Защита

Аннотация

Стив Кавана – не только блестящий адвокат, но и выдающийся писатель. Он – новая звезда мирового детектива и триллера. Его романы характеризуются сумасшедшей динамикой и вместе с тем четкой, выверенной адвокатской логикой. Эти книги читаются буквально на одном дыхании. Которое часто перехватывает – то от ужаса, то от восторга…

Некогда Эдди Флинн был вором и мошенником. Затем стал адвокатом. Оказалось, что особой разницы между тем и этим нет.

Поэтому уже год как Эдди поклялся больше никогда не переступать порог зала судебных заседаний. Но клятву пришлось нарушить. Да и как тут не нарушишь, когда к твоей спине привязали взрывчатку, а единственную 10-летнюю дочь взяли в заложники? Флинн должен выиграть безнадежный процесс для главы русской мафии Нью-Йорка, которого обвиняют в убийстве. На все про все у него 48 часов. И это будет главная защита в его жизни…

Steve Cavanagh THE DEFENCE * * * Брайди и Сэму Сначала казнь, приговор – потом! Льюис Кэрролл «Приключения Алисы в Стране чудес» Глава 1 – Делайте в точности как говорю, иначе получите пулю в хребет. Голос мужской, акцент какой-то восточноевропейский. Ни дрожи, ни других намеков на волнение. Тон ровный и взвешенный. Не угроза – простая констатация факта: если не подчинюсь, меня пристрелят. Электризующее давление ствола, плотно прижатого к пояснице, ни с чем не спутаешь. Первым побуждением было резко надавить на него спиной и крутнуться влево, чтобы отвести выстрел в сторону. Парень наверняка правша, так что слева естественным образом открыт. Можно было бы в момент разворота достать его локтем в рожу, а потом сломать запястье и залепить в лоб его же собственной волыной. Старые инстинкты, но только вот парня, который сумел бы все это проделать, со мной больше нету. Похоронен вместе с моим собственным прошлым. Раскисаю помаленьку… Вот так-то все и происходит, когда завязываешь. Журчание воды, изливающейся на фаянс, умолкло будто само по себе – на ручку крана я вроде не нажимал. Поднимая руки, почувствовал, как дрожат пальцы. – Не стоит, мистер Флинн. Знает, как меня зовут… Уцепившись за раковину, я поднял голову и глянул в зеркало. В жизни этого парня не видел. Высокий, худощавый, поверх черного костюма – коричневое пальто. Башка бритая, из-под левого глаза к низу челюсти вертикально сбегает шрам. Вдавливая ствол мне в спину, он продолжил: – Двигайте из туалета, я за вами. Забирайте пальто, расплачивайтесь. Выйдем вместе. Надо поговорить. Если сделаете как я сказал, все будет нормуль. Не сделаете – вы труп. Сцепились взглядами. Никакой тебе возбужденной красноты на лице или шее, никаких непроизвольных движений, вообще ничего наружу, ни единой «подсказочки» – могила. Вора я сразу узнаю, когда увижу. Узнаю по повадкам. У самого такие долго были. Однако парень – не вор. Это убийца. Впрочем, далеко не первый убийца, которому вздумалось на меня наезжать. Помнится, в последний раз я тоже легко вышел сухим из воды, поскольку сохранил способность мыслить и не поддаваться панике. – Пошли, – сказал он. Отступил на шаг, приподнял ствол, чтобы я хорошенько рассмотрел его в зеркало. Вроде настоящий: тупорылый серебристый револьвер. С самой первой секунды я понял, что он не шутит, все по-серьезке, но при виде этой коротенькой злобной штуки в зеркале по коже горячей волной пробежал реальный страх. Грудь сжалась, а сердце замолотило, словно кто-то втопил педаль газа. Слишком уж долго не в теме… Ладно, придется просто мыслить, с паникой потом разберемся. Револьвер исчез в кармане пальто. Парень махнул рукой к двери. По ходу, разговор окончен. – О’кей, – сказал я. Два года на юридических курсах, два с половиной на подхвате у судьи, почти девять лет в качестве практикующего адвоката – а мозгов хватило только на какое-то несчастное «о’кей»! Вытер мокрые руки о зад штанов, наскоро пригладил всклокоченные русые волосы. Он проследовал за мной из туалета, а потом по абсолютно пустому ныне залу закусочной – где я подхватил пальто, надел, подсунул под кофейную чашку пять «баков» и направился к дверям. Тип со шрамом неотвязно держался сзади едва ли не вплотную. В закусочной «У Теда» мне лучше всего думается. Уж и не знаю, сколько судебных стратегий разработано в этих кабинках – за столиками, усыпанными медицинскими заключениями, фотками огнестрельных ранений и залитыми кофе заметками по уголовным делам. В давние времена никогда не стал бы завтракать в одном и том же месте два раза подряд. Стрёмно. В новой же жизни обрел вкус к повседневной размеренной рутине, частью которой стали завтраки у Теда. Вконец расслабился, перестал оборачиваться через плечо… Вот закономерно и вляпался. Если б не жевал сопли, засек бы его еще на входе. Выйдя из тесной закусочной в самое сердце большого города, на миг ощутил себя в безопасности. На тротуарах полно делового люда – понедельник, утро, все еще только спешат на работу, под ногами твердая надежная брусчатка. Не будет же этот парень стрелять в меня чуть ли не посреди Нью-Йорка, на Чеймберс-стрит, в половину девятого утра на глазах у трех десятков свидетелей! Встал слева от закусочной, напротив заколоченного окна заброшенной скобяной лавки. Почувствовал, как краснеет лицо под щипками ноябрьского ветра. Что этому хрену надо? Я проиграл когда-то его дело? Но точняк такого не припомню. Парень со шрамом подошел, встал чуть ли не вплотную – так, чтобы между нами не вклинились прохожие. На бесстрастной физиономии трещиной прорезалась широкая ухмылочка, причудливо изогнув рассекающий щеку шрам. – Расстегните пальто и загляните внутрь, мистер Флинн. Руки опять стали какими-то чужими. Неуклюже пошарил в карманах. Ничего. Распахнул пальто полностью. Заметил внутри какую-то прореху – словно шелковая подкладка вдруг отпоролась по шву. Нет, не прореха. Не сразу понял, что под пальто поддето нечто вроде тонкой черной рубахи или жакета – прямо как вторая подкладка. Не было ее раньше! Должно быть, этот малый просунул ее в рукава пальто, пока я прохлаждался в туалете. Вывернул руку, просунул дальше, за спину, и наткнулся на закрытый на липучку клапан где-то внизу, возле самой поясницы. Карман! Подтянул его к себе, чтобы рассмотреть получше, оторвал липучку, сунул руку внутрь и нащупал какую-то свободно болтающуюся толстую нитку. Потянул ее из потайного кармана. Но это была не нитка. Это был электропровод. Красный электропровод. Пальцы добежали по нему до какой-то небольшой пластмассовой коробочки, тоже опутанной проводками, а потом наткнулись на две длинных прямоугольных выпуклости, выступающих из жакета по обеим сторонам спины. Дыхание пресеклось. Я напялил на себя бомбу. Сам напялил. И он вовсе не собирался застрелить меня посреди Чеймберс-стрит на глазах у тридцати свидетелей. Он задумал меня тут взорвать – заодно с бог еще знает какой кучей народу! – Не вздумайте бежать, иначе я приведу это устройство в действие. Снять тоже не пытайтесь. Не привлекайте к себе внимания. Меня зовут Артурас. Так, гад, и произнес с расстановочкой и акцентом: «Ар-торас», продолжая все так же лыбиться во всю ширь. Я хватанул отдающего металлом воздуха, едва заставил себя хотя бы выдохнуть помедленней. – Спокойно, – сказал Артурас. – Чего тебе надо? – спросил я. – Мой работодатель нанял вашу фирму представлять свои интересы. У нас с вами кое-какие неоконченные дела. Страх чутка отпустил – выходит, это не ко мне. Какая-то предъява к моей бывшей юридической фирме, и я, пожалуй, просто переведу стрелки на Джека Холлорана. – Извиняй, братан. Это давно уже не моя фирма. Не на того наехал, попутал. Кстати, а на кого работаешь? – Думаю, что это имя вам должно быть известно. На мистера Волчека. Мля. Он прав. Это имя я и вправду знал. Олек Волчек – главарь одной серьезной русской группировки. Мой бывший партнер, Джек Холлоран, согласился представлять его где-то за месяц до того, как мы с ним разбежались. Когда Джек взялся за дело, Волчек ожидал суда по обвинению в убийстве – какая-то там гангстерская разборка. Документов по делу я не смотрел, даже с самим Волчеком никогда не встречался. Тот месяц я целиком посвятил защите Тома Беркли, биржевого маклера, по делу о предполагаемом покушении на похищение человека – делу, которое окончательно-то меня и доконало. Все тогда пошло наперекосяк. В итоге и семью потерял, и сам потерялся в бутылке с виски. Адвокатскую практику полностью забросил почти уже как год назад – вместе с жалкими клочками собственной души, – ну а Джек тогда был только рад заполучить мою юридическую фирму целиком. С тех пор как присяжные объявили вердикт по делу Беркли, ноги моей в суде не было, и возвращаться к старой работе в ближайшее время я отнюдь не собирался. Джек – тот совсем другое дело. Больно уж азартен, игрок, и в этом-то его главная проблема. Недавно до меня доходили слухи, будто он подумывает продать фирму и куда-то слиться. Так что наверняка просто соскочил, а то и аванс Волчека прихватил до кучи. А коли русским бандюкам не найти Джека, то они решили отыскать меня – надо же с кого-то бабло стрясти? Обычное для такой публики дело. Когда у тебя бомба к спине примотана, не важно, банкрот ты или не банкрот… Ладно, добуду я ему эти сраные бабки. Все будет путем. Просто откуплюсь от этого кента. Он же не террорист какой-нибудь – обычный бандит. Бандиты не взрывают людей, которые должны им денег. Они заставляют платить. – Послушай, на самом-то деле тебе нужен Джек Холлоран. Лично я в жизни не встречался с мистером Волчеком. И мы с Джеком больше не партнеры. Но ладно: если хочешь получить обратно аванс, буду только рад прямо сейчас выписать тебе чек. Чек-то он чек, только вот что они по нему получат? На счету у меня всего-то чуть больше шестисот долларов, платежи за квартиру просрочены, да плюс неоплаченные счета за медицинскую реабилитацию – тут уж вынь да положь. Поступлений нет и не предвидится. Основная проблема – эта самая медицина. Ценники у них запредельные, но если учесть, сколько виски я не так давно выжирал за день, то попросту помер бы, если б вовремя не залег в больничку. Пока мне там вправляли мозги, понял, что для того, чтобы навсегда выжечь память о том, что случилось с делом Беркли, никакого «Джека Дэниелса» не хватит. С бухлом в итоге бесповоротно завязал и буквально через пару недель должен был прийти к окончательному соглашению со всеми своими кредиторами. Всего через две недели готов был начать жизнь по новой. Если русским нужно нечто большее, чем несколько сот «баков», я в полной жопе. Расклад не из лучших. – Мистеру Волчеку не нужны эти деньги. Можете оставить себе. В конце концов, вы же их честно заработаете, – сказал Артурас. – В каком это смысле «честно заработаю»? Послушай, я больше не практикую. Почти год уже как не адвокат. Ничем не могу помочь. Аванс мистера Волчека верну, не вопрос. А теперь позволь-ка мне все-таки снять эту штуку, лады? – отозвался я, уцепившись за жакет и готовый в любой момент сорвать его с себя вместе с пальто. – Нет. – Он покачал головой. – Вы меня не поняли, господин адвокат. Мистер Волчек хочет, чтобы вы кое-что для него сделали. Вы все-таки будете его адвокатом, а он вам заплатит. И сделаете все, что требуется. Иначе больше вообще ничего не сделаете в этой жизни. Когда я попытался заговорить опять, горло перехватила паника. Все это вообще ни в какие ворота не лезло. Джек ведь наверняка должен был сказать Волчеку, что я соскочил, что я больше не при делах! В этот момент к тротуару подкатил длинный белый лимузин – совсем длинный, какие на всякие праздники обычно нанимают. В его сияющих полировкой боках, как в кривом зеркале, подергивалось мое искаженное отражение. Заднюю дверь открыли изнутри, отражение метнулось вбок и исчезло. Артурас встал рядом с открытой дверью и мотнул головой – залезай, мол. Я попытался взять себя в руки, делая глубокие вдохи, мысленно уговаривая сердце не частить и изо всех сил сдерживая тошноту – блевануть со стрёма еще только не хватало! Из-за глухо тонированных стекол нутро лимузина было совсем темным, словно доверху заполненным черной водой. На мгновенье все вокруг будто застыло – остались только я и распахнутая дверь. Если побегу, то далеко не уйду – не выход. Ну а если влезть в лимузин и прижаться поплотней к Артурасу? Тогда он точно ничего не взорвет. В тот момент я буквально проклинал себя за то, что не поддерживал старые навыки на должном уровне, что дал им притупиться. Те самые навыки и умения, благодаря которым я мог развести, как лоха, любого адвоката с миллионными гонорарами еще до того, как сам пошел на адвокатские курсы; то самое искусство, которое помогло бы засечь этого парня, не успей он еще подобраться ко мне и на десять футов… Наконец я решился – полез в эту кроличью нору. Глава 2 Усевшись, сразу почувствовал, как бомба впилась мне в спину. В задней части лимузина устроились четверо – включая Артураса, который влез следом за мной, захлопнул дверь и сел слева от меня все с той же неуютной полуулыбочкой. Я слышал пофыркивание мотора, но с места мы не двигались. В нос ударил запах сигарного дыма и новенькой кожаной обивки. Переднюю часть салона с водителем тоже отгораживало тонированное стекло. На полу валялась большая кожаная сумка – с такими обычно в спортзал или качалку ходят. Справа от меня на продольном диване, рассчитанном на шестерых, едва помещались еще два мужика в темных пальто. Ну просто нереально здоровенных, прямо какие-то сказочные персонажи. Первый – блондин, с конским хвостом на затылке. Второй, с коротким коричневым ежиком, – действительно огромный. Башка у него была размером с баскетбольный мяч, и здоровяк-блондин казался рядом с ним просто карликом. Но больше всего меня пугало выражение его лица, полностью лишенное каких-либо чувств и эмоций, – холодный, гнетущий лик полумертвой души. В воровском деле обычно полагаешься на свое умение видеть «подсказочки», полагаешься на способность управлять чужими эмоциями и прочими естественными человеческими реакциями. Но есть класс личностей, которые к обычным приемам в этом деле иммунны и которых каждый вор высокого класса способен сразу распознать. Распознать, дабы держаться от такой публики подальше. Это я о психопатах. Великан с темным ежиком выглядел, как классический психопат с первых страниц учебника. Ну а прямо напротив меня расположился Олек Волчек собственной персоной. На нем был черный костюм поверх белоснежной рубашки с расстегнутым воротом. На щеках – седоватая щетина, седина поблескивает и в волосах. На вид так вполне симпатичный малый, если б в глазах его столь ясно не кипела злобная жестокость, которая сразу же смазывала благоприятное поначалу впечатление от правильного и даже в чем-то красивого лица. Я сразу узнал его по газетам и телику – мафиозный босс, убийца, наркобарон. И на хрена мне такой клиент? С публикой вроде Волчека я имел дело всю свою жизнь. И дружки у меня такие были, и враги, и даже клиенты. И не важно, откуда, – из Бронкса, Комптона, Майами или Маленькой Одессы. Такие ребята уважают только одну вещь на свете – силу. И как бы я ни был на самом деле напуган, ни в коем случае нельзя этого ему показывать, иначе я мертвец. – Я не работаю на тех, кто мне угрожает, – взял я быка за рога. – У вас нет выбора, мистер Флинн. Я – ваш новый клиент, – сказал Волчек. Говорил он с сильным русским акцентом, на слегка ломаном английском, с такой же деланой ледяной вежливостью, как и Артурас. – Иногда, как выражаются у вас в Америке, говно попадает в вентилятор. Можете винить в этом Джона Холлорана, если так вам легче, – продолжил он после паузы. – Мне и без того хватает, в чем его винить. Почему он сам-то вас не представляет? Где он вообще? Волчек бросил взгляд на Артураса, ответил на его несмываемую улыбочку точно такой же ухмылкой, после чего опять посерьезнел и повернулся обратно ко мне: – Когда Джек Холлоран брался за мое дело, то сразу сказал: выиграть нереально. А я и без него это знал. Уже четыре адвокатские конторы смотрели дело, еще до Джека. И все-таки он иногда способен на то, что другие адвокаты не могут. Я заплатил ему, дал работу… К сожалению, Джек не сумел выполнить обязательства со своей стороны. – Какая жалость. Но я-то тут не при делах, – отозвался я, из всех сил стараясь не выдать свое взвинченное состояние голосом. – А вот тут-то вы ошибаетесь, – сказал Волчек. Достал из лежащей на сиденье золотой шкатулки шоколадного цвета сигарку, откусил кончик, поджег. – Два года назад заказал я одного парня, Марио Геральдо его звали. Попросил Малютку-Бенни разобраться. Бенни все чисто обделал, замочил парня. А потом, когда его сцапали, стал распускать язык в ФБР. Теперь на суде Бенни готов сдать меня, как заказчика. С кем бы из адвокатов я ни говорил, все в один голос твердят: для стороны обвинения Бенни – настоящая находка, ну прямо звезда, а не свидетель. Его показания меня утопят. Нет никаких сомнений. Челюсти у меня так сжались, что даже заболели. – Бенни сейчас в фэбээровской крытке. Упакован так, что ни подкатишь, ни просто не найдешь. Защита свидетелей и все такое. Даже при моих контактах ничего не вышло. Вы единственный, кто сумеет к нему подобраться, – как мой адвокат. Понизив голос, Волчек продолжал: – До перекрестного допроса Бенни просто снимете жакет, а когда суд уйдет на перерыв, мы прилепим бомбу под его стул на трибуне для свидетелей. Как Бенни опять туда сядет, так сразу и взлетит на воздух. Нет Бенни – нет дела, нет больше проблем. А взрывником будете как раз вы, мистер Флинн. И это вы отправитесь в тюрьму. Для повторного рассмотрения обвинению не хватит доказательств, и я ухожу чистеньким. – Ты совсем охерел, – проговорил я. Волчек поначалу никак не отреагировал. Не взорвался от злобы, не стал сыпать угрозами. Секунду просто сидел, склонив голову набок, словно что-то прикидывал. Не слышалось ни звука – только мое собственное сердце сумасшедше барабанило в груди. Не заработал ли я только что пулю? Я все никак не мог отвести глаз от Волчека, но чувствовал, как все остальные тоже уставились на меня – скорее, с каким-то недоуменным любопытством, как смотрят на парня, который только что сунул пальцы в банку со змеями. – Гляньте-ка лучше сюда, прежде чем принять окончательное решение, – сказал Волчек, кивая Артурасу. Тот подхватил спортивную сумку, открыл. Внутри была голова Джека. Желудок у меня судорожно сжался. Рот наполнился слюной. Я рыгнул, прикрыл рот ладонью, закашлялся. Сплюнул, безуспешно пытаясь собрать воедино рассыпавшиеся чувства и с такой силой вцепившись в сиденье, что ногти оставляли следы на кожаной обивке. Если до этого и был какой-то фасад деланого спокойствия, то теперь он улетучился без следа. – Мы думали, что как раз Джек-то все это и проделает. Ошибочка вышла. Но с вами мы на случайку ставить не будем, мистер Флинн, – произнес Волчек, откидываясь на спинку сиденья. – У нас ваша дочка. Время, дыхание, кровь, движение – все остановилось. – Если ты посмеешь хотя бы пальцем… Он вытащил из брючного кармана телефон, развернул ко мне экраном. Эми стояла на темном перекрестке возле какого-то газетного ларька. Девочка моя!.. Ей всего десять. И вот я вижу, как она стоит где-то в Нью-Йорке, зябко кутаясь в собственные руки и опасливо поглядывая в камеру. За спиной у нее видать газетный заголовок про какой-то сухогруз, затонувший в Гудзоне субботним вечером. Я даже не сознавал, что буквально обливаюсь потом, – рубашку хоть выжимай, лицо и волосы тоже мокрые. Мне было уже плевать на бомбу, на пистолет – да и на пару безгласных гигантов, пялящихся на меня своими мертвыми глазами, плевать тоже. – Отпусти ее, и я дам тебе пожить еще, – прошипел я. От этого заявления Волчека вместе с его поддужными только прошиб смех. Они знали меня только как Эдди Флинна, адвоката; они не знали старого Эдди Флинна – вора, уличного бойца, «делового». По правде сказать, я и сам себя такого почти забыл. Прежде чем заговорить, Волчек наклонил голову. Вид у него был такой, будто он тщательно взвешивает каждое слово. – Не в том вы положении, чтобы сыпать угрозами. Включите голову. Ничего с вашей дочкой не случится, если будете делать все, что я вам скажу. – Отпусти ее. Я и пальцем о палец не ударю до тех пор, пока не буду знать, что она в полной безопасности! Убей меня, если хочешь. Вообще-то тебе и вправду лучше меня убить, потому что когда меня будут хоронить, то хоронить будут с твоими буркалами на пальцах, если ты ее не отпустишь! Волчек затянулся своей сигаркой, приоткрыл рот и подержал клубок дыма возле своих пухлых губ, наслаждаясь вкусом. – Ваша дочка в полной безопасности. Мы подхватили ее вчера у школы, когда она ждала автобуса – на экскурсию ехать. Она думает, что мои ребята, забравшие ее, – это секьюрити, которые работают на вас. Вы же получали в прошлом угрозы убийством, и она это знает. Ваша бывшая считает, что Эми на пешеходной экскурсии по Лонг-Айленду. В школе уверены, что она у вас. Так что день-другой ее точно не хватятся. Если вы откажетесь следовать моим инструкциям, я ее убью. Но это будет для нее облегчением. Придется ей помучиться, если мы не сговоримся. Кое-кто из моих парней… Он нарочито примолк, делая вид, будто подбирает подходящее слово – чтобы мое воображение само успело услужливо нарисовать любые возможные кошмары. Все мое тело сжалось, словно готовясь отразить чисто физическую атаку. На организм неистовой волной обрушился адреналин. – Ну, в общем, кое-кто из моих парней проявляет несколько нестандартный интерес к красивым маленьким девочкам. Тут-то я на Волчека и набросился. Прямо с сиденья – не совсем соображая, что, собственно, делаю. Скрюченный, без особой точки опоры, пригнувший голову, – но вспыхнувший, как порох, я все же ухитрился провести достойный правый кросс, угодивший аккурат в левую скулу Волчека. Сигара пулей вылетела из пухлогубого рта. Моя левая рука отлетела назад, и перед тем, как вмазать ему в горло, я даже успел слегка утвердиться на ногах. Но прежде чем мне удалось нанести второй удар, меня ухватила чья-то громадная ручища, полностью оторвав от пола. Полуобернувшись, я увидел, что сцапал меня тот здоровенный психопат с ежиком. Чуть было не посадил меня на жопу ровно, как расшалившегося ребенка, но проснулись мои старые прихваты. Правая рука будто сама собой вцепилась ему в физиономию – крепко, вдавливая ногти в мясистый лоб. Чисто на автомате, сознание в процессе не участвовало – это и прием защиты-нападения, и отвод, чтобы отвлечь внимание. Левая рука в тот же момент, тоже сама собой, нырнула здоровяку в карман пиджака и подцепила бумажник. Все за полсекунды. Быстро и шито-крыто. Выходит, за годы не особо-то растерял я скорости. Чисто и грамотно щипнул лопатник. Здоровяк так ничего и не просек – был слишком занят, пытаясь оторвать мне голову. Едва я сбросил бумажник себе в карман, как перед лицом у меня возник кулак размером с суповую тарелку. Попытался уклониться от удара, но в тот же миг ощутил резкую обжигающую боль в затылке. Упал, шмякнулся башкой об пол лимузина. Однако отрубился не сразу, хоть голова едва не лопалась от боли. Первый щипок за последние пятнадцать лет! Инстинкт не пропьешь. А все из-за того, кем я был раньше. Нет – кем я и остался! Навыки и техника, которые я упорно развивал, совершенствовал и успешно использовал будучи процветающим вором-разводилой – отвод, втирка, загрузка, прихват, сброс, пресс, – так вот, все эти методы, которые я в свое время годами оттачивал на улице, прекрасно канали и в последние девять лет в суде. На самом-то деле ничуть я не изменился. Просто слегка изменились лишь цели и задачи самого развода. Глаза и сознание захлопнулись практически одновременно, и я провалился в моментально сгустившуюся тьму. Глава 3 Очухался на кожаной обивке – затылок трещит, хоть помирай. Одна из горилл прикладывала мне к шее пакет со льдом – тот самый блондин с хвостом, которого будто только что выгнали из какой-нибудь шведской группы в стиле хеви-метал. От сладковатого, едкого запаха сигары Волчека меня сразу же замутило. Понял, что меня подняли с пола лимузина и водрузили обратно на сиденье. Глаза ел дым, но буквально через секунду я осознал, что здоровенного психопата, который меня вырубил, в машине уже нет. Схватился за пакет со льдом, швырнул на пол. – Мы возле суда, – объявил Артурас. Я резко сел. – С какой это стати возле суда? – спросил я. – Потому что суд мистера Волчека начинается сегодня утром, – любезно объяснил Артурас. – Сегодня? – тупо повторил я. Припомнил фотку дочери на мобильнике Волчека. Опять накатила бешеная ярость, причинившая еще большую боль, чем огромная шишка на затылке и напрягшиеся, как железо, мускулы. – Суд начинается через час. Прежде чем вас выпустить, надо убедиться, что вы сделаете все как надо. Иначе мы убьем вас прямо сейчас. А потом и дочку с супругой, – сказал Артурас. Он вытащил револьвер, положил на согнутое колено. Затем вручил мне манерного вида стакан, на дне которого болталась некая жидкость цвета мочи. По запаху вроде бурбон. Я опрокинул его залпом, сразу ощутив знакомое кисленькое тепло. Первая выпивка с тех пор, как выписался из больнички для алкашей. Секунду поразмыслил, сколько же я еще должен клинике, а потом подумал – да и ну ее в жопу. Время и место, чтобы развязать узелок, были самые подходящие – ничуть не хуже любых прочих. Протянул руку за добавкой, и Артурас налил мне еще бурбона из столь же манерного хрустального графина. Я быстро проглотил желтоватую жидкость, наслаждаясь горячим взрывом внутри. От крепкого алкоголя по всему телу пробежала крупная дрожь, и я помотал головой, словно встряхивая магический бильярдный шарик-«восьмерку» [1] , который должен дать нужную подсказку. Однако никаких толковых подсказок не высветилось. 1 В культовом фильме Боба Гейла «Трасса 60» (2002) герой постоянно сверяется с попавшим ему в руки волшебным шаром для пула (черным, «восьмеркой»), на котором высвечиваются ответы на всякие вопросы. Естественно, вскоре появилась и похожая игрушка – для любителей погадать. – Здесь и далее прим. пер. – Где моя дочь? – Жива-здорова, – заверил Артурас. Подлил мне еще. Махнув и этот стаканчик, я принялся размышлять. – Зачем вы убили Джека? – спросил я наконец. Волчек кивнул Артурасу, начальственно дозволяя ему выложить подробности. – Все адвокаты, с которыми мы встречались, в один голос твердили, что показания Бенни утопят мистера Волчека. Так что, по уму, надо было просто кокнуть Бенни. Сказать-то просто, но только вот никак до него было не добраться. Так что мы, гм… убедили Джека надеть этот жакет, чтобы замочить Бенни, когда он попадет в суд. Но он не справился. Интересно, подумал я, что за методы убеждения они применили к Джеку. Наверняка пытали, и к гадалке не ходи. Он, конечно, полный говнюк и игроман, но все-таки бывший партнер. При этой новости я почему-то подумал о нем с несколько большей теплотой. Что бы он там ни представлял собой по жизни, цеплять на него бомбу – это уж слишком. Да и какой из него бомбист? Он порой и собственный портфель-то не мог донести до места без того, чтобы не уронить кому-нибудь на ногу. Здорово же, видать, его обработали… – А почему именно Джек? – спросил я. – Требовался совершенно определенный тип адвоката. Нам известно, что вы с Джеком основали фирму на бабки от подпольных ростовщиков. У Джека и без того неважнецкая репутация – за базар не отвечал, по долгам не платил… Очень нуждался в деньгах – после вашего ухода стали уходить и клиенты. А нам был нужен кто-то, кто смог бы пронести бомбу через охрану на входе. Сами мы не могли: там всех обыскивают, проверяют металлодетекторами, а потом еще и по новой шмонают. Всех, кроме вас с Джеком. Мы-то в курсе. Несколько месяцев следили, как вы каждый день входите в суд. Какие там детекторы, вас даже ни разу просто не остановили! Охрана вас прямо так с ходу и пропускает, будто лучших дружков. Мы велели Джеку то же самое, что и вам, – приделать бомбу к стулу, чтобы совершить ликвидацию. Артурас откинулся на сиденье и бросил быстрый взгляд на Волчека. Привыкли, видать, работать в паре – Артурас в ней отвечает за четкое и сухое изложение фактов. Честь запугивать и грозить принадлежит боссу. – Джек сидел на том же месте, что и вы, мистер Флинн, всего лишь три дня назад. На нем был такой же жакет, с той же бомбой внутри. Мы рассказали ему то же самое, что и вам. Я открыл дверь этой тачки и велел ему идти, сделать дело, – произнес Волчек, опуская глаза к полу. Медленно выпущенный клуб сигарного дыма окутал его лицо серым призрачным туманом. – Джек застыл. Весь трясся, словно… как вы это там называете? Эпилептик? Будто в припадке. Обоссался даже, всю штанину себе обмочил. Короче, закрыли дверь, отвезли его к себе. Он опять пососал сигару, поглядел на красновато тлеющий кончик. – Я привязал его к стулу. Сказал, что убью его сестру, если он не сделает то, что приказано. Вон Виктор, – он показал на здоровяка-блондина, – съездил, привез ее. Беру нож, режу ей по лицу. У него на глазах. «Теперь сделаешь?» – спрашиваю. Ноль эмоций. Ладно, начинаю работать ножиком всерьез. А он все так и сидит, как истукан… Грудь сжало, словно натуральными железными тисками. И у этого чудища моя дочурка! Я даже непроизвольно вздрогнул, когда хрустнули костяшки моих собственных пальцев, крепко сжавшихся от бессильной ярости. В другой руке я по-прежнему держал пустой тяжелый стакан. Чуть было не ткнул им Волчека в глаз, но вовремя отказался от этой затеи. Недавняя попытка такого рода закончилась довольно плачевно, так что зря рисковать не стоило. По крайней мере, пока. – Я понял, что полагаться на Джека нельзя. Прежде чем прикончить его, доставил его сестре некоторое удовольствие. Сунул ей в руку свой нож и помог ей его резать. Как следует резать. Во взгляде его сверкнул адский огонь, глаза будто купались в его свете. От подобных воспоминаний он реально кайфовал. – Джек и без того был безголовый, судя по его поведению. Ну я ему башку и отхватил. Вручил сеструхе, прежде чем и ее почикать. Вообще-то боевая девка. Не то что братец. Я поглядел на спортивную сумку на полу, теперь милосердно закрытую. Подумал о Джеке. Опять испытал к нему лютую ненависть. Дай мне волю, я б его башку пинками в Гудзон сейчас загнал бы. Чтоб дерьмо из нее выбить. Самое ей там место – на дне реки, рядом с тем утопшим сухогрузом! – С вами у нас нет времени на репетиции, – опять вступил в разговор Артурас. – Бомба уже на вас, мистер Флинн. Успокойтесь, возьмите себя в руки. Помните про дочь. Занесете бомбу внутрь – будете на шажок ближе к ней. Если вас поймают, отправитесь в тюрьму за попытку взрыва общественного здания. Скорее всего, дадут пожизненное, без всяких условно-досрочных. Как думаете? Я думал, что он совершенно прав. С публикой, которая пытается взорвать общественные здания, в этом городе обычно не церемонятся, приговор будет самый суровый. И впрямь корячится пожизненное, тут и думать нечего. Единственное смягчающее обстоятельство – это что я подложу бомбу, поскольку они угрожали моей дочери. Действия под принуждением. Не самый сильный аргумент защиты, но от высшей меры вполне можно отвертеться. По физиономии Артураса опять расплылась та отвратительная улыбочка. Я почти уверился в том, что он прекрасно понимает, о чем я сейчас думаю. Волчек затушил сигару в пепельнице, пристально пригляделся ко мне сквозь рассеивающиеся клубы дыма. Мне подумалось, что разумом эти две безжалостные твари явно не обижены, только вот разум у них устроен по-разному. Артурас, судя по всему – типичный советник, человек плана, который ничего не оставляет на волю случайности и тщательно взвешивает все возможные риски. Расчетливый мыслитель. Босс же его совсем из другого теста. Все движения у Волчека замедленные, чуть ли не изящные – словно у кота, которой подстерегает добычу в высокой траве; интеллект у него природно-примитивный, основанный на инстинктах – почти как у дикого зверя. Мой личный инстинкт подсказывал мне, что ни тот ни другой не оставят меня в живых, никогда не позволят рассказать о том, что произошло в действительности. При любом раскладе. – Да в этом здании сто лет ноги моей не было! С чего вы взяли, что я так вот попросту войду туда без досмотра? – Вы знаете охранников, и, что более важно, они знают вас, – сказал Артурас. Наклонился ко мне, заговорил громко и размеренно, будто гвозди вбивал: – Мы очень долго наблюдали за этим зданием, господин адвокат. Я почти два года угрохал, разрабатывая свой план до мельчайших подробностей. Тот, кто пронесет бомбу, должен пользоваться доверием охранников; это должен быть такой человек, которого они никогда ни в чем не заподозрят. Другого способа доставить бомбу в здание не существует. Я сам за вами прослежу. Просто быстро проскочите в рамку в самый последний момент, будто бы на суд опаздываете, помашете охране за стойкой. Сигнал сработает, но они не обратят на него внимания – махнут, чтоб проходили быстрей. Переброситесь с ними парой слов. Они вас знают. Они ведь даже ваши звонки принимают. Действительно, мобильника у меня не было. Еще не хватало, чтобы мое местонахождение можно было в любой момент вычислить по сотовым башням… Понятно, что все это отрыжка старых годов, от которой мне так и не удалось избавиться, хотя Джеку регулярно удавалось всучивать мне сотовые телефоны, которые я почти сразу же терял. Занимаясь адвокатской практикой, большую часть дня я обычно проводил в суде. Если я кому-то вдруг неотложно требовался, то звонили мне на таксофон у входа. Обычно кто-то из охраны знал, на каком именно заседании я в данный момент присутствую, – исправно приходили и звали к телефону. Пара бутылок вискаря на Рождество да по корзинке со всякими вкусностями каждому на День благодарения – вот и все расчеты за столь полезное содействие. Голова стала понемногу проясняться. – А почему бы вам не замочить этого парня каким-то другим способом? Тот же снайпер запросто снимет его еще по пути в суд. Артурас кивнул. – Я на этот счет тоже думал. Перебрал все возможные варианты. Мы не знаем, где он и каким образом его будут доставлять в суд. Это единственный способ. Дело смотрело уже множество юридических фирм. Эти крупные фирмы работают по всему городу. Вы с Джеком вели едва ли не все свои дела именно здесь, на Чеймберс-стрит. Хорошо знаете местный персонал. Прочие адвокаты заряжают по девятьсот долларов в час. Думаете, у них есть время остановиться и поболтать с охраной? Нет, конечно же. Еще когда я в первый раз увидел, как вы с Джеком мчитесь через ту рамку, машете охране, все мигает и звенит, а они и ухом не ведут, то сразу понял: вот оно. Так мы и поступим. Вы же сами мне этот способ и подсказали. Да, мозгом здесь явно был Артурас. План был точно его. По сравнению со своими подельниками он стоит малость особняком – холодный, рациональный, расчетливый. Похоже, подобными принципами он руководствуется и тогда, когда приходится спускать курок. Волчек – совсем другая история. Хоть он и сохранил видимое спокойствие, когда я ухитрился ему врезать, я чувствовал, что за напускной сдержанностью таится и скребет когтями бешеный монстр, готовый в любой момент вырваться на свободу. Я обхватил голову руками, медленно и глубоко вдохнул и выдохнул. – И вот что еще, мистер Флинн, – сказал Волчек. – Вам следует помнить, что мы – бойцы. И гордимся этим. Мы – Bratva . По-вашему это будет «братство». Я полностью доверяю этому человеку. – Он положил руку Артурасу на плечо. – Но очень многое может пойти не так. Короче, вам нужно занести этот жакет внутрь. От смерти дочери вас отделяет лишь один телефонный звонок. Так что вы сейчас туда по-любому зайдете. Вы тоже боец, как я погляжу. Но только не пытайтесь биться со мной. Он умолк, чтобы прикурить следующую сигару. – Мы с Артурасом начинали двадцать лет назад с полного нуля. Пока мы не стали теми, кто мы сейчас, пролилось немало крови, и спуску мы никому не давали. Но не думайте, что мы настолько уж тупые. Суд рассчитан по меньшей мере на три дня. Даем вам два. Больше рисковать мы не можем. Два дня, чтобы усадить Малютку-Бенни на тот стул, который разорвет его в клочки. Если завтра к четырем часам дня он не будет мертв, у меня просто не останется выбора. Мне придется бежать. Чем дольше будет тянуться это дело, тем больше шансов, что прокурор аннулирует мой выход под залог [2] . Это как раз такой вот девятисотдолларовый адвокат сказал. Вы человек умный, наверняка понимаете, что он прав. 2 Обвиняемых даже в особо тяжких преступлениях в США редко заключают под стражу – после ареста обычно выпускают под денежный залог. Суммы немаленькие, но ими в любой момент готовы ссудить многочисленные фирмы, которые только этим и занимаются. Адвокаты с такими вполне легальными ростовщиками всегда на связи. Перед Волчеком такая проблема, понятное дело, не стояла. Я и сам с подобным не раз сталкивался. Когда обвиняемый запрашивает выход под залог, у стороны обвинения обычно еще не хватает доказательной базы, особенно самой убойной. Анализ ДНК и прочие технические экспертизы занимают порядочно времени. Но к моменту передачи дела в суд все уже подготовлено и разложено по полочкам, так что обвинитель вполне может попросить судью отменить выход под залог и взять обвиняемого под стражу. С этого момента его судьба, считай, отмечена несмываемой печатью. А все-то, что для этого требуется, – крошечная, но тем не менее тщательно рассчитанная задержечка со стороны конвоиров, которые якобы ненамеренно демонстрируют присяжным обвиняемого в наручниках. Один лишь взгляд на эти браслеты, и участь бедняги решена – практически стопроцентно обвинительный приговор. Я кивнул Волчеку. Он наверняка в курсе, что тактика обвинителей мне давно уже насквозь известна, так что не было смысла отрицать очевидное. Излагая свой ультиматум, Волчек всеми силами старался прикрыть дикую сущность своей натуры бесстрастным холодным тоном. – Мой паспорт – в суде, это условие выхода под залог. Мне тут кое-что возят из России по воздуху, три раза в год. Самолет частный, полоса тоже частная – рядом, неподалеку от города. Тот борт прибывает завтра в три и улетает обратно в шесть. Если Бенни до четырех часов будет еще жив – ваше время истекло. Мне нужно выйти из суда как минимум в четыре, чтобы успеть к вылету. Этот рейс – мой последний шанс убраться из Соединенных Штатов. Но я хочу остаться. Хочу биться дальше. До четырех часов Малютка-Бенни должен уже быть на том свете, иначе я убью вас вместе с вашей дочерью. За базар отвечаю. Стакан с виски хрустнул у меня в руке. Показалось, будто я падаю в пустоту. Тело обмякло, подбородок задрожал – пришлось крепко стиснуть челюсти, чтобы не стучали зубы. Из пореза в ладони струилась кровь, но боли я не чувствовал. Не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Не мог мыслить связно. Дыхание вырывалась изо рта отрывистыми тихими всхлипами. Если что-нибудь случится с Эми, такой боли мне не вынести. При одной лишь мысли о подобной муке все тело – мозг, мышцы, сердце – начинало жечь будто огнем. Моей жене, Кристине, порядком от меня доставалось: бесконечное сидение в конторе, звонки в три часа ночи из полицейских участков, куда вдруг угодили мои клиенты, великое число запланированных, но так и не состоявшихся ужинов вдвоем – и все это под предлогом, что поступаю я так исключительно ради нее с Эми. Когда год назад я по-настоящему запил, она дала мне от ворот поворот. Я потерял лучшее, что имел когда-либо в жизни. А что если теперь потеряю и дочь? О таком и просто подумать-то страшно. Откуда-то ниоткуда в голове вдруг зазвучал голос отца – человека, который и научил меня всем воровским и мошенническим премудростям, человека, который сказал, как поступать, если тебя вдруг раскусят: «Что бы ни случилось, держи себя в руках, не раскисай». Я прикрыл глаза и произнес про себя коротенькую молитву: «Господи Боженька, помоги мне. Помоги моей девочке. Я так ее люблю!» Вытер глаза перед тем, как на них успели навернуться слезы, шмыргнул, прокрутил меню своих цифровых часов с будильника на таймер. И включил обратный отчет. – Вам нужно принять решение, господин адвокат, – напомнил Артурас, многозначительно постукивая пальцем по револьверу. – Сделаю. Только не трогайте Эми. Ей всего десять, – ответил я. Волчек с Артурасом переглянулись. – Ну вот и отлично, – объявил последний. – Тогда вперед. Подождите меня в вестибюле, когда пройдете за рамку. – В смысле, если пройду? – Может, попросить вашу дочку помолиться за вас? – иронически заметил Волчек. Не ответив, я вылез из лимузина. Артурас проследил, как я ступаю на тротуар. – Помните, что за вами наблюдают. И за дочкой тоже, – предупредил он. Кивнув, я заверил: – Буянить не буду. Соврал, конечно же. Точно так же, как они врали мне. Не важно, что они мне грузили, не важно, что обещали, – завтра в четыре, даже если Бенни уже станет мокрым местом на потолке зала судебных заседаний, Эми они не отпустят. И меня они убьют, и мою девочку. У меня оставался тридцать один час. Тридцать один час на то, чтобы развести русскую мафию и выкрасть свою дочь. И уже были мысли, как это сделать. Расправил на себе пальто. Застегнул на все пуговицы, поднял воротник, повернулся к зданию суда. Голос отца по-прежнему тихо звучал в голове: «Держи себя в руках, не раскисай». Кровь из ладони идти перестала. Похоже, стало еще холоднее – дыхание замерло перед лицом туманным облачком. Когда оно рассеялось, я узрел перед собой то, что за все девять лет работы в этом здании ни разу не видывал, – длиннющий, человек в сорок, хвост из репортеров, адвокатов, свидетелей, подзащитных, телевизионщиков, которые все терпеливо дожидались своей очереди пройти в рамку металлодетектора. Глава 4 В начале громкого судебного процесса всегда есть нечто электризующее. Пристроившись в хвост, я сразу ощутил нависшее над толпой возбуждение – словно те миражи, что вьются над раскаленным асфальтовым шоссе в жару. У многих в очереди были с собой свежие газеты – утренний выпуск «Нью-Йорк таймс». Мужик передо мной как раз читал первую полосу, и я заглянул ему через плечо. На ней красовался огромный портрет Волчека, а над ним – заголовок: «НАЧИНАЕТСЯ СУД НАД РУССКОЙ МАФИЕЙ». На вид – репортер из криминальной хроники. Скорее всего, внештатник. А может, из какого-нибудь совсем уж захудалого листка. Этот тип распознается за милю: дрянной костюмишко, дрянная стрижечка… Судя по никотиновым пятнам на пальцах, садит одну сигарету за другой. Я втянул голову в воротник и постарался не смотреть в его сторону. Здание суда на Чеймберс-стрит представляло собой довольно древнее строение в викторианско-готическом стиле, изрядно накачанное стероидами, – аж девятнадцать этажей, по которым раскидан двадцать один зал для судебных заседаний. Пока что насчитал перед собой двадцать человек. Посетителей, поднявшихся по пятидесятифутовой ширины каменным ступенькам, встречал изрядно облупившийся портик с коринфскими колоннами, который последний раз приводили в порядок, наверное, где-то в шестидесятых, не позже. Народ все прибывал, пристраивался за мной в хвост очереди, которая под шарканье ног постепенно продвигалась наверх по ступенькам. От нечего делать еще раз оглядел знакомое здание снизу доверху. Аллегорические статуи и бюсты бывших президентов вкупе с основоположниками нью-йоркского правосудия, которыми были уставлены чуть ли не все свободные ниши и карнизы старого здания, изрядно потрепали и время, и климат. Поднявшись на верхнюю ступеньку, почувствовал, как по щеке стекает струйка пота. Рубашка прилипла к спине, отчего обжигающая чужеродная близость бомбы стала еще более ощутимой. Передо мной оставалось всего двенадцать человек. Вероятность проникнуть в здание без досмотра представлялась теперь еще более эфемерной, чем это мыслилось в лимузине. Каким-то непостижимым образом в правой руке у меня оказалась моя авторучка, хотя из кармана я ее вроде не вынимал. Мелкими шажками продвигаясь ко входу, я бездумно вертел ее в пальцах. Часто ловлю себя на том, что порой делаю это совершенно бессознательно – наверное, это как-то помогает сосредоточиться. Ручку подарила мне Эми. Тогда это было нечто вроде прощального подарка. Когда я запил, то редко добирался до дома. Где-то за неделю до Дня отцов Кристина решила, что мне пора окончательно выметаться вон и что Эми имеет полное право знать, почему. Заявила, что отныне знать меня не знает и что Эми лучше не видеть того, как я все ниже скатываюсь по наклонной. Дети – вообще народ сообразительный, а уж про Эми и говорить нечего. Когда она увидела нас обоих на пороге своей спальни, то сразу поняла, что мы принесли дурные вести. Ее длинные светлые волосы были завязаны на затылке – чтобы не падали на глаза, пока она сидит за компьютером. Как обычно, поверх пижамы на ней была ее любимая джинсовая курточка, которую она снимала, разве когда укладывалась спать или отправлялась в школу, – курточка, на которой живого места не было из-за разнокалиберных значков со смайликами и эмблемами всяких рок-групп. Целый месяц дочка копила выдаваемые ей еженедельно карманные деньги; сама пошла в какую-то дешевую одежную лавку, сама купила, сама украсила по собственному вкусу. Я молча посмотрел на нее – впрочем, мы оба тогда на нее молча посмотрели. И прежде чем успели хоть что-то сказать, она оттолкнула от себя ноутбук и расплакалась. Можно было вообще ничего ей не сообщать. Эми сама все за милю учуяла. Потом задала обычные в таких случаях вопросы. Надолго я ухожу? Это насовсем? Разве нельзя просто все уладить? Ни на один вопрос ответа у меня не было. Я просто сидел рядом с ней на краешке кровати, обнимал за плечи, старался проявлять твердость. Но какая там, к чертям, твердость – стыдно было до жути. Случайно бросил взгляд на открытый монитор и увидел, что на нем открыт интернет-магазин, продающий подарочные авторучки с гравировкой. Заметил даже образец гравировки, которую она выбрала: «Лучшему в мире папе». Авторучка замерла у меня в руке – та самая ручка, которую подарила мне Эми, когда я ушел из дома. Взгляд опустился на единственное слово, выгравированное на цилиндрике из полированного алюминия: «Папе». Как вспомнишь, чего мне это тогда стоило… Сунул ручку в задний карман, еще раз оглядел очередь. Еще десять человек передо мной. Внимание отвлек какой-то механический вой и лязг наверху. Власти наконец сподобились санкционировать основательный косметический ремонт старого фасада, и теперь на уровне примерно четвертого этажа от крыши висела здоровенная люлька с работягами. Самих их с земли я особо не разглядел, но даже издалека было хорошо видно, как она раскачивается на ветру. Работяги обдирали грязь водяным бластером и восстанавливали порушенную лепнину. Вообще-то вездесущие застройщики давно подбивали клинья, чтобы здание снести, а правосудию подыскать обиталище подешевле. Но общественность вовремя спохватилась. Поскольку мэр – сам бывший юрист, составить соответствующую петицию за подписью влиятельных членов муниципального совета труда не составило. Здание суда останется стоять где было. Подшаманят снаружи, ну а внутри пусть себе и дальше разваливается. В Нью-Йорке такое регулярно – за полированной облицовкой вполне может скрываться разлагающийся труп. Реальность же ситуации в том, что это здание на Чеймберс-стрит представляло собой в первую очередь историческую ценность – здесь впервые за всю историю Соединенных Штатов был открыт так называемый «ночной суд». Ночной суд – это, считай, самый важный суд во всем городе. В одном только Манхэттене по триста арестов в день – до пяти вечера по-любому все дела не разгрести, приходится до часу ночи заседать. А как прижал кризис, так и преступность сразу же полезла вверх, еще больше нагрузка выросла. Теперь уголовный суд работает в этом здании все двадцать четыре часа в сутки. Правосудие здесь не спит никогда, а двери здания вот уже два года не закрываются в принципе. Чем ближе я продвигался к этим дверям, тем слышнее становились то и дело доносящиеся из-за них гудочки металлоискателя. К счастью, всех дежурных охранников я знал по имени. Один из секретов успеха в суде – личное знакомство с судебным персоналом. До самой распоследней мелкой сошки. Никогда не знаешь, когда тебе вдруг понадобится какая-нибудь мелкая услуга: то факс надо принять по-быстрому, то заблудшего клиента отловить, то просто мелочь разменять для кофейного автомата – или же, как в моем случае, отловить меня самого при срочном звонке по таксофону в вестибюле… Восемь человек впереди. Заглянул через плечо репортера, чтобы получше рассмотреть охранников – чья сейчас смена. На дверях стояли Барри с Эдгаром. Секьюрити в большинстве нью-йоркских судов – фактически те же копы, за исключением разве что названия. И оружие у них, и форма. Они и арестовать вас вправе, и задержать, а если вы действительно представляете собой угрозу, то и завалить могут – с концами. Барри стоял рядом с лентой багажного сканера, передавал лотки, собирал мобильники, ключи, бумажники, сумки, пропускал через рентген. Обладатели всего этого добра тем временем опасливо ступали в рамку металлоискателя в надежде, что та не зазвенит. Эдгар охлопывал посетителей вручную, выуживал у них забытые подозрительные предметы, заворачивал обратно – гонял посетителя через рамку до тех пор, пока не был окончательно удовлетворен. Кроме этих двух охранников, я заметил третьего – молодого, белобрысого, незнакомого. А за ним и еще одного – тот стоял футах в десяти за рамкой, выпятив основательное брюхо, растопырив локти и заткнув большие пальцы за кожаный ремень с болтающимся на нем пистолетом. В принципе, ничего необычного – при большом наплыве посетителей ко входу вполне могут подогнать еще одного-другого охранника, чисто для подстраховки. Этого мужика я тоже не узнал – усики, крошечные свиные глазки… Сам я его не сумел припомнить, но решил, что мы с ним наверняка когда-то встречались, поскольку он явно меня узнал. Барри, Эдгар и белобрысый юнец полностью сосредоточили свое внимание на публике в самом начале очереди. Толстяк же просто не сводил с меня глаз. Шесть человек между мной и рамкой. Я утер пот с бровей. Если буду ждать своей очереди, придется пройти через ту же процедуру, что и остальным. Попробовал припомнить, как я обычно вел себя в таких случаях. Для меня войти в это здание всегда было что зубы почистить – проделывал это каждое утро, – но теперь любые воспоминания об этом обыденном деле словно корова языком слизала. Что я обычно делаю – пру, как на кассу? Или смирно стою в очереди, а мне просто машут – проходи, мол, не задерживай? Переминаясь с ноги на ногу с трясущимися руками и переполненным сухой горечью ртом, я был близок к самой настоящей панике. Никак не мог представить ни единого реального примера того, как прохожу в эту чертову рамку, хоть убей. Впереди всего четверо. С каждым шажком бомба на спине становилась все больше и увесистей. Толстый охранник все так же таращился прямо на меня. Может, меня выдает тревожный «язык тела», который эти парни теперь обучены подмечать? После 11 сентября [3] любой, кто имеет хотя бы отдаленное отношение к защите правопорядка, прошел соответствующую подготовку и обязан сразу же распознавать потенциальную террористическую угрозу. Подумал про Эми – как она, размазывая по пижамке слезы, умоляла меня остаться. 3 Естественно, имеется в виду массовая террористическая атака на США 11 сентября 2001 г., известная еще как «9/11». После тех событий подход к вопросам общественной безопасности в стране был коренным образом пересмотрен, а правоохранительные и вообще силовые структуры, даже частные охранные фирмы, наделены значительными дополнительными полномочиями. Ну уж нет. Больше я тебя не брошу. Мгновенно привел голову в порядок. Террористы не лезут без очереди. Они терпеливо ждут. Их задача – максимально слиться с толпой, не привлекать внимания, не вызывать даже малейших подозрений. Так что лучше мне сейчас превратиться в наглого беспардонного хама, поднять как можно больше шума и суматохи – тогда толстяк решит, что я просто жлоб, а никакой не потенциальный бомбист. Когда я решительно двинулся в обход очереди, публика возмущенно зароптала. «Вот гондон!» – пробурчал тот самый репортер. Сердце опять отчаянно запрыгало в груди – все быстрей и быстрей по мере того, как приближалась цель. – Эй, Барри! Дай-ка я проскочу по-быстрому. Опаздываю, – бросил я, нахально проламываясь сквозь рамку, которая тут же протестующее загудела. Слишком уж громко. Наверное, она у всех так гудела, но меня этот звук просто реально оглушил. Быстро перевел взгляд на толстого. Тот не двигался. Просто смотрел. Эдгар, в свою очередь, старательно шмонал первого в очереди и ни на что другое не отвлекался. – Эдди! – позвал Барри. Не спеша вылез из-за экрана сканера, обошел вокруг аппарата, лениво шаркая ногами. – На секундочку. За рамкой я ускорил шаг и нацелился в вестибюль, но тут белобрысый юнец вдруг растопырил руки и преградил мне дорогу. Так и стоял крестом, пока я не просек, что от меня требуется принять ту же позу – для обыска. Руки я по-прежнему держал по швам. Толстый сорвался с места. Я влип? Может, подорвать отсюда? Растолкать всех на пути, пробиться сквозь толпу, метнуться к выходу? Но за спиной в самом дверном подъеме уже громоздился какой-то здоровенный бородатый тип, который полностью перекрыл не только дорогу, но и сам дневной свет. Проскочить нереально. Едва остановил готовые сорваться с места ноги, которые незамедлительно задрожали мелкой дрожью. – Братан, я тоже тебя с удовольствием обниму, но только не сейчас, – сказал я. – Просто поднимите руки, сэр. Мне нужно вас по-быстрому досмотреть. – Послушай, сынок, я очень спешу. Мы с тобой вроде еще не встречались, но уж поверь – я тут практически живу вот уже почти десять лет. Я адвокат. Вон хоть у Барри спроси, – продолжал я, пытаясь проскользнуть мимо него. Его открытая ладонь зависла над рукояткой торчащей из кобуры «беретты», а пальцы скрючились, как у актера в старинном вестерне. Я замер как вкопанный. – Что-о?! Мне вытащить «пушку», торопыга? Я ощутил, как публика позади отпрянула, наталкиваясь друг на друга. Ну вот, буквально через секунду все и кончится – спасибо тому ходячему шкафу и малолетнему упертому придурку, который слишком ревностно относится к своим служебным обязанностям. – Хэнк, пропусти Эдди, – пришел мне на выручку Барри. Хэнк опустил руки, закатил глаза и отступил в сторону. Толстый охранник остановился и сложил руки на груди поверх выпирающего живота. Барри шутливо погрозил мне пальцем. – Из-за этого твоего святого Христофора тебе когда-нибудь в жопу залезут с фонариком. Это тебе не прежние времена, Эдди! «Как же я, мудак, ухитрился забыть-то?» – промелькнуло в голове. Судорожно расстегнув верхнюю пуговицу рубашки, я выдернул из-за пазухи серебряную цепочку. Нервозно хихикнул, помахал перед Барри круглым медальоном из белого золота. Все верно – вон он, святой Христофор. И все сразу стало на свои места. Память моментально вернулась. Когда я только начинал в роли адвоката и впервые стал представлять клиентов в этом здании, металлодетектор гудел при каждом моем появлении. Барри, Эдгар, другие охранники могли по сто раз прогонять меня через рамку – только чтобы услышать все то же занудное дудение. И обыскивали, и чуть ли не догола раздевали… Интересовались, не вставлен ли мне куда-нибудь в ногу стальной штырь. А медальон висит у меня на шее еще с подросткового возраста. Стал уже практически частью тела, я его вообще не чувствую и не замечаю. В общем, все только недоуменно скребли в затылках. И как раз Барри-то в конце концов его и обнаружил. Как сейчас помню – среда была, утро, на улице морось. Рассказал о находке остальным охранникам. С тех пор не припомню случая, чтобы меня обыскивали при входе. Рамка гудит – я прохожу. А если дежурному не лень оторвать жопу от стула, чтобы меня обыскать, то просто вынимаю медальон из-за пазухи и верчу его над головой, по-прежнему не задерживаясь. Даже после 11 сентября ни разу не обыскали. Вдобавок к тому времени меня уже хорошо знали в лицо – все-таки каждый божий день сюда ходил. Обыскивать меня – это все равно что обыскивать судей. Пару охранников даже довелось представлять в суде. Ко мне стали относиться чуть ли не как к предмету окружающей обстановки, как к закадычному дружку. Ну а у кого поднимется рука обшмонать друга? Может, это все адреналин, или спиртное, или удар по башке от того здоровенного русского, но по какой-то причине я напрочь забыл про медальон, пока Барри мне не напомнил. – Не знаешь, что это за дяденька? – спросил Барри, обращаясь к Хэнку. – Это мистер Эдди Флинн. Я и забыл, что тебя сюда недавно перевели… Лучший адвокат во всем Нью-Йорке. Ты уж присматривай за ним, а он присмотрит за тобой. Если ему что-нибудь понадобится, сразу передавай мне. Еще не остывший Хэнк недовольно кивнул и повернулся к следующему в очереди перед металлодетектором. Барри, судя по всему, регулярно накручивал ему яйца каждую смену – видать, находилось за что. Я проследил, как толстый охранник поворачивается и уходит в сторону. Черт, едва не влип. Буквально на волос был от того, чтобы влипнуть. – Барри, мне реально пора, братан. Опаздываю. У меня этот мафиозный процесс, а я еще даже не знаю, в каком зале заседание. – А я не знал, что ты эту сволочь защищать взялся… Но тебе пока везет: дело слушает судья Пайк, а она еще завтракает. Мы с Эдгаром только пятнадцать минут назад как впустили ее. Извиняй за мальца. Учишь его, учишь, а всё без толку. Тупой как пробка… Не подойдешь? Чисто на секундочку. Оглядевшись по сторонам, никого из людей Волчека в очереди я не заметил. Но у него могли быть и другие глаза, которых я пока что не вычислил. От частящего пульса в ушах буквально звенело. Я понятия не имел, что еще вдруг понадобилось Барри. Не донесся ли до него какой слушок про Джека? И что, если русские заметят, как я перешептываюсь с Барри? Придется все-таки переговорить с ним. Если откажусь, он может о чем-нибудь догадаться. – Да запросто! – отозвался я с кружащейся головой. Отошли в сторонку в угол вестибюля. – Это насчет Терри, – сказал Барри. – Он, типа, хотел с тобой посоветоваться. Судится насчет руки, синдром у него какой-то профессиональный… Я мысленно возблагодарил господа. Барри просто понадобилась халява для своего дружка. Классный мужик этот Барри. Человеку уже хорошо за шестьдесят, скоро пора на покой. Бывший коп, которому просто хочется спокойно сидеть за рентгеновским аппаратом, разглядывая содержимое чужих сумок, а после смены с чистой совестью пропустить стаканчик в баре. – Терри захомутали Холлиндер с Данном, только бабки из него тянут. Я ему сразу говорил, чтоб к тебе обращался, но ему, видите ли, только профсоюзных законников подавай. Так и не смог его отговорить. Уже шесть тыщ с него стрясли, а доктору только одному показали. Не глянешь бумажки по делу? Терри от меня – поцелуй и обед из семи блюд в «Ритце», не то что какое-то там несчастное дело о профессиональном заболевании! Считай, друг, что компенсация за приобретенный на работе туннельный синдром у тебя в кармане. – Скажи ему, что я готов представлять его интересы бесплатно, – сказал я. Барри осклабился. – Скажу-скажу, не сомневайся! Прямо сейчас и звякну. Он сейчас наверху, на двенадцатом. – Послушай, Барри, мне действительно пора бежать. – Нет проблем. И спасибочки. Прямо сейчас ему и скажу. Не поверит ведь! От восторгов Барри удалось отделаться даже быстрее, чем я надеялся, – через секунду он уже запрыгнул обратно в свое кресло за сканером. Вошел-таки! Развернувшись, я прислонился затылком к холодному мрамору. Еще раз ощутил хребтом прицепленную сзади бомбу, наблюдая за вливающимся в вестибюль потоком публики. На моих часах – девять тридцать. До начала судебного заседания у нас остается еще где-то с полчаса. Артурас прошел через рамку, подхватил с ленты рентгеновского сканера большой чемодан «Самсонайт». Поставил на пол, покатил за собой на колесиках. – Отлично проделано, – сказал мне. Я ничего не ответил. Протянув руку сбоку от меня, он нажал на кнопку вызова лифта. Двери разъехались, и я нажал на кнопку четырнадцатого этажа, на котором находился зал номер шестнадцать. Артурас – на кнопку последнего этажа, девятнадцатого. – Нам в шестнадцатый зал, это на четырнадцатом, – удивился я. – У нас есть кабинетик на последнем. Вам нужно переодеться для суда, – ответил Артурас. Двери закрылись, и я услышал, как в шахте тронулся с места противовес, когда лифт неторопливо пошел вверх. Глава 5 Поднимаясь в лифте на последний этаж, я поневоле подумал про само здание суда, которое наложило столь серьезный отпечаток на всю мою жизнь. Судебные палаты на Чеймберс-стрит меня и сделали, и сломали до основания. Старики, предпочитающие не напрягаться и решать дело обычной сделкой между обвинением и защитой [4] в судах низшей инстанции, прозвали его «Отель Дракулы», хотя никто до сих пор не может понять, почему. Кто-то считает, что из-за какого-то бессменно прописавшегося здесь судьи, на удивление похожего на Белу Лугоши, который этого самого Дракулу в кино и изображал. Что же до меня, то последние полгода моей юридической практики это здание и впрямь служило мне чем-то вроде отеля. Мы с Джеком Холлораном отчаянно пытались выбраться из лап нежданно грянувшего кризиса, пытаясь извлечь выгоду хотя бы из изрядно возросшего по этой причине уровня преступности. Для кое-кого из уголовных адвокатов это была реально золотая жила. В общем, из уголовных судов мы буквально не вылезали. Просидишь, бывало, весь день в нормальном суде, а к вечеру бац – еще кого-нибудь замели; с этим уже в ночной. Кого ночью прихватят, тем адвоката добыть сложно – большинство юридических фирм закрыты, а те, кто реально и с толком готов вписаться в защиту круглые сутки, все наперечет. 4 Едва ли не 90 % уголовных дел в США вообще не доходят до суда – за счет внесудебных сделок. Адвокаты сторон договариваются между собой без участия судьи и присяжных – защита обязуется не оспаривать обвинение, а обвинители обещают предъявить обвинение по статье уголовного кодекса, предусматривающей менее строгое наказание, чем предполагалось первоначально. Очень распространенная практика – если, не дай бог, в США вы влипнете в какую-нибудь историю, то ваш адвокат первым делом предложит вам заключить подобную сделку, даже не интересуясь, что, собственно, произошло. В общем, работали обычным порядком с девяти до пяти, а потом вахтенным методом – по понедельникам первая судебная сессия с пяти тридцати вечера до часу ночи была моя, а «собачья вахта» на Джеке. На следующий день менялись, и так далее. К тому моменту как я сворачивал дело – скажем, к трем, а то и к пяти утра, – двигать домой смысла уже не было, так что попросту заваливался спать прямо в совещательной комнате. А если туда ломился кто-то из прочих адвокатов, чтобы перетереть с клиентом или тоже малость соснуть, иногда кто-нибудь из клерков пускал меня в свободный кабинет своего коллеги. Или же я выпивал стаканчик-другой с судьей Гарри Фордом – перед тем, как упасть на кушетку у него в приемной. Единственной положительной стороной «Отеля Дракулы» являлось то, что отель этот был бесплатный. В ближайшие шесть месяцев старому больному зданию предстояла основательная диспансеризация. Деньги, якобы потраченные муниципалитетом на наружный марафет, ухнули неизвестно куда – так, по крайней мере, писали в газетах. Большинство верхних этажей так и остались пустовать – если не считать древних канцелярских шкафов и прочей мебели, место которой давно на свалке. Вспомогательный персонал в основном переселили в новые офисы через дорогу, что еще больше подстегнуло ажиотаж по поводу спасения исторического здания. Двери лифта распахнулись на девятнадцатом – целом этаже заброшенных опустевших офисов. Бывал я и здесь, когда прикорнуть перед очередным слушанием было больше негде. Спать мне доводилось в стольких местах и на стольких этажах этого здания, что всех просто и не упомнишь. С удобствами здесь вообще напряженка, а основная проблема с профессиональной точки зрения – трудно найти укромный уголок, чтобы приватно переговорить с клиентом. Вот в этих-то разбабаханных кабинетах и приходилось нередко общаться. Никто сюда больше не заглядывает – разве что встретишь иногда такого же собрата-адвоката, который шепчется с клиентом или сопит во всю носовую завертку на продранном диване. Запахом тлена и плесени здесь, похоже, пропитаны уже сами стены. И никаких уборщиц эти стены тоже сто лет не видели. Мы свернули от лифта направо, прошли по широкому коридору, остановились у второй двери справа. Артурас вытащил из кармана пальто связку ключей, сунул один в замок. Замок был новехонький. Артурас явно планировал привести меня сюда далеко заранее. Открыл дверь, зашел, закатил за собой чемодан на колесиках. Закрыл и запер за мной дверь. Помещение некогда служило приемной при личном кабинете судьи. Стояли здесь письменный стол, усеянный непонятного происхождения пятнами, три кушетки, обитые на старинный манер зеленой кожей, и древний копировальный аппарат. Над столом – пожелтевшая репродукция «Моны Лизы» в рамке. За кушетками я углядел дверь, ведущую в кабинет и прочие судейские палаты. Открыл ее и прямо перед собой увидел длинное окно со сдвижной рамой. Слева вдоль всей стены протянулся книжный шкаф с какими-то старыми отчетами и давно потерявшими актуальность справочниками. На противоположной стене поверх ободранных обоев в цветочек висели два довольно унылых пейзажа, изображающих какие-то ирландские пустоши, – на мой вкус, так полная мазня. Под картинами мрачно громоздилась еще одна кушетка. Пахло старыми газетами, и на всех поверхностях лежал толстенный слой пыли. Я прошел обратно в приемную, где Артурас уже вытаскивал из чемодана на колесиках одежный чехол. Открыл его, вручил мне пару аккуратно сложенных костюмных брюк. Пиджак повесил на стул. Потом вынул белую рубашку, все еще в магазинной упаковке, и новенький красный галстук. Помимо пальто, на мне были легкие светлые брюки и темно-синий блейзер поверх голубой рубашки. – Снимайте пальто, – распорядился Артурас. Снял пальто – и в этот самый момент поддетый под него тонкий жакет выскользнул из рукавов, вытянутый оттуда массивной бомбой. Не успело еще его смертоносное содержимое коснуться пола, как я ласточкой нырнул в открытую дверь кабинета, прикрыв голову руками. Ничего. Потом смех. Чувствуя себя дурак дураком, я поднялся и вернулся в приемную. Жакет кучей лежал на полу, а Артурас лыбился во всю ширь. – Не переживайте. Чтобы взорвать эту бомбу, нужен взрыватель. Можете хоть об стены ею колотить, ничего ей не сделается. Нужно включить вот это… Он вытащил из своего коричневого пальто что-то маленькое и черное, похожее на брелок автомобильной сигнализации, – пластиковый овал размером со спичечный коробок. На нем две кнопки – одна зеленая, другая красная. – Одна кнопка – взводить, другая – стартовая. Бомба не очень большая. Зона поражения четыре-пять футов, не больше, – сказал Артурас. Он подхватил с пола жакет, разложил его на столе, разгладил. Кто-то постучался. Артурас открыл дверь высокому белобрысому русскому, которого я видел в лимузине – тому, которого Волчек назвал Виктором. Здоровяк закрыл дверь и нацелился на меня недобрым взглядом. Артурас вернулся к письменному столу, отстегнул липучку тонкого шелкового жакета и вытащил то устройство, которой я чувствовал спиной сквозь материю, – два тонких граненых бруска из чего-то вроде твердой замазки с приделанной сверху электронной платой. Тонкие проводки сбегали с платы куда-то еще. Это вполне могли быть потроха какого-нибудь старого пейджера или чего-то в этом духе. Другие провода соединяли ее с белесой пластиковой взрывчаткой. Вся эта штуковина была размером не больше карманной записной книжки. Довольно тонкая и, несмотря на масштаб бедствий, который была способна натворить, весила совсем немного. Артурас снял со стула повешенный туда пиджак. Вывернул наизнанку на столе, принялся ощупывать швы. Прекрасно знал, что на суде мне надо быть при костюме. Этот, похоже, был сшит на заказ – чтобы упрятанное на спине пиджака устройство не бросалось в глаза. Укрепив бомбу, он залепил застежку, прикинул пиджак на руке. В жизни не сказал бы, что на спине у него что-то спрятано. Пиджак как пиджак. – Переодевайтесь, – приказал Артурас. Подхватив брюки, рубашку, галстук и пальто, я двинулся к двери бывшего кабинета. – Не возражаете? – спросил. Он покачал головой. Брюки подошли просто идеально. Белая рубашка оказалась чуток свободной в горле, но и моя голубая, которая на мне, вполне сойдет. Оставил все прочие шмотки вместе с галстуком в кабинете, вернулся в приемную примерить пиджак. Артурас услужливо придержал его, словно продавец в магазине. Развернувшись, я отвел руки назад, он продел их в рукава и водрузил пиджак мне на плечи. Вроде тоже малость великоват, как и рубашка. Артурас обошел меня кругом, проверяя, как сидит, кое-где разгладил. – Вполне сойдет. А что, рубашка совсем уж велика? – спросил он. – Угу. Шея в вороте болтается. Он кивнул. Без лишних слов я удалился в кабинет и задрал воротник, чтобы завязать галстук. За русскими приглядывал периферийным зрением. Артурас закрывал чемодан на колесиках, который по-прежнему выглядел так, будто набит до отказа. Виктор наблюдал за Артурасом. Прежде чем они успели что-нибудь заметить, я подхватил свое пальто и вытащил из него лопатник, который подрезал у громилы в лимузине. Если б пиджак оказался на размер-другой поменьше, спрятать добычу во внутреннем кармане моего нового костюма было бы затруднительно. Но поскольку он широковат, никто ничего не просечет. Заглядывать в краденый бумажник было пока рискованно; лучше подождать. Скорее всего, ничего ценного там не найдется. Но я был дьявольски горд, что стырил его. Уже сам факт, что мне удалось щипнуть лопатник совершенно незаметно, оставлял надежду на то, что и прочие навыки, которыми я обзавелся много лет назад, меня до конца не оставили. Сжимая и разжимая кулаки и вертя плечами, я попробовал успокоиться и трезво оценить ситуацию. В углу книжного шкафа было приделано грязное зеркало. Кое-как вытер с него пыль, убедился, что галстук завязан ровно. Против правды не попрешь: стоит мне нацепить костюм и посмотреться в зеркало, как адвоката я там не вижу. Я вижу «делового». Такого же, как мой отец. Незаметно подрезать лопатник – не такая уж легкая задача. Щипачу надо долго учиться и практиковаться, чтобы достичь должного совершенства. Нужны быстрые, легкие руки, крепкие нервы, а также умение правильно обработать объект – собственно пассажира, лоха, фраера, как их только не называют. Терпилу, короче. Сам я учился у одного из лучших мастеров в этом деле, настоящего артиста карманной гребли – своего папани, Пэта Флинна. Кстати, многие щипачи почему-то не любят, когда их называют щипачами, предпочитая рекомендоваться карманниками, а то и бери выше – марвихерами. Стоит мне вспомнить отца, так всякий раз будто наяву вижу, как он сидит в своем кресле перед теликом – глаза прикрыты, дыхание замедленное, будто спит или вообще умер, – а у самого по пальцам монетка бегает быстро-быстро, будто капелька ртути на вилке. Для крупного мужика руки у него были на удивление маленькие и изящные, и каждый палец будто жил собственной жизнью – ну прямо группа крошечных танцоров, где каждый быстро, ловко и чисто выкаблучивает на свой собственный лад. К большому неудовольствию матушки, отец содержал на задах бара Макгонагалла в Бруклине подпольный тотализатор. На родине, в Дублине, он был профессиональным мошенником, каталой и контрабандистом – пока не скопил достаточно денег на пароходный билет в Америку. Едва сойдя на берег, отправился в ближайшую закусочную и заказал первый в своей жизни гамбургер. Правда, девятнадцатилетняя официантка чаевых от него так и не дождалась – гналась за ним аж четыре квартала, пока сумела настичь. Обаянием его господь не обидел – получила она свои чаевые сторицей, и почти сразу они стали встречаться. Той официанткой была итальянская девчонка – американка во втором поколении, по имени Изабелла. Через год мои родители, Пэт и Изабелла, уже поженились, хотя и втайне от ее родителей. После школы я обычно сразу шел в тот бар – сидел, потягивал газировку, наблюдал, как отец управляется со своей командой. Под ним работали человек сорок «бегунов», которые собирали в округе ставки на что угодно – собачьи бега, скачки, бокс, футбол… Когда он заканчивал с бегунами, мы могли сгонять с ним партийку-другую в пул. Потом он водружал меня на высокий табурет перед стойкой, откладывал в сторону свою потрепанную красную книгу и показывал мне, как вертеть и неожиданно прятать в руке игральную карту, маленький десятицентовик или что-нибудь покрупнее вроде серебряного доллара или даже наручных часов; как подрезать у лоха лопатник, глядя ему прямо в глаза; как сложить десятидолларовую бумажку таким образом, чтобы она выглядела как сотенная; как и когда маякнуть помощнику-тырщику, чтоб отвлек внимание терпилы; как спрятать на себе деньги, чтоб их в жизни никто не нашел, и многое-многое другое. До сих пор помню вкус «Доктора Пеппера», цитрусовый аромат лосьона после бритья, помню, какой гладкой была стойка из полированного розового дерева, помню, как отцовские руки на секунду ныряли под нее и творили свое непостижимое волшебство. Поначалу он отказывался меня учить. Но даже тогда, в восьмилетнем возрасте, я мог быть очень убедителен и в конце концов попросту достал его. Учить меня он согласился на двух условиях. Первое – держать все наши уроки в строгом секрете, чтобы мама ни в коем случае ничего не вызнала. Второе – решившись меня учить, он прекрасно сознает, что ничто не удержит меня от искушения опробовать свои новые знания на улице, так что на случай, если я вдруг попадусь, он должен быть уверен, что я сумею достойно за себя постоять. Преподав мне несколько уроков самообороны прямо в баре, отец в конце концов отвел меня в спортзал и внимательно следил, чтобы я не отлынивал от занятий боксом. Мать пребывала в блаженном неведении. Работала она допоздна – обслуживала столики в ресторане в десяти кварталах от нас. Это был наш личный секрет – мой и папин. Когда мама возвращалась домой со смены, у папани всегда находился для нее какой-нибудь отвлекающий сюрприз. Потом она заваливалась на диван с очередным романом (чем дрянней, тем лучше) и потихоньку отходила ко сну. К тому времени как мне стукнуло четырнадцать, я успел задать перцу чуть ли не всем известным любителям мордобоя на районе, включая парней года на два-три постарше меня. Я был быстр, обладал крепким ударом, да и сам отлично держал удар. Но папаню и это не совсем устраивало, так что после очередных посиделок в баре мы как-то сели в метро до Лексингтон-авеню, где в зале Мики Хоули на 54-й улице мне представился шанс сойтись на кулачки с лучшими из малолетних бойцов, которых только могла выставить Адская Кухня [5] . Там-то я и познакомился с ребятами, впоследствии составившими костяк моей собственной команды. А один из них, приземистый коротышка с совершенно убойным правым кроссом, Джимми Феллини, почти сразу стал моим лучшим корешем. В качестве боксера-любителя Джимми подавал очень большие надежды, и я не пропускал тогда ни одного его боя. Тогда мы были считай что братья. Но потом Джимми пошел другой дорогой и шанс дорасти до профессионала упустил. 5 Адская Кухня ( англ. Hell's Kitchen) – район нью-йоркского Манхэттена, изначально запредельно бандитский, отсюда и название. Хозяйничали в нем в основном ирландские банды. В наши дни, с 1980 гг., достаточно благополучный, местами даже богемный. Хотя в 1960-х власти решили официально переименовать его в Клинтон, все по-прежнему именуют его Адской Кухней. Чисто по семейным обстоятельствам. Через два года после того, как я стал заниматься у Мики, папа всерьез заболел. Семья у нас была небедная, медицинскую страховку за всех оплачивал отец – всегда вовремя, ровно каждый месяц, тик в тик. Редкую форму рака, которая на него свалилась, полис не покрывал. Папа нанял адвоката – самого дешевого, какого только смог найти. А страховая компания наняла целую юридическую фирму, и дело отправилось в суд. Сам видел, как папиного адвоката там буквально распяли. В том не было его вины – противники его просто весом задавили. Короче, дело мы проиграли, и даже с теми деньгами, которыми помогли наши друзья и родители Джимми, больничные счета было никак не потянуть. Без должного ухода и лечения отец едва протянул еще всего лишь шесть месяцев. Меня не было с ним, когда он умер. Одиннадцать часов я просидел с ним в больничной палате, держа его за тоненькую, как у скелета, руку, а потом встал и вышел купить водички в автомате. Когда вернулся, то увидел, что мама поджидает меня в дверях. Я сразу понял, что отец умер. Она тогда ничего не сказала. Просто протянула мне его медальон со святым Христофором и заплакала. После этого остались только мы с мамой, и она приглядывала за мной, как только могла. Даже разрешила продолжить занятия боксом – при условии, что буду учиться на круглые пятерки. Я сдержал обещание – закончил школу в числе первых отличников. Следил, чтобы на столе ее всегда ждала тарелка запеканки из макарон с сыром или хотя бы яичница, когда она вернется домой с работы. Мама практически к ним не притрагивалась, но никогда не забывала меня поблагодарить. Повар из меня никакой, и она это прекрасно знала – благодарила за то, что остаюсь мужчиной в доме и что сохраняю хотя бы видимость того, что папа по-прежнему жив. Читать свои бесконечные романы перестала. Взамен могла немного посидеть со мной перед телевизором перед тем, как отправиться спать. Закончив школу, я почти год принимал участие в подпольных боях без правил и успел прокрутить на стороне несколько сомнительных с точки зрения закона делишек. До окончания года у меня уже хватало денег, чтобы завести собственное дело. В восемнадцать я вышел на улицу с одной-единственной целью: идеально, красиво и профессионально ободрать как липку тех, кто фактически убил моего отца, – страховые компании и богатеньких адвокатов, состоявших у них на службе. Даже с моей нынешней точки зрения, особых шансов у них не было. – Господин адвокат, – донесся из приемной голос Артураса. – Время! Пора выдвигаться. Заседание вот-вот начнется. Глава 6 Оставив пальто и штаны в бывшем кабинете судьи и щеголяя в новом костюме, я догнал русских в дверях. Артурас катил за собой чемодан. – Что там? – полюбопытствовал я. – Документы Волчека – все бумажки, которые Джек подготовил к слушанию. – А есть список свидетелей обвинения? – Есть, и Бенни там в самом конце. Так я и думал. Лучших свидетелей обвинение всегда приберегает на сладкое. Спустились на лифте на четырнадцатый этаж, к залу номер шестнадцать. Лифты открывались в просторный холл. Белые каменные стены, четыре большие мемориальные доски с именами юристов и судей, которые воевали и погибли во Вторую мировую. По углам – туалеты и разномастные торговые автоматы. Слева от лифтов на следующий этаж поднималась длинная мраморная лестница. Прямо перед нами были двойные дубовые двери, сейчас широко распахнутые, которые вели в забитый до отказа зал судебных заседаний. Зал номер шестнадцать – самый большой во всем здании. За четырьмя огромными арочными окнами по его левой стороне открывался знакомый городской силуэт. Мраморный пол заливали лучи бледного утреннего солнышка. Публика теснилась на свежесрубленных сосновых скамейках. Двое судей как-то пригрозили, что ноги их в этом зале не будет, пока не поставят новые скамьи для публики. Старые были как в театре, откидные и с обивкой, в которой прочно прописались блохи – а что удивляться, такого уж рода публика в уголовные суды ходит. Когда блохи стали перекидываться и на судей, замена зрительских сидений сразу же попала в число первоочередных реставрационных мероприятий. Скамейки стояли рядов в двадцать пять, с широким проходом посередине. От столов для участников процесса публику отгораживали перила. Стол обвинителя располагался слева, защитника – справа, оба лицом к судье. Обвинительский был пока пуст. Волчеку и его окружению отводились несколько рядов позади стола защиты. Направляясь к нему, в перешептывании публики я несколько раз уловил и собственное имя. Кожаное кресло за длинной внушительного вида стойкой из красного дерева в глубине зала все еще ожидало появления судьи. Футах в пятнадцати перед столом обвинителя располагалась свидетельская трибуна – здоровенный ящик из цельного дуба. К закрывающей ее калиточке поднималось крылечко из трех ступенек, внутри стоял железный стул с прямой спинкой и протертой до дыр обивкой. На прямо противоположной стороне от свидетельской трибуны, футах в десяти правее стола защиты – двенадцать пока что пустых стульев за деревянным ограждением. Ложа для присяжных смотрела своим фасадом на свидетельскую трибуну и на окна за ней. Пока я усаживался, в голову мне пришла одна мысль. – Отбор присяжных закончен? – спросил я у Артураса. – Да, но… Прежде чем Артурас успел ответить, в зал номер шестнадцать торжественно вступила Мириам Салливан, и. о. окружного прокурора Нью-Йорка, в окружении своей свиты – всяких заместителей, помощников и секретарей, за которыми споро поспешали еще три каких-то молодца в темных костюмах. Судя по манере двигаться и виду, отставшие от процессии молодцы были из ФБР. О деле я знал исключительно из газет, не больше любого рядового нью-йоркца. Человека, подозреваемого в связях с итальянской мафией, нашли застреленным в собственной квартире два года назад. На месте преступления арестовали некую неназванную личность – это теперь-то мне стало известно, что ею был Малютка-Бенни. Его взяли с поличным – вот вам труп, вот орудие убийства. Волчек рассказал мне далеко не все, но я предположил, что ФБР уже несколько лет упорно следило за Волчеком и что с Бенни просто полюбовно договорились. Им важнее было добраться до того, кто реально дергает за ниточки, до настоящего босса. После ареста Волчека «Таймс» сообщила, что судья установил залог в размере пяти миллионов долларов. Волчек уплатил эту сумму наличными уже буквально через полчаса. Преступление не затрагивало границ штата и не было, насколько я мог судить, связано с наркоторговлей, так что его юрисдикция ограничилась департаментом полиции Нью-Йорка и офисом окружного прокурора. Но основным свидетелем располагали федералы, так что и они могли приглядывать за процессом. Имелось в этом деле что-то необычное – что-то, что не давало мне покоя с того самого момента, как я прочитал о нем в газетах. Обвинение было только одно – в убийстве. Волчека не пытались привлечь ни за наркотики, ни за рэкет, ни за какие-то прочие грехи, какие обычно фигурируют в делах об организованной преступности. Одно-единственное убийство, хотя и первой степени. Помощники обвинительницы уставили стол картонными коробками, разбухшими от разнокалиберных папок и скоросшивателей, сходили за дополнительными стульями, возвели из бумаг на столе натуральную крепость. Психологическая атака, рассчитанная на присяжных: «Только гляньте, сколько материала у нас на этого парня». Как-никак, государство – обвинителей у нас пруд пруди, могут хоть месяцами готовить все так, чтобы комар носа не подточил, да и бюджет у них практически неограниченный. Вид у Мириам был спокойный и профессиональный – эдакий бывалый судебный крючкотвор до мозга костей. На ней был черный деловой костюм с юбкой. Красавицей ее особо не назовешь – по общему мнению, мордашка у нее довольно простоватая. Но стоило ей вступить под судебные своды, как образ простушки кардинально менялся, особенно глаза – взгляд становился пронзительным и обретал чуть ли не гипнотические свойства. Добавим сюда стройные ножки и аппетитную фигурку – короче, присяжным было на чем остановить свои взоры. Не то чтобы Мириам особо нуждалась в подобных дополнительных стимулах – даже если б она выглядела как Денни де Вито, это ровным счетом ничего не поменяло бы. Салливан – просто юрист от бога, и этим все сказано. Имя себе она сделала на борьбе с проституцией, после чего переключилась на преступления на сексуальной почве. За те пять лет, что Мириам клеймила в суде всяких насильников и совратителей, процент обвинительных приговоров по таким делам почти удвоился. Теперь вот еще и убийства подтянула, а на следующих выборах ее, пока лишь «исполняющую обязанности», уже прочили в настоящие окружные прокуроры. Артурас закатил чемодан под стол защиты, поставил на попа и уселся на скамью у меня за спиной. От входа донеслись чьи-то размеренные тяжелые шаги, по толпе в зале пробежал ропот – даже не пришлось оборачиваться, чтобы понять: в зал внушительно вступил Волчек. Я открыл чемодан, поглядел на семь толстенных папок – шесть, а то и семь тысяч страниц в общем и целом. Гомон в зале стал громче. Обернувшись, я увидел, как Волчек шагает по центральному проходу – в полном одиночестве. И тут из публики вдруг поднялся какой-то мужик, по виду латинос – в красно-синей бандане, белой рубахе и куртейке от тренировочного костюма. Вся физиономия – в татуировках, от горла чуть ли не до самых глаз. Но привлек мое внимание не сам факт, что он встал – важнее было то, что он при этом принялся делать. А принялся он медленно и ритмично хлопать в ладоши. Потом встал какой-то азиат, последовал его примеру – тоже захлопал, будто пытаясь привлечь к себе внимание. Третьим поднялся тоже латиноамериканец – в красно-коричневой футболке и с черными замысловатыми татуировками на голых руках и шее. Захлопали в такт. Проходя мимо, Волчек вежливо кивнул всем троим и уселся рядом со мной за столом защиты. – Кореша? – поинтересовался я. – Нет. Не кореша. Враги. Пришли поглазеть, как меня свалят. Медленная размеренная овация в честь Волчека понемногу стихла. – А что за враги, если точнее? – спросил я. – Пуэрториканцы, мексиканцы… Представляют тут, в Нью-Йорке, южноамериканские картели. А тот, второй, – якудза. Приперлись для того, чтобы показать: если меня посадят, то они и до меня доберутся, и до моего бизнеса… Их ждет небольшой сюрприз, – добавил он после паузы. Глава 7 Из-за двери судейских палат появилась Джин Денвер, одна из секретарей. Подмигнула мне. Джин мне всегда нравилась – очень пикантная дамочка, глазками так и стреляет, да и умница вдобавок. Она катила перед собой тяжелую тележку. В тележке – пять скоросшивателей, буквально лопающихся от бумаг. Материалы по делу для судьи. Вот-вот и сама судья Пайк должна была предстать перед публикой. Это означало, что вскоре мне предстояло впервые взглянуть и на присяжных. Вы можете быть самым раскрутейшим адвокатом на свете, настоящим мастером по перекрестным допросам, но если вы не умеете разговаривать с присяжными, то вас ждет полный облом. А прежде чем обращаться к ним, для начала их надо понять. Большинство присяжных совсем не хотят быть присяжными. А того жалкого меньшинства, что само стремится попасть в жюри, следует избегать всеми возможными способами. Я чувствовал, как мускулы шеи сжимаются все крепче и крепче – словно бомба сама собой взбиралась вверх по спине, чтобы задушить меня. Мириам подошла к моему столу, встала рядом. Голову у меня будто сорвало куда-то в открытый космос со скоростью многих сотен миль в час. От улыбки Мириам бросило в жар. Она держала какую-то рукописную записку на желтенькой квадратной бумажке для заметок. Помахала ею у меня перед носом, потом размашисто прилепила к столу. «Твоему клиенту каюк. Я отзываю его залог в 17.00». Во рту пересохло. Для Эми эта записка была смертным приговором. Если Мириам не врет и у нее действительно получится отозвать залог, мы с Эми будем трупами еще до того, как на Волчека успеют нацепить браслеты. Ощутил, как каблуки самопроизвольно отбивают дробь по мраморному полу. Ругнулся про себя, мысленно приказал себе успокоиться и хорошенько все обдумать. Мириам обычно не переходит на личности. Как и большинство хороших юристов, предпочитает отстраненный подход к делу. Когда мы с ней впервые схлестнулись в суде, я ее здорово недооценил. Она меня тогда буквально по полу размазала. Мой клиент попался на продаже метадона прямо у школы. Ну какие тут сделки с правосудием? Пришлось по-серьезке бороться, но этот поганец все равно получил по-полной. С присяжными Мириам работала безупречно – оставалась неизменно собранной, сдержанной и беспристрастной, эмоций не подпускала, отчего у присяжных создавалось впечатление, что она просто приводит сухие факты, а не пытается выжать у них слезу. Где-то через месяц после того суда кто-то сказал мне, что у Мириам сын ходит в ту же школу и что мой клиент тоже пытался втюхать ему наркоту. Мне она про это и словом не обмолвилась, тихо-спокойно доплыла на всех парусах до победного финиша, не поднимая шума и пыли. И хотя вердикт был совершенно справедливый – прийти к нему присяжным особого труда все равно не составило бы, – тот способ, которым она добилась победы, немало меня впечатлил. Записка же, которую она мне подсунула, явно ставила целью выбить защиту из колеи. Это означало, что у Мириам у самой пошаливают нервишки. Убийство далеко не рядовое. Сегодня решается вопрос всей ее дальнейшей карьеры. Если она каким-то чудом вдруг упустит столь редкостный шанс – хотя дело-то, в общем, не из сложных, – то прости-прощай все планы на будущее. Зачастую обвинители испытывают еще большее давление в таких делах, поскольку от них ждут лишь победы, и если она отстоит свой вердикт, пока федералы держат под ручки ее главного свидетеля, вести о ее победе быстро разнесутся в нужных кругах. Я передал записку Волчеку. Во-первых, для того, чтобы он не заподозрил, будто записками я пытаюсь сообщить обвинению о бомбе, а во-вторых, мне надо было его чем-то испугать. Люди, когда напуганы, легче идут на компромиссы. Если б существовали такие вещи, как воровская библия, то на самой первой странице там было бы черным по белому написано ровно то же самое, что и в руководстве для судебных адвокатов: «Дай людям то, что они хотят». – Думаю, что она начнет прямо с вопроса о залоге, – сказал я. Артурас перегнулся через барьер, чтобы лучше нас слышать. Я увидел, как Волчек заметно побледнел и повернулся к Артурасу. – Такого в твоих планах не было, – сказал он. – На данный момент у нее ничего не выйдет. Адвокаты предупреждали, что она наверняка попытается, но четко заверили, что она обломается, – отозвался тот. – А тебе не кажется, что подобный оптимизм мог был вызван просто желанием срубить хороший аванс? – встрял я. Посмотрел, как напрягается лицо Артураса, как он щурит глаза. – Она, должно быть, считает, что первый свидетель у нее просто убойный. Грамотный прокурор всегда начинает слушание с сильного свидетеля. А Мириам Салливан – действительно грамотный прокурор. Решила, наверное, что показаний первого же свидетеля хватит, чтобы надеть на вас наручники. Волчек оскалил зубы, рявкнул: – Артурас, ты же мне втирал, будто все продумал! У тебя было целых два года, чтобы все подготовить! А теперь то Джек не желает вылезать из лимузина с бомбой, не говоря уже о проходе через охрану, то еще вот это… Он даже потянулся к физиономии Артураса, словно собираясь заграбастать ее скрюченными пальцами, но вовремя опомнился. – Если ты меня опять подставишь… Покачал головой. Артурас машинально погладил шрам на щеке. Заметил, что я за ним наблюдаю, отдернул руку от лица. Вблизи было заметно, что шрам даже еще окончательно не зажил – из красной ранки наверху, под самым глазом, сочилась полупрозрачная сукровица. Ребятки вроде Артураса по больницам да травмпунктам не ходят, и тот, кто накладывал ему швы, был явно в этом деле не мастак. Дворовые доктора и сами себе-то не могут шприц всадить без того, чтобы заразу не занести, – какие там швы, какая гигиена? Рубец явно келоидный [6] , с нагноением, и, скорее всего, таким и останется – поврежденная ткань порой так до конца и не заживает. 6 Как адвокат Эдди наверняка много раз сталкивался с результатами медэкспертиз, так что медицинские термины ему не в диковинку. Келоидный рубец – опухолевидное разрастание соединительной ткани кожи, действительно уродливая штука. Прикинул, откуда вообще этот шрам взялся. Не исключено, что после наказания от Волчека за какой-то прошлый косяк. Артурас излил свою ярость на меня. – Не вздумайте позволить ей отозвать залог! Хоть наизнанку вывернитесь! На кону жизнь вашей дочери! Один телефонный звонок – и ей перережут ее хрупкое горлышко! От злости у меня даже предательская дрожь в голосе пропала. – Спокойно, – сказал я. – Я этого не допущу. Чтобы в первый же день отозвать залог, ей потребуется что-то совсем уж невероятное. Но что бы у нее там ни было, я с этим разберусь. Услышал, как открывается дверь за судейской трибуной. Вот-вот начнется слушание дела, о котором я не имею ни малейшего представления. Что бы там Мириам ни прятала в рукаве, узнаю я об этом только из ее вступительного обращения к присяжным. Поправил галстук, разгладил пиджак, постоянно ощущая давление приделанной к спине бомбы. – Тишина в зале! Всем встать. Судья – достопочтенная Габриэла Пайк, слушается дело регистрационный номер пятьсот пятьдесят два сто девяносто два «Народ против Олека Волчека» по одному пункту обвинения: убийство первой степени. Не успел еще судебный пристав привычно отбарабанить предписанную формулу, как в зал рысцой вбежала миниатюрная невзрачная брюнетка в черной мантии, которая тут же плюхнулась в кожаное кресло за трибуной – кое-кто из публики даже жопу не успел оторвать от скамейки. Судья Пайк вообще весьма скоростная дамочка. Быстро говорит, быстро ходит, быстро ест. Начинала она как адвокат защиты, и защитник из нее был дай бог каждому – носилась туда-сюда и при этом соображала с нечеловеческой быстротой. В перекрестном допросе ей не было равных. Тактику, если надо, меняла мгновенно, с ходу – просто не уследишь. Вскоре и нужные люди обратили внимание на эти ее таланты. Амбиций дамочке тоже не занимать, и в самом скором времени Габриэле не составило труда стать самой молодой представительницей судейского корпуса за всю историю штата. А поскольку сама она – бывший адвокат, защитникам под ее председательством достается по первое число. – С дозволения ее чести прошу всех сесть! – выкрикнул пристав, и все принялись усаживаться обратно. Судья Пайк посмотрела прямо на меня. – Мистер Флинн, по-моему, это дело вел ваш коллега, – заметила она. В речи ее проскальзывал едва заметный бруклинский говорок, но из-за пулеметной быстроты, с которой она обычно излагала свои мысли, это не особо резало слух. В голове стала нарастать пульсирующая боль. – На время данного слушания я его просто замещаю – надеюсь, у вашей чести нет на этот счет возражений? – ответил я скорее с надеждой, чем с чем-нибудь еще. И без того знал, что никаких возражений не последует, что она и подтвердила. Смена защитника – вполне обыденное дело. Клиенты-уголовники порой меняют адвокатов как перчатки, некоторые ухитряются по пять-шесть защитников за процесс переменить – то, мол, советы им не те дают, то больно уж много денег просят… – А что у нас с присяжными? – поинтересовалась судья Пайк, ни к кому конкретно не обращаясь. Однако пристав, уловив намек, удалился в боковую дверь. Господи, хоть бы все это еще затянулось, хоть какая-то надежда! Судья будет внимательно наблюдать за присяжными: если на открытии процесса обвинение выставит действительно сильного свидетеля и будет понятно, что присяжные настроены против Волчека, тогда у судьи Пайк будет куда меньше повода для колебаний, когда обвинение влезет с требованием отозвать залог и заключить обвиняемого под стражу. Голова заболела еще сильней, меня даже замутило. Но выбора нету – придется иметь дело с тем, что есть. Джек все-таки был хорошим адвокатом – наверняка и присяжных подобрал правильных. Вошли присяжные, расселись по местам – шестеро в первом ряду и еще шестеро в заднем, чуть повыше. М-да, лично я таких вряд ли одобрил бы… Первый был белый, чуть за сорок, в клетчатой рубашке и очочках. Типичный гнилой интеллигент, хотя интеллектом явно не блещет – этот, пожалуй, хуже всех. Остальные тоже отнюдь не пара волчековской тусовке: пятеро чернокожих теток лет пятидесяти-шестидесяти в платьишках в цветочек – нормальные, в принципе, тетки, но в симпатиях к русской мафии их заподозришь едва ли. Потом еще четыре женщины от тридцати до сорока – две белые, одна латиноамериканка, одна китаянка. Потом чернокожий малый в белой рубашке с красным галстуком-бабочкой. Бабочка для любого адвоката – сигнал тревоги: нету более упертых зануд, чем люди в «кисках». Последний парень тоже латинос – рубашка отутюжена так, что на рукавах аж острые стрелки, как на брюках. Чистенький, представительный, и что-то в нем говорило о том, что и умом не обижен. Тоже вариант не ах какой – но, скорее всего, из всей этой разнокалиберной шатии наиболее подходящий. Этот, по крайней мере, будет слушать. Жизненно важно, чтобы среди присяжных нашелся тот, кто готов слушать. Лицо такого человека для тебя – что барометр. Пока он словно что-то в уме высчитывает, время от времени улыбается или кивает твоим словам, – шансы у тебя еще есть. Те из присяжных, что «болото», обычно к таким прислушиваются, идут у них на поводу. – Миз [7] Салливан, ваше вступительное слово, прошу, – пригласила судья. В зале воцарилась выжидательная тишина. Артурас залез в чемодан, вытащил для меня большой линованный блокнот и карандаш – мало ли, придется что-нибудь записать. Все продумал… Я открыл блокнот, оттолкнул карандаш, вытащил свою авторучку «Папе», приготовился. Первыми я обычно записываю номер дела, а также имена судьи и обвинителя. Но, заглянув в блокнот, обнаружил, что записал всего лишь одно имя – «Эми». До прошлого года только и ждал, когда наступит воскресенье. Это был наш день. И не важно, какое дело я в тот момент вел, насколько был нагружен работой – в воскресенье я пек на завтрак оладьи, и мы с Эми на весь день отправлялись в Проспект-парк. Наше было время. Она училась кататься на велике по тропинкам, ведущим к старому арочному мосту, и радостно предвкушала, как дома расскажет об этом Кристине; засыпала прямо у меня на плечах, когда мы возвращались из зоопарка, пуская слюнки прямо мне на рубашку; лакомилась вместе со мной мороженым в конических вафельных стаканчиках возле озера, где мы глазели на пролетающих над лодочной пристанью гусей и перемывали косточки как ее лучшим подружкам, так и тем, с которыми ей так не удалось достичь взаимопонимания – из-за того, что она немного не такая, как все. В отличие от большинства сверстниц и сверстников, Эми никогда не западала на подростковые бойз-бэнды или хип-хоп, даже телик особо не смотрела. Любила читать, слушать старые команды вроде «Роллинг стоунз» или «Битлз». Если не было дождя, мы до отказа затаривались попкорном и шли смотреть какое-нибудь старое кино. Воскресенья я всегда ждал как манны небесной. Но теперь это уже не наш день – после того, как мы разошлись, Кристина решила, что в воскресенье ей лучше готовится к школе, так что пришлось переключиться на субботу. И каждую субботу, уже под вечер, я забрасывал ее домой, целовал на прощание и катил обратно в свою пустую квартиру… 7 Миз – госпожа…; нейтральное обращение к женщине в англоязычных странах. Ставится перед фамилией женщины – как замужней, так и незамужней. Оглядел зал – все ждали вступительного слова обвинителя. Мириам оперлась локтями о стол, мягким движением сложила руки под подбородком. Я уже видел, как она это проделывает. Все взгляды были устремлены на нее. Так она вовлекает вас в свой собственный мир – надежное, заслуживающее доверия лицо со сложенными под ними хрупкими изящными ручками. Потом Мириам встала, подошла к присяжным и принялась весьма уверенно и профессионально разглядывать их одного за другим, глядя глаза в глаза – примерно таким взглядом эксперт-криминалист изучает отпечатки пальцев или следы от нарезов на пуле. Это ее способ законтачить с ними – с каждым из них, – и контакт явно был достигнут. Если б она прямо сейчас объявила, что Волчек виновен, его прямо тут же на месте и осудили бы – в ту же секунду. – Дамы и господа присяжные, меня зовут Мириам Салливан. Я отвечаю за обвинение мистера Волчека в убийстве. Совсем скоро я предоставлю вам все доказательства – вещественные улики и показания свидетелей. Все обстоятельства этого убийства сложатся для вас в столь же четкую и ясную картину, какую вы видите на дорожной карте. И на этой карте вы сразу отыщете ту верную дорогу к правде, которая выведет вас к единственному верному ответу: да, мистер Волчек виновен. Все вы видели телевизионные репортажи с предыдущих разбирательств по этому делу и знаете, что очень многие характеризуют мистера Волчека исключительно как главаря русской мафии. Наш главный свидетель еще поведает вам о том, какие порядки царят в организации под названием Bratva – так эта криминальная структура именуется по-русски. И вы лично убедитесь, что за гора улик противостоит голословным утверждениям обвиняемого. Как и ожидалось, для наглядной иллюстрации этих слов она плавным движением нацелила на стол своей команды наманикюренный пальчик. Наверняка наксерили все бумажки в двух-трех экземплярах для весу, и наверняка далеко не все из них указывают на то, что Волчек – убийца. Однако нужное впечатление достигнуто, спору нет. Мириам продолжила: – И это как раз то, что вам и предстоит оценить. Не какие-то там газетные рассуждения и домыслы, а улики и доказательства. Далее я собираюсь подробней посвятить вас в суть рассматриваемого дела, а также представить вам свидетеля-эксперта, который расскажет, как мистер Волчек заказал убийство Марио Геральдо. Я совершенно не представлял, что за эксперта Мириам имела в виду, но возникло чувство, что именно он и окажется открывающим процесс свидетелем – тем самым козырем, которым она замыслила с ходу прихлопнуть залог Волчека. – И, что крайне немаловажно, – еще одним экспертом по этому делу выступит тот самый человек, который и спустил курок. Этот человек в подробностях расскажет вам, как и при каких обстоятельствах его босс, глава русской мафии Олек Волчек, приказал ему убить мистера Геральдо. Этот человек – человек, который застрелил мистера Геральдо, – находится в данный момент под защитой ФБР. И его прежние, и новые личные данные в ходе нынешнего процесса также охраняются законом и не подлежат разглашению – поскольку, будучи бывшим членом организации под названием Bratva , этот человек находится под смертельной угрозой. Во время данного судебного заседания эта персона будет фигурировать в качестве свидетеля Икс. Для пущего эффекта Мириам сделала довольно продолжительную паузу, так что я успел проглядеть то, что только что записал. Перечитал фразу «этот человек находится под смертельной угрозой». И подчеркнул. Дважды. Глава 8 Где-то еще с час Мириам разглагольствовала о бремени доказательства. Втолковывала присяжным, что им следует определить виновность Волчека «вне всяких разумных сомнений». Присяжные в ходе этой части ее речи согласно кивали, и она постепенно перешла к тому, что за доказательства будут предъявлены, дабы эту самую ношу потянуть. – Дамы и господа присяжные, со стороны обвинения первым даст свидетельские показания доктор Ирвин Голдштейн, выдающийся эксперт-криминалист в области экспертизы документов. Это специалист, который анализирует образцы почерка с целью определить, чьей рукой они написаны. Доктору Голдштейну известен почерк обвиняемого, образцами которого в виде записей в различных официальных документах мы, сторона обвинения, располагаем. После этого он изучит другие образцы, которые мы ему предоставим, и с научной точностью определит, написаны ли они рукой обвиняемого. Дорогущие туфли Мириам на высоких каблуках процокали к столу обвинения, где она подхватила запечатанный полиэтиленовый пакет для вещественных улик с чем-то вроде денежной купюры внутри. – Перед вами улика обвинения номер один. Это старая банкнота достоинством в один рубль, разорванная пополам. Одна половинка чистая, на другой маркером написаны имя и фамилия. «Марио Геральдо» – это имя и фамилия потерпевшего по данному делу. Свидетель Икс расскажет вам, что он получил половинку этой банкноты – без всяких отметок – от своего босса, обвиняемого Олека Волчека, и что когда неизвестный передал ему вторую половинку, с именем, это и был приказ убить обозначенную на ней жертву. Свидетель Икс расскажет вам, что это обычный «модус операнди» [8] русских гангстеров – как раз таким способом у обвиняемого было принято отдавать приказы об устранении неугодных. Как мы узнаем, что именно обвиняемый написал имя жертвы на половинке банкноты? Ну что ж, на то у нас здесь и доктор Голдштейн. Он подтвердит вам, что почерк на банкноте полностью совпадает с почерком обвиняемого. 8 Modus operandi, или просто MO – старинный латинский термин, известный любому юристу, означает «образ действий» (как правило, преступника). Он же «почерк», кому как привычней. Мириам примолкла, продолжая держать на весу пакет с половинками купюры. Вот вам и тот самый козырь в рукаве. Такая улика реально стоит залога. Некоторые из присяжных нацелились на обвиняемого колючими взглядами. Я откинулся на стуле, скрестил руки на груди, шепнул сидящему рядом Волчеку: – Откиньтесь тоже. Улыбайтесь. Присяжные на вас смотрят. Делайте вид, что вам всё по барабану. Пусть присяжные думают, что эта улика для нас – ничто, что мы ее в пять секунд закроем. Мы оба натужно заулыбались. – Из меня-то на хера дурака было делать? Как вы, блин, вообще под залог умудрились выйти? – прошипел я. – Когда предъявляли, у обвинения этой улики еще не было. Этот графологический отчет только в начале года выплыл. Я на миг призадумался. – А какого хрена вы вообще отдаете такие приказы в письменном виде? Большей дури и представить трудно! Скажите, что она врет, и мы мигом всё оспорим. Деланая улыбка Волчека словно испарилась. Брови насупились, голос сгустился: – Не ваше дело, кто я такой по жизни и как веду дела. Это очень старый способ. Еще со времен Советского Союза. Особого порядка в бандах не было, но босса все уважали. А вот простой vor – рядовой «боец» по-вашему – по отношению к таким же бойцам особо не церемонился. Предположим, он хочет вступить в ряды братвы. Для этого проще всего кого-нибудь замочить – лучше всего кого-то из тех, кто больше всего мешает. Соперника. Но мочит он не сам, а руками других бойцов. Втирает им, будто бы босс – pakhan – распорядился того парня прикончить. Те, естественно, беспрекословно подчиняются, а пахан про то ни сном ни духом, узнает только по факту. Сам видел, как в одной команде пацаны таким вот образом друг друга чуть ли не целиком перемочили. Для того чтобы такого не происходило, есть старый способ, и я его использую. Это он и есть, – сказал Волчек, ткнув пальцем в мешочек с купюрой в руке у Мириам. Та опустила руку и медленно направилась к своему столу. Он продолжал: – Единственный, кто может отдавать такие приказы в моей организации, – это я сам. Все смертельные приговоры – в моих руках. Так я могу быть уверен, что не устрою войну с другими группировками и что мои пацаны не перебьют друг друга. Для устранения врагов у меня есть «торпеды». «Торпеда» – это ликвидатор, так их еще в советские времена называли. Такой человек приходит ко мне, и только ко мне одному. У него на глазах я разрываю старую рублевую купюру на две части. Одну отдаю ему. С этого момента он уже «торпеда». Когда мне нужно кого-нибудь замочить, я пишу имя на своей половинке купюры и отсылаю «торпеде». Он прикладывает ее к своей и смотрит, подходит ли. Если подходит, то он знает, что приказ настоящий и поступил непосредственно от меня. Таким образом, никаких запуток, никакого бардака, да и мой авторитет не страдает. – А этот свидетель Икс – Малютка-Бенни то есть, – он, выходит, тоже «торпеда»? Какого же хрена он сохранил купюру? – спросил я. – В Советском Союзе мы называли рублевую банкноту tselkovy – «целая» в переводе. Это означает, что «торпеда» целиком мне доверяет и целиком мне принадлежит. Вообще-то после того, как дело сделано, купюру полагается сжечь. Но многие этого не делают. Хранят такие рубли. В наши дни старые рублевые банкноты днем с огнем не сыщешь. Это типа ордена. Некоторые их даже у себя на спине выкалывают. Лично у меня татуировки под запретом. То, чем мы гордимся, у нас в глазах, а не на спине. Выдавать свои чувства было нельзя – присяжные могли заметить, но мне дико захотелось обхватить голову руками и завизжать. Судебный зал больше не казался огромным; теперь я чувствовал себя здесь как мышь в мышеловке. Интересно, где они держат Эми? Неужели ей сейчас столь же тесно, страшно и одиноко? Если буду гадать, что с ней сейчас происходит, то просто сойду с ума. Надо собраться. Начал усиленно думать. – Дайте-ка материалы по делу, – распорядился я. Волчек заглянул в чемодан – похоже, искал какую-то конкретную папку. Нашел наконец, вытащил. Скоросшиватель с надписью «Экспертные