, вкусно!