– Видишь ли, мой милый Генрих, – возразил моряк, – вы все – слишком счастливые смертные, далеко не так цените эти маленькие блаженства, как я.

– Я протестую! – вскричал третий. – Мы не менее твоего, суровый старый моряк, чувствительны к благосклонностями, по крайней мере, что касается до меня, то я признаюсь в этом, не краснея, сколько бы я ни менял гарнизона, здесь всегда кто-нибудь заживет, – сказал он, ударяя себя в грудь.

– Знаю, знаю! Вы оба также влюблены! И по странному стечению обстоятельств, оба влюблены в двух прелестных красоток, подруг дамы моего сердца, и они вместе составляют трио, подобное тому, которое мы образуем в настоящее время.

– И они все три также красивы, осмеливаюсь сказать, как храбры мы все трое.

– Подруги короля, фрейлины его двора, как мы – братья по оружию и его офицеры.

– Шарль прав, – вскричал Генрих, – это совершеннейшая трилогия.

– И ты считаешь нас менее себя чувствительными к благосклонностям наших красавиц! – сказал Генрих.

– Я выражусь яснее, – сказал моряк, мысли которого, быть может, вследствие его профессии представляли серьезный характер, даже когда он говорил самым веселым образом, – вот что я хотел сказать: что, дыша одним воздухом с этими прелестными молодыми девушками, которые вас любят, и будучи в состоянии их видеть каждый день, близко подходить к ним, вы не знакомы с этой тоской по разлуке, причиняющей много забот, но также вы и не испытали сильных радостей при возвращении!..

– О, дорогой энтузиаст!..

Испустивший этот возглас не был однако ни менее его пылок, ни менее его восторжен, так как все трое обладали великодушными, горячими, храбрыми и влюбчивыми натурами, как это и подобает двадцатипятилетним мушкетерам.

– Подумайте же только, добрые друзья, что ведь я не видал мою дорогую Мари уже восемнадцать месяцев, с тех пор как я плаваю по морям.

– Да, это правда!

– И то в последний раз я видел её в этом старинном Руэргском замке, где живут нелюдимо семейства д’Эскорайлль и Фонтанж. Ей было всего семнадцать лет, и тогда уже была видна её чудесная красота, которою теперь все восхищаются и о которой все в настоящее время кричат!.. Ах!..

– Ну что же! Помилуй меня Бог, – сказал один из его собеседников, – ты сейчас вздохнул!

– Она находится на верху блаженства, – сказал шаловливо другой, – вот это уже нелогично!

– Это правда, но это невольно.

И точно какая-то тень промелькнула на его лбу.

– Ну, что это значит? Ты делаешься мрачным?

– Да, это безумие!.. – сказал он, понуря голову. – Что вы хотите, нельзя совладать с подобными впечатлениями… Я расстался с Марией Фонтанж, следовательно, около полутора лет тому назад, чтоб присоединиться к эскадре в Бресте, а месяц спустя, она поступила к принцессе Генриэтте, в качестве фрейлины.

– Да, на самом деле, такая фрейлина, которую великая княгиня может признать!

– Это правда, все правда… Но между нами нет тайн. Ну, так! я лучше бы желал, чтобы она оставалась в этом древнем замке, возвышающемся на хребте горы, где я её узнал, среди своего патриархального семейства и своих диких мужиков, чем среди вашего двора.

– Профан! – вскричал Генрих.

– Ревнивец!.. – пробормотал Шарль ему на ухо.

Молодой моряк пожал ему руку и в свою очередь пробормотал:

– Да, я этого боюсь, ревнив!..

Остальные двое обменялись быстрым и странным взглядом; на минуту смех замер на их губах. Они ничего не отвечали.

– Видите ли вы, – начал он опять, погруженный в свою страсть и свои тревожные мысли, – я ведь был так счастлив в продолжении тех двух месяцев, которые я провел в этом Руэргском замке! Я приехал туда не один на несколько охот на кабана, без всякого преднамерения, едва подозревая даже о существовании там молодой девушки.

– Романтическое приключение!

– Да, и из прекрасного романа!.. Мария Фонтанж явилась мне подобно лучезарному явлению. Ах! конечно, всё окружающее также тому много способствовало: это феодальное, дикого вида жилище, эти Руэргские и Овернские крестьяне с их строгой физиономией, меня самого удивившей, меня, только что вырвавшегося из степей своей милой Бретани! А потом, вокруг неё, такой молоденькой, такой свежей, такой белокурой, эти старые родители, о которых можно было подумать, что они нарочно вышли из какой-нибудь закоптелой комнаты, чтоб оттолкнуть!..

– И вот, как возникает любовь, сказал Генрих Ротелин, – давайте господа, выпьемте за здоровье любви?

– И ты полюбил прекрасную Марию, – сказал Шарль Севинье.

– Так же, как любите вы; ты, Генрих – Анаису Понс, ты, Шарль – Клоринду Сурди… Но ведь два месяца так скоро пролетели, и настало уже время отъезда: мой начальник эскадры, г-н Турвиль, вызывал меня в Лариен.

– По крайней мере ты не уехал, не заручившись прежде каким-нибудь знаком памяти, словом, обещанием…

– Да, я все это увозил с собой и, кроме этого, ещё преисполненное радости свое сердце, а потом вы уже знаете остальное: надо было драться и плавать до того блаженного дня, когда эскадра остановилась наконец отдыхать в Дюнкере, и я прилетел в Версаль.

– Где же ты увидал прекрасную Марию?

– Мельком только. Ах, какая ужасная вещь ваш двор со своим этикетом!.. Не будь там девицы Фонтанж, я не ступил бы туда ногой, гораздо более предпочитая свой корабль и службу на нем. Я стоял в галерее, когда проходил король, сопровождаемый принцессами, в свите которых находилась и моя дорогая Мария, сейчас же узнавшая меня и улыбнувшаяся мне. Вот и всё тут.

– То есть на нынешний день только, так как ты увидишь ее, сколько пожелаешь, стоит только тебе участвовать в охоте, где примет также участие и двор. Тогда мы отправимся по полям и лесам из Версаля в Медон, а из Медона в Марли.