отчеты» на корешке. Я сразу принялся его перелистывать. Волчек обратился чуть ли не во все крупные юридические конторы штата и получил отчеты сразу от нескольких специалистов по почерковедению. Согласно листку с перечнем документов, всего таких отчетов было одиннадцать. Волчек явно хватался за соломинку. Я быстро заглянул в конец каждого документа. Везде говорилось одно и то же – эксперты сходились на том, что имя на половинке купюры написано рукой Волчека. Мириам тем временем продолжала свое вступительное слово: – Дамы и господа присяжные, также мы заслушаем родственников потерпевшего. Перед вами выступит Тони Геральдо, двоюродный брат жертвы. Он расскажет о споре, который произошел между его кузеном и обвиняемым. Расскажет об угрозах убийством, которые последовали в результате этого спора от обвиняемого. Расскажет о своих опасениях в том, что обвиняемый убьет его двоюродного брата или же организует его убийство. Названное имя, Тони Геральдо, словно пробудило что-то у меня в голове, но я был слишком взвинчен, чтобы сразу ухватить за хвост промелькнувшую мысль. Мириам мастерски держала ритм. – Также вы заслушаете показания офицера полиции, который арестовывал и допрашивал обвиняемого. Услышите подробное описание следственных действий, которые этот офицер… Интерес к речи у меня опять угас, поскольку в материалах дела я наконец-то нашел список свидетелей обвинения. Всего их оказалось пятеро – маленькая, плотненькая. крепко сбитая команда. От распространенной тактики «от пуза веером», при которой присяжных с пулеметной быстротой расстреливают показаниями многочисленных свидетелей – в надежде, что хоть один из множества выстрелов достигнет цели, Мириам отказалась. Свое дело она знала получше: пулемету предпочла пусть и не скорострельную, но куда более убойную и точную снайперскую винтовку. Первым свидетелем в списке значился доктор Ирвин Голдштейн, эксперт по почерковедению. Отличная стратегия, подумал я. В первый же день одним махом и покончить со скучными материями вроде почерковедческой экспертизы, и всучить в руку обвиняемого дымящийся пистолет – вот он, ирод, вяжите его! Но в этом свидетеле я узрел и самый свой крупный шанс. Волчек, видать, выложил целое состояние на все эти отчеты, озолотил кучу адвокатов – только чтобы получить один и тот же ответ: «Это твой почерк». Этот свидетель полностью подводит его под монастырь. Того, кто сумеет опровергнуть Голдштейна, ему в жизни не сыскать. Все до единого адвокаты в один голос твердили, что круче Голдштейна только тучи. У меня не было выбора. Если доктор Голдштейн действительно такой хороший свидетель, как надеялась Мириам, то через несколько часов залог Волчека будет отозван, а самого его заключат под стражу. И Эми заплатит за это жизнью. Нужно как-то развалить показания Голдштейна. Если у меня это выйдет, одним выстрелом я убью двух зайцев. Во-первых, получу еще сутки на то, чтобы придумать, как из всей этой поганки выбраться. Во-вторых, русские начнут мне доверять. Если Волчек будет уверен, что я выворачиваюсь наизнанку только чтобы спасти его от тюрьмы и самому потом поднять Бенни на воздух, как и договаривались, то в жизни не заподозрит, что эта самая бомба при первой же возможности окажется под жопой у него самого. Но, как и перед любым разводом, сперва надо было завоевать доверие лоха. У воров на доверии это называется «запудрить мозг». Мириам стала понемногу сворачивать свой затянувшийся спич. – И, дамы и господа, если вы сочтете эту достаточно незамысловатую пропозицию соответствующей истине, то вам просто не останется ничего иного, кроме как признать обвиняемого виновным. Мы докажем вам, что он виновен, и вам просто придется осудить его. Мириам уселась. Присяжные явно утомились. Подала голос судья Пайк: – Мистер Флинн, вы выступите со вступительным словом прямо сейчас или же после предъявления доказательств обвинения? Я медленно поднялся со стула, ответил: – Ваша честь, присяжным наверняка понадобится какое-то время, чтобы переварить сказанное миз Салливан. Может, дадим им слегка передохнуть, подкрепиться? Перед обращением к жюри мне все равно нужно получить кое-какие инструкции от клиента. Это моя обычная тактика, и многие защитники ее тоже используют. Всегда предпочитаю переговорить с клиентом сразу после вступительного слова обвинителя. Обычно только тогда защита и может прикинуть, что у обвинения за козыри и как оно собирается ими распорядиться. А при этом стоит еще раз перетереть с обвиняемым – хотя бы для того, чтобы уточнить, все ли сказанное обвинителем соответствует действительности, не сгустил ли он краски. А еще просто хотелось понравиться присяжным. Ведь почти два часа просидели сиднем, внимая речам Мириам! Буду для них спасителем. Для этого надо было просто встать, быстренько произнести что-нибудь пустяковое – и вперед, к кофе с плюшками. Я, видите ли, переживаю, как бы они не остались без перерыва – до чего же я заботливый, чуткий, отзывчивый! Только такого парня слушать и надо. Мириам сразу просекла мои поползновения разрушить чары, которыми она успела оплести присяжных, и сыграла на опережение: – Ваша честь, боюсь, что сегодня я была чересчур многословной. Может, вместо короткого перерыва на кофе сразу объявим нормальный, обеденный? – Всем быть здесь ровно через час, – распорядилась судья Пайк. Когда зал начал на глазах пустеть, я почувствовал у себя на плече сильную руку. Артурас. – Поехали наверх, есть разговор. Времени на разговоры у меня не было. Всего за один час мне предстояло прочесть восемь тыщ страниц, сочинить офигительное вступительное слово и подготовить офигительные же каверзы для перекрестного допроса. Я поерзал на стуле, устраиваясь поудобней, и посмотрел ему прямо в глаза. – Разговоры потом будем разговаривать. Мне нужно поработать. Твоя помощь тоже понадобится. Глава 9 Виктор закрыл и запер на ключ дверь приемной – той самой, на девятнадцатом этаже, в которой мы уже бывали. Артурас встал посреди комнаты, сложил руки на груди, топнул ногой. Он явно нервничал и злился. Его босс попросту забился в угол дивана и наблюдал. – Мне нужен лэптоп или смартфон с выходом в Интернет, – сказал я, не давая им опомниться. – Это еще зачем? – вопросил Артурас. Я его проигнорировал и демонстративно обратился к Волчеку – в конце концов, это ведь он клиент, это ему нужны ответы, вот пусть сам и командует. – Ваши предыдущие адвокаты пытались добыть экспертные показания, способные опровергнуть заключение доктора Голдштейна само по себе. Пробовали найти другого эксперта по почерку, который сказал бы, что эта надпись на купюре сделана не вами. Я пересмотрел целый ворох таких отчетов в деле – никто подобного мнения не разделяет. И только потому, что иного мнения попросту не существует. По крайней мере, с точки зрения профессионалов. В лучшем случае кто-нибудь написал бы вам, что почерк скорее всего не ваш, но у подобных ребят нету таких регалий, как у Голдштейна, а когда эксперты в зале суда начинают мериться пиписьками, то побеждает обычно тот, у кого послужной список толще. Волчек кивнул. Похоже, он на это купился, а вот Артурас – не очень. – Да что вы можете сделать? Тут целые фирмы пытались эту улику оспорить, несколько месяцев убили! Что вы такого сотворите за час? – Надо же что-то делать. Если мы будем сидеть на жопе ровно и не снимем эту улику со счетов, Мириам Салливан в момент отзовет залог, и вы окажетесь в наручниках еще до того, как Голдштейн слезет со своей трибуны. А это значит, что прости-прощай ваши планы запрыгнуть завтра в самолет и свалить отсюда – все полетит к чертям. Я услышал, как Артурас скрипнул зубами. Скривил губы, стал переминаться с ноги на ногу. Ну конечно – столько времени убил, чтобы разрулить ситуацию, а теперь, как говорится в этих кругах, «попал в непонятное»… А судопроизводство порой и вовсе понять невозможно. Судебный зал – все равно что зал казино в Вегасе, что угодно может выпасть. Волчек продолжал слушать. Как-никак, на кону стояла его свобода. – Не мне вам рассказывать, чем все заканчивается, когда обвиняемый вроде как уже сидит, а с государственным свидетелем вдруг случается какая-нибудь неприятность. Обратно под залог вас не выпустят, пока не прокрутят полное следствие и не убедятся, что вы не при делах. Сколько это может тянуться? Два, может, три года? А в крытке что угодно за это время может произойти. От бомбы, может, вы и отбрешетесь, но что им помешает сунуть вас в одну камеру с четырехсотфунтовым каннибалом? Это если вы только каким-то образом ускользнете от бойцов из тех картелей. Да-да, эти ваши кореша, что хлопали вам в зале, мигом до вас доберутся, на киче это даже проще. Я-то посижу, если Эми точно не тронут. Как-нибудь переживу. Лучше уж это, чем второй вариант. Но если посадят вас – вам конец. Волчек бросил взгляд на Артураса. Тот пригладил штаны, пытаясь подавить понимающую ухмылочку. Что бы я сейчас ни грузил Волчеку, ясно было одно: оставлять в живых ни меня, ни Эми вовсе не входило в их планы. Не хватало еще, чтобы я рассказал ФБР, что мою дочь похитили, а самого вынудили подложить бомбу в полный народу судебный зал. Но пусть и дальше держат меня за простофилю, купившегося на их шитую белыми нитками историю. – Я все равно хочу знать, что вы такого можете сделать, что другие адвокаты не смогли, – упорствовал Артурас. Хороший вопрос, и я дал на него простой ответ: – Эти ваши фирмы пытались оспорить саму улику. Но не с той стороны зашли. Это как в футболе: предположим, у тебя совсем задрипанная, никому не известная команда, а играть надо с известной, богатой, у которой вдобавок офигительный распасовщик. При нормальной игре твоих игроков просто раскатают по площадке, выиграть нереально. Вроде и лезть нечего, только позориться. А вот лично я не колебался бы. Если есть какой-то супер-пупер-герой, человек-гора, которого мне не переиграть, нет проблем – я просто выведу его из игры. Покалечу. Возьму на такую подножку с вывертом, что он до конца сезона не очухается. Как там говорят – это игра с людьми, а не с мячом. В суде ровно то же самое: не можешь оспорить доказательства – дезавуируй свидетеля, который их предоставил. Если присяжные решат, что Голдштейн не заслуживает доверия, то совершенно не важно, что он там будет нести. Интернет мне нужен, чтобы хоть что-то на него накопать. Послушайте, непохоже, чтобы у нас был выбор. Либо впрягайтесь и помогайте, либо я подержу ваше пальто, пока пристав будет ковать вас в браслеты. Все элементарно. Волчек с Артурасом согласно закивали. – Что вы накопаете за час? – спросил Артурас. – Не знаю, пока сам не увижу. Я и в самом деле не знал. Но была мыслишка, где искать. Было видно, как плотно сжатые губы Волчека кривит нерешительная улыбка. Он был явно заинтригован. – Ладно, – сказал Артурас, доставая свой «Айфон». – Где смотреть? – Он из Висконсинского университета. Начни с его трудовой биографии, а потом найди список работ. Мне нужны его публикации за двухтысячный, две тысячи четвертый и восьмой годы. – Почему именно за эти? – удивился Артурас. – Когда собираешься тряхнуть на перекрестном допросе любого ученого, первым делом смотри именно эти годы. Тогда проводилась АНИА – американская научно-исследовательская аттестация [9] . Чем больше научных публикаций всякие профессора и академики вывалят в ходе АНИА, тем большее финансирование привалит в их институты и тем больше бабла эти яйцеголовые унесут домой. Пока идет аттестация, все только и строчат научные статьи как умалишенные, и даже грамотные люди могут от спешки такого там навалять, что сами потом дивятся. Вдобавок про нормальные научные теории сильно не распишешься, все они наперечет, вот и начинают чисто для весу и объему даже в обычные газеты гнать про барабашек, НЛО и прочую такую пургу, лишь бы за публикацию зачлось. Чем больше статей – тем больше бабла. Если на Голдштейна есть что-нибудь пикантное, то только там и надо искать. 9 Научно-исследовательская аттестация ученых с гонкой за публикациями действительно регулярно проводится, но только не в Америке, а в родной для автора Великобритании – RAE (Research Assessment Exercise). По-русски это будет что-то вроде «НИА», без начальной «А». Как штатовские адвокаты без такого оружия против ученых-экспертов обходятся, ума не приложу. Гонять на перекрестном допросе ученую публику мне доводилось не раз, и про фокус с АНИА я уже сто лет как знаю. Не было случая, чтобы не нарыл там боеприпасов. Это как все остальное в жизни – начинай с денежных интересов, а все остальное само притянется. Пока Артурас лазал по Сети, я внимательно прочитал экспертный отчет Голдштейна. Довелось мне как-то представлять по делу о подделке чеков некоего Арчи Мейлора – тогда-то и начитался подобных отчетов выше крыши. Арчи был у меня подставным, когда я и сам баловался мошенничеством со страховками. Настоящий талант. Паспорта и удостоверения, которые он мне рисовал, были лучше настоящих. В ходе рассмотрения его дела мне тоже пришлось подвергнуть перекрестному допросу одного почерковеда-криминалиста, который давал показания по поводу почерка Арчи на липовых чеках. Не особо уже помнилось, на что эти ребята обращают внимание при экспертизе, но ведь и времени прошло порядком. Что действительно застряло в голове, так это что они первым делом смотрят на заглавные буквы в начале предложений и имен. Я еще раз заглянул в отчет Голдштейна. Ну да, он тоже сосредоточился на заглавном «Г» в начале фамилии «Геральдо», которую Волчек накалякал на купюре маркером. Помимо отчета Голдштейна, я нашел бумагу из криминалистической лаборатории; там рублевую банкноту проверяли на отпечатки. Судя по всему, пальчики Малютки-Бенни и районного копа, который собирал его барахлишко, либо перекрыли, либо стерли любые другие годные для идентификации отпечатки. Артурасу потребовалось семь минут, чтобы отыскать на университетском веб-сайте нужную страницу: «Перечень публикаций за 2008 г.» Ни фига. Проверили 2004-й – та же история. Залезли в 2000-й, и вот оно – жемчужное зерно в навозной куче. Голдштейн, подобно прочим профессорам кислых щей, ковал железо, пока горячо. Навалял как минимум с полдюжины совершенно идиотских статей – объем надувал. Ну и чтобы денег срубить, естественно. Одна так и вовсе была хоть стой, хоть падай. Меня озарила гениальная идея. – Эту статью нужно распечатать. Мне нужен ксерокс, бумага, горячий кофе, и чтоб меня на хер оставили в покое, – объявил я. Под строгим контролем Артураса по его же «Айфону» я позвонил Джин, судейскому секретарю, и полюбовно договорился распечатать статью. Сказал ей, что с меня коробка пончиков, растолковал, как отыскать этот опус в Интернете. Подумал, что Мириам наверняка даже не знает, как Джин и зовут-то. Большинство всех этих звезд от юриспруденции до простого судебного персонала не снисходит – мелочь, она и есть мелочь. Ну и пусть, нам больше достанется. Среди этой «мелочи», между прочим, полным-полно достойных людей. В бывшем кабинете судьи от меня наконец-то все отцепились. Виктор торчал в приемной, пытался реанимировать ксерокс. Как только тот заработает, надо сразу скопировать пару страниц, с увеличением – чтобы присяжные получше разглядели. Разложив на столе бумаги, я уставился в пространство. План понемногу складывался в голове, хотя она по-прежнему трещала от удара по затылку, полученного в лимузине. Если я собираюсь одурачить этих русских, надо усыпить их бдительность, пусть начнут мне доверять – тогда и перестанут поминутно заглядывать мне через плечо. Отец говаривал, что честного человека развести практически нереально, но заставить нечестного лоха довериться тебе – тоже нелегкая задача. Хороший развод полностью основан на доверии. – Волчек, – обратился я к русскому мафиозо. Тот жестом пригласил меня присесть рядом на кушетку. – Ваши бывшие адвокаты – действительно превосходные, талантливые профессионалы. Не мне вам про это говорить, угу? Сами знаете, что круче их не найти. И они предупреждали вас, что эксперт по почерку разобьет вашу защиту в пух и прах. Во всем поведении Волчека теперь проглядывала какая-то нерешительность – «семь раз отмерь, один раз отрежь», словно он наконец-то научился держать в узде свою истинную натуру. Он долго прикуривал сигару, размышляя над ответом. Наконец отозвался: – И вправду такое говорили, но, чтобы меня осудить, одного этого мало. – Святая правда. Только вам забыли сообщить, что этого более чем достаточно, чтобы отозвать залог и направить дело на пересмотр, даже если Бенни уже не будет в живых. Он ничего не ответил. Я продолжал нажимать: – И с почерком те юристы провозились несколько месяцев, точно? – Точно. – Эксперта они прижать даже не пытались, точно? Волчек вздохнул. – Точно. К чему это вы клоните? – Я дезавуирую показания эксперта, а вы даете мне шанс выиграть дело без того, чтобы поднимать Малютку-Бенни на воздух. Я сказал Артурасу, чтобы дал Волчеку прочитать опус Голдштейна. Тот быстро проглядел статью на экране «Айфона», роняя на него сигарный пепел. – Ну и что? Чем это поможет? – Предоставьте это мне. Если я размажу этого парня по полу, вы даете мне возможность самому поработать и с Бенни. Я пойду на все, чтобы спасти дочь. Она в моем мире, в моей жизни, и, чтобы ее защитить, я, конечно, и в тюрьму пойду. Но все же мне не особо улыбается провести остаток своих дней на площади шесть на восемь. Дайте поработать с Бенни. Если перекрестный допрос ничего не даст, тогда ладно – сам нажму на кнопку и разнесу его к чертовой матери. Первое правило воровской библии – дайте людям то, чего они хотят. Когда Волчек мотнул головой на Артураса, я заметил у него в глазах странный огонек. Он тоже не хотел взрывать свидетеля в переполненном суде! Слишком большой риск. Бежать тоже рискованно. Надежду просто выиграть дело он давно оставил. И теперь я ему эту надежду вернул. – Вам в жизни не выиграть это дело, господин адвокат. Люди получше и поумнее вас, и те давно от него отказались, – сказал Артурас. – Если я хотя бы попробую, от вас ничего не убудет. По крайней мере, с Голдштейном, тут уж просто нет выбора. Либо я порушу его показания, либо твой босс отправится в тюрьму. В комнате наступила тишина. Слышались только тяжелое дыхание Виктора и негромкое гудение вентиляторов ксерокса из-за двери. За окном бибикнул автомобиль. Волчек очень хотел сказать «да», я это видел. Я оказался нежданным ответом на его молитвы. – И еще кое-что, – сказал я. – Что? – гаркнул Артурас. – Ты так и не принес мне кофе, – напомнил я. Стряхивая пепел с сигары прямо на пол, Волчек отчетливо проговорил: – Виктор, сгоняй-ка за кофейком для мистера Флинна. Глава 10 Часовой обеденный перерыв затягивался уже на час пятьдесят. Глянул на часы – на таймере оставалось двадцать шесть часов. Часы у меня были за двадцать «баков», цифровые, с жидкокристаллическим дисплеем – отстой и дешевка, конечно, но эти «котлы» я любил больше всех прочих, что имелись у меня в загашнике. Дэ-эр у нас с Эми в один день – первого сентября. На наш последний день рождения я заехал за ней, чтобы пошляться по магазинам. С Кристиной мы жили по отдельности уже с конца июня. В дом в Куинсе, где мы некогда жили всей семьей, закатываться было как-то неловко, так что мы с Эми предпочли нейтральную территорию. Всю голову сломал, пытаясь выдумать, что бы такое подарить десятилетней девчонке, и в конце концов решил: пускай сама выберет. Проходим мимо крошечной ювелирной лавки где-то на Бродвее, и чувствую – Эми дергает меня за рукав. На витрине у них цифровые часы – распродажа. Заходим, и она заявляет, что ей нужно две пары – совершенно одинаковых. Одни для меня, другие для нее. Пытаюсь объяснить ей, что часы у меня уже есть – ее мать подарила. А она только носом по стеклу прилавка возит, приглянувшиеся часы изучает – весь прилавок своей светлой шевелюрой накрыла. Кристину часто беспокоило, что дочка у нас больно уж серьезная; я пропускал это мимо ушей. По-моему, она просто чуть пораньше повзрослела, чем большинство ее сверстниц, и любопытство к происходящему вокруг у нее не праздное, а по-взрослому деловое. Сжимает она эти часы в своем крохотном кулачке и говорит: «Пап, ты ведь не бросишь ходить к доктору?» – это она про районную наркологическую клинику, в которую я без особой охоты записался по настоянию Кристины. Продавец деликатно отвалил, дал нам перетереть тет-а-тет. Шепотом, словно наш общий большой секрет, она докладывает свой план: «В общем, я тут подумала, что если у нас будут одинаковые часы, то можно вместе поставить напоминалку ровно на восемь. Тогда ты точно не забудешь мне позвонить, и мы можем, типа, поболтать, или ты, типа, мне сказку расскажешь, или еще чего». Искренне так, совершенно серьезно сказала. И хотя для своего возраста она уже здорово вытянулась, похорошела, а иногда была и по-подростковому несносной, красота сердца затмевала любые ее проделки, освещала ярким теплым светом все, что бы она ни делала. Этот свет в тот день буквально спас мне жизнь – если б не те дешевые часы на наш крайний день рождения, лечение от пьянства я точно забросил бы. Каждый вечер наши часики начинали синхронно бибикать ровно в восемь вечера, и я тут же набирал ее номер. Звонил обычно прямо из клиники и зачитывал ей по телефону «Алису в Стране Чудес». Дочка из нее получилась получше, чем из меня родитель… Сидя за столом защиты, я то и дело мысленно давал себе по рукам – не играйся с авторучкой! Почему-то это реально действовало мне на нервы. На столе уже лежала распечатка статьи Голдштейна – молодец Джин, не забыла, принесла. Госпожа судья по-прежнему где-то прохлаждалась – давала понять, кто тут главный. Это они могут. В зале кишмя кишели репортеры, но вот телевизионщикам из-за секретного свидетеля Икс дали от ворот поворот – пустили только печатные издания. Судьи вообще весьма щепетильны касательно камер в зале. В большинстве своем не любят, когда их снимают, выдворяют операторов и фотографов при первой же возможности, вспоминают всякие замшелые правила. В судебных залах обычных камер наблюдения, и тех нет. Судья тоже может брякнуть в ходе разбирательства что-нибудь не то – зачем оставлять это в записи? Я чувствовал, как в зале нарастает нетерпение. У всех, кто слышал вступительное слово Мириам, явно сложилось мнение, что защита посажена в глубокую лужу. Азиатский браток, которого я видел раньше, сокрушенно крутил головой, демонстративно поглядывая на часы, – какого хрена задержка? Признавайте поскорей Волчека виновным – и разбежались. Проглотив любые эмоции, страхи и сомнения, я повернулся к мрачной физиономии своего клиента. – Где моя дочь? – Неподалеку, и все у нее хорошо. Я проверяю время от времени. Ест чипсы, смотрит телик. Будете по-прежнему паинькой, покажу вам еще одну фотку, – отозвался Волчек. Прошло еще несколько минут, но судья так и не показывалась. Подготовка вступительного слова не вызвала у меня особых затруднений, а вот предстоящий перекрестный допрос доктора Голдштейна несколько беспокоил. Мысленно проиграл его в голове еще раз: вопрос – ответ, вопрос – ответ, еще и еще, чтобы навести окончательный блеск. – Достало уже ждать, – буркнул Волчек. – Надеюсь, это не вы подстроили. Вид у него был откровенно обличительный. М-да, чтобы убедительно загрузить этого типа, придется затратить куда больше усилий, чем представлялось вначале. – Знаете, отец у меня был героем войны, – продолжал Волчек, глядя на украшенный лепниной потолок, словно это помогало ему лучше припомнить своего родителя. – Во время битвы за Сталинград в одиночку перещелкал целое подразделение снайперов. Сталин лично вручал ему орден. А мать – польская еврейка, из концлагеря освободили. Влюбилась в отца, потому что он был настоящий герой. При мысли о матери лицо его заметно смягчилось, а голос словно упал, поплыл куда-то вместе с теплым течением воспоминаний. – Это она дала мне имя Олек. Означает «покровитель». После войны она долго не протянула. – Жалко. Жесть там у вас в России, угу? – отстраненно отозвался я. Очень хотелось сказать ему, что как только я заполучу обратно свою дочь, он тоже долго не протянет. – Когда мать умерла, отец запил. Пил по-черному. От диабета потерял обе ноги. Пришлось катать его в инвалидном кресле по барам на востоке Москвы, где он гордо звенел своими орденами и пил водку прямо из горла. Мне тогда было всего двенадцать – не намного больше, чем вашей дочери. Я очень гордился отцом. Когда Волчек продолжил, глаза его сузились, наполнились какой-то горькой злобой. – Но эта гордость сходила на нет, когда он по-настоящему напивался. Напившись, сразу лез в драку. Лев, который просыпался в нем, не помнил, что у него нет ног. Затевал свару, потом соображал, что в драке ему не выстоять, и объявлял: «Вон мой сын будет драться за меня!» И приходилось драться, к какому бы пьяному отребью он ни цеплялся. Может, так отец хотел оправдать имя, которое дала мне мать. Может, это помогало ему сохранить хотя бы частичку ее живой. Когда мне стукнуло шестнадцать, я убил его, продал его ордена и купил свой первый ствол. Но я все равно любил его. Всегда любил. Если меня били, он мне еще добавлял – его разочарование было несравненно хуже. Если вы разочаруете меня, господин адвокат, вашей дочке придется драться за вас. Мне захотелось оторвать ему голову. Кое-как усмирил гнев, сцепился с ним взглядом. – Поскольку вы за мной следили, то много чего про меня знаете. Наверняка в курсе, где я живу и чем занимался в последние месяцы. Но вы и понятия не имеете, на что я способен в суде. Все эти ваши дорогие адвокаты, за которых вы цеплялись, ни хрена не знают, как можно обработать свидетеля. Не знают, как обвести вокруг пальца прокурора, чтобы тот сам наделал ошибок. А я знаю. Я непроизвольно встал, уже не в силах сдерживаться, навис над Волчеком, буквально вбивая в него слова: – Этого эксперта более чем хватит, чтобы накрыть медным тазом ваш сраный залог вместе со всем прочим разбирательством! Я его устраняю, а вы даете мне шанс с Малюткой-Бенни. Пора вам кое-что понять. Чтобы выиграть это дело, вам не нужна бомба. Она у вас уже есть – я сам бомба! Буквально выплевывая эти слова Волчеку, я вдруг ощутил, как волосы у меня на загривке становятся дыбом, а плечи наливаются тяжестью – чувство, которое мне не раз доводилось испытывать раньше и которое утром, в туалете, когда Артурас приставил мне к спине ствол, почему-то от меня ускользнуло. Когда зарабатываешь себе на жизнь сомнительными способами, то тут не до шуток. Опасность начинаешь чуять инстинктом, тем самым шестым чувством, что позволяет всегда быть на шаг впереди и терпил, и копов. Не будешь прислушиваться к этому голосу у себя в голове – и ты либо труп, либо гниешь за решеткой. Инстинкт этот есть абсолютно у всех, только далеко не все готовы беспрекословно ему отдаться. Многие наверняка испытывали ощущение, что за ними незаметно наблюдают, – сидишь, например, спокойно себе в баре, а кто-то сверлит тебе взглядом затылок. Вот на такие-то инстинкты «деловые» и заточены. Оттачивают их еще острей, учатся им доверять. И в тот момент моя «система раннего оповещения» буквально исходила тревожным звоном. Она всегда безотказно давала нужный сигнал: за тобой наблюдают; тебя срисовали; пора рвать когти. В ту же секунду я понял, что на меня нацелен еще чей-то взгляд, не только Волчека. Голова сама собой повернулась на шее, глаза задвигались вправо-влево, привычно сканируя пространство. В нетерпеливом ожидании надвигающейся битвы публика в зале возбужденно переговаривалась и пересмеивалась – словно жадная до крови чернь вокруг гладиаторской арены. Я сфокусировал взгляд на дальней стене, оставив отлов несообразностей окружающей обстановки на откуп периферийному зрению. Тогда-то я его и углядел. Человек явно выделялся среди остальных: не суетился, ни с кем не разговаривал. Застыл, словно бронзовый бюст среди взволнованного моря голов. Едва я его засек, как сразу же понял, почему сразу же ощутил его единичное присутствие среди этой людской массы. Из всех ста или больше людей, заполнивших зал, он один сидел совершенно неподвижно, не сводя с меня пристального взгляда. И я знал, почему. Звали его Арнольд Новоселич. Я уже пересекался с ним года четыре назад и с тех пор никогда его не забуду. Это само по себе уже дело неслыханное, поскольку Арнольд обладает редким бесценным качеством – а именно полной неприметностью, свойством быть никем среди никого, безликим безобидным человечком в огромном городе, полном одиноких потерянных душ. Огромная залысина начиналась у него чуть ли не от самого его жирного затылка. На нем были тот же коричневый костюм, та же кремовая рубашка и те же здоровенные очки в черной оправе, что и при нашей первой встрече, но запомнился он тогда отнюдь не своей внешностью. Вообще-то Арнольд затратил немало трудов и усердия на то, чтобы сделать свой облик как можно более незапоминающимся. Его внешность и полное безразличие, которое та вызывала у окружающих, были его убежищем, его непробиваемой броней. И я знал, что главный его дар – наблюдательность. Вуайерист от природы, он всегда что-то высматривал вокруг, практически не обращая внимания на самого себя – и, наверное, по этой-то причине никто не обращал внимания на него самого. Для одного из лучших в стране консультантов по отбору присяжных [10] – дар действительно редкостный. Он запросто предсказывал, что будет двигать тем или иным членом жюри при голосовании, как выстроится среди них социальная иерархия, кто будет верховодить, кто у кого пойдет на поводу… Что только Арнольд для этого ни привлекал: тут тебе и теория личности, и статистический анализ, и расовое профилирование – и, помимо всего прочего, еще один талант, который он предпочитал держать в секрете. 10 Надо сказать, что отбор присяжных – это тоже целая процедура: ведь обвинитель желает видеть в жюри тех, кто к подсудимому будет настроен строго отрицательно, а защитник – наоборот; ему нужны присяжные, которые изначально отнесутся к его клиенту с симпатией. Отсюда и такая отдельная профессия – консультант по отбору присяжных (социолог, психолог и бог еще знает кто в одном лице), целые фирмы только этим и занимаются. В ходе процесса такие консультанты выступают еще и в роли советников – постоянно отслеживают реакцию членов жюри и при необходимости рекомендуют обвинителю или защитнику сменить тактику. Познакомился я с Арнольдом четыре года назад, во время собеседования на роль отборщика присяжных по делу, которое я подготовил против одной фармацевтической компании. Помню, что был нисколько не впечатлен и даже немного растерян, впервые увидев Арнольда Новоселича, так сказать, во плоти, – хотя на бумаге Арнольд выглядел просто-таки лучшим по профессии. Согласно резюме – ни единого прокола. В каждом из дел, над которыми работал, сумел предсказать вердикт жюри с аптекарской точностью. Это сразу меня насторожило, но еще большие подозрения вызвал тот факт, что в четырех делах, в которых он выступал в роли консультанта, Арнольд ухитрился в точности предсказать решение каждого из присяжных еще до поименного голосования – стопроцентное попадание четыре раза из четырех! В этих делах я разбираюсь; таких вещей, как безошибочное предсказание, тут по жизни не бывает. Короче, прямо так напрямую и спросил – в чем же секрет? Арнольд, видать, сразу просек, что от меня ничего не скроешь, раскололся. Выдал-таки тайну, тоже под большим секретом. Пока остальные консультанты только гадают, о чем могут вести разговоры присяжные, Арнольд уже знает все до последнего слова, потому как он отлично умеет читать по губам. Вообще-то присяжным не полагается обсуждать дело нигде, кроме запертой на замок совещательной комнаты, но в реальности они постоянно треплют языками где только душа пожелает. Шепчутся, оценивая свидетелей, а в ключевые моменты процесса даже ругаются матерно. Арнольд все это видит – то есть читает – и мотает на ус. Мазнув по Волчеку, мой взгляд сфокусировался на Арнольде, которых сидел футах в двадцати пяти от нас. Как бы ни пытался он укрыться от общественного взора, от меня-то ему ни себя, ни свое выражение лица было не спрятать. Страх чуть ли капал с кончика его толстого кургузого носа. Арнольд явно прочитал по губам мой диалог с Волчеком. И наверняка знает теперь про бомбу. Но совершенно неясно, зачем он здесь вообще и как распорядится полученной информацией. Я повернулся обратно к Волчеку. – Дайте-ка мне минутку. Мне нужно кое с кем пере… Но закончить фразу не успел – зал дружно поднялся, поскольку к императорской трибуне гладиаторской арены уже устремилась судья Пайк. Глава 11 – Мистер Флинн, если желаете выступить со вступительным словом, то прошу, – пригласила судья Пайк. Старина Пайки была сегодня явно в настроении. Ну как же – дело громкое, пресса просто в рот заглядывает, а почти гарантированная посадка известного русского гангстера – отличная возможность взлететь по карьерной лестнице еще на ступеньку-другую вверх. Вступительное слово – очень важная штука. Это ваш шанс показать присяжным свое видение дела в целом. Мириам буквально загрузила их всеми видами информации. Двадцать раз успела повторить, что доказательств для обвинительного приговора более чем достаточно. Как говорится, на уровне заклинаний. Шаман какой-то, а не юрист. Ладно, ну а мы по-другому попробуем. Встал – и немедля принялся теребить пиджак. Мешала бомба, которая вдруг показалась тяжеленной и чуть ли не горячей. Спина вспотела, хотя в зале было прохладно, да и сам я вроде успел остыть. Наклоняя графин, поймал себя на том, что слегка подрагивают руки. Медленно осушив стакан холодной воды, почувствовал, что готов. Мириам расположилась у себя за столом с блокнотом и авторучкой наготове. Ее свидетель-эксперт, доктор Голдштейн, сидел в трех рядах у нее за спиной, не парился. Показания ему предстояло давать от силы к вечеру, а то и вообще завтра, с утра пораньше. Я узнал его по фотографии на университетском веб-сайте. Вживую он выглядел даже еще большим ботаником, чем на совершенно жуткой фотке в Интернете. Я повернулся к присяжным, одарил их улыбкой. – Уважаемые члены жюри, чрезвычайно рад всех вас тут видеть. Миз Салливан проговорила сегодня порядка двух часов. Я же постараюсь уложиться примерно в две минуты. – Смешки среди присяжных. – Рассматривается дело о действительно ужасном преступлении. Задача обвинения – доказать вам, что совершил его Олек Волчек. Если к завершающему этапу слушания у вас останутся на этот счет какие-либо разумные сомнения, то ваш священный долг – оправдать обвиняемого. Но в любом случае выбор за вами. Миз Салливан требовала от вас признать мистера Волчека виновным. Мы же требовать от вас ничего не станем. Мы лишь просим вас тщательно рассмотреть предоставленные доказательства, а также призываем со столь же пристальным вниманием изучить и нашу позицию по данному делу. Все остальное же оставляем вам и вашему добросовестному суждению. Вот, собственно, и все, что я хотел сказать на данный момент. Я сел. В уголовном деле у присяжных, образно выражаясь, только две двери – одна «виновен», другая «не виновен». Мириам пыталась их в свою дверь затолкать. Я же свою гостеприимно приоткрыл и сделал ручкой – прошу, мол, к нашему шалашу. Присяжные – что прохожие на улице; не любят они, когда их куда-нибудь заталкивают. Любят, когда можно самим выбирать дорогу. Доктор Голдштейн нервозно перебирал свои бумаги. Чем больше он изумлен и выбит из колеи, тем лучше. Прямо в данный момент передо мной стоял выбор – можно было либо сыграть обычным спокойным порядком, либо с ходу заманить Мириам в ловушку. С ловушкой был риск, что прилетит обратка, да такая, что мало не покажется. Но если выгорит, присяжные будут мои. Решил рискнуть. Едва я наклонился к Мириам, как Артурас сразу же навострил уши. Я уже говорил ему, что при нужном раскладе могу приватно обратиться к обвинителю, так что пусть слушает себе на здоровье. Не хотелось создавать впечатление, будто я хочу тайком предупредить ее о бомбе. – Этот ваш Голдштейн… который графолог. Не вызывайте его, иначе сильно пожалеете, – сказал я. – Какой еще, к чертям, графолог? – возмутилась Мириам, как я и ожидал. – Голдштейн – специалист по экспертизе документов, ученый-почерковед! Ответ был уже у меня наготове. – Работа эксперта – определять авторство по образцам почерка, это научный анализ. Графолог же пытается толковать по почерку