– Илья Миронович, откуда у вас такие жгучие черные глаза?

– От родителей, – не задумываясь, в тот же миг ответил Илья, он словно бы продолжил слова Солоши – перерыва не было. Интересно получилось, в общем, Илья, театральный человек, знал, что такое режиссура и какая роль отводится ему в спектакле, именуемом жизнью.

– А из каких краев будут ваши родители, – вежливо, по-прежнему на «вы», спросила Солоша.

Илья Миронович гордо вскинул голову.

– Из Одессы. Оба два.

Выражение «оба два» Солоша уже слышала, зять произносил раньше, когда еще не был зятем, теперь произнес вторично, значит, словечки эти у Ильи – любимые. Специалисты называют их мусорными, Солоша узнала это от интеллигентных соседей.

Отец у Ильи Мироновича недавно умер – сильно простудился, возвращаясь в Москву из командировки и сгорел в несколько дней, жил музыкант с матерью Ираидой Львовной.

Была Ираида Львовна женщиной величественной, как готический собор, шила себе платья очень широкие, способные накрыть грузовик вместе с кузовом и задними колесами. Солоша смотрелась рядом с ней Дюймовочкой, крохотулей, трогательным персонажем, спустившимся в жизнь со страниц известной сказки. Складки ткани, свернувшиеся в широкие и узкие стрелки, напоминали дворцовые колонны, пилоны и архитектурные подпорки, Ираида Львовна казалась могучей женщиной, не собором, а целой скалой, прочно стоящей на земле, которой ничто на свете не страшно – ни время, ни бури бытовые, ни непогода, ни наводнения с пожарами – вот такую маму «выбрал» себе талантливый музыкант Илья Миронович.

Как и семейство Егоровых Ираида Львовна с сыном проживали в обычной коммуналке, только комнат в их квартире было меньше, чем в громоздких апартаментах на Сретенке, поэтому и соседей у него с мамашей было поменьше, а дворянская квартира, где обитали Егоровы, была конечно же перенаселена.

И уж если в их квартире появлялся какой-нибудь гость и его привечали в одной из комнат, то квартира мигом оказывалась тесной для всех жильцов без исключения. В туалетную комнату обязательно выстраивалась очередь – образовывалась она стремительно, словно бы все в один момент переполнились мочой, а некоторые и кое-чем еще…

В общем, жить молодые решили на площади Ильи Мироновича – там все-таки будет посвободнее.

И обстановка была подобрана удачно, и мебели много было, только вот что засекла Елена: и мебель, и картины на стенах, и пол с потолком были основательно пропитаны табачным дымом.

Елена удивленно покосилась на мужа:

– Илья, ты разве куришь?

– Так, – небрежно махнул рукой тот, – лишь иногда к папироске прикладываюсь. – И добавил, то ли себя успокаивая, то ли жену: – На здоровье это никак не влияет.

Вместо ответа Елена выразительно затянулась тяжелым воздухом, который был насыщен не только табаком – припахивал и дегтем, и одеколоном, и нетрезвой отрыжкой, и жареной картошкой, и прокисшим молоком, и чем-то еще – это был воздух наполненной под завязку жильцами московской квартиры.

Через два дня к Лене пришли в гости сестры Полинка и Вера, с ними – две сретенских подружки: вместе в школу ходили, вместе пионерские галстуки надели – в один день, вместе до последнего времени бегали в кино.

Как и положено в таких случаях, Елена угостила гостей сладким чаем с пышными ломтями нарезного пшеничного батона под названием «Московский» и жареной картошкой. Картошка была не пустая – с котлетами. Каждой гостье Елена выдала по котлете, и сама к ним присоединилась.

Котлеты были вкусные, изготовлены Ираидой Львовной по одесскому рецепту – с луком, натолканным в фарш, и взбитыми яйцами.

Гостьям новое Ленино жилье понравилось – выглядит солидно, много дорогой мебели, горка поблескивает резными хрустальными стеклами, на окнах – тяжелые жаккардовые портьеры, Полинка не выдержала, вздернула правую руку с воинственно оттопыренным большим пальцем:

– Здорово!

Лена проводила гостей до самой Трубной площади – так рада им была. Ну а от Трубной до Сретенки рукой подать.

В пять часов вечера явился Илья – перед репетицией, за которой последует вечерний концерт, надо было переодеться, напомадиться, набриолинить прическу (Илья Миронович достал хорошего бриолина, американского, который позволял соорудить на голове из волос что угодно – от трамвая до царского дворца), поддержать собственный организм парой маминых котлет и сковородой жареной на домашнем подсолнечном масле картошки.

Приготовив вечерний костюм, Илья Миронович специально отращенным на мизинце ногтем подправил ниточку усов, которые отращивал тщательно, следил за усами, как огородница за капризными французскими травами, подмигнул сам себе в зеркало – хар-рош петух! – и поспешил на кухню, где молодая жена на керосинке разогревала чайник.

Приподнял крышку над чугунной семейной сковородой – сооружением крупного калибра, способным накормить целую казарму, – и удивленно вздернул брови. Когда он утром уходил из дома, котлет на сковороде было десять штук, сейчас же от них осталась ровно половина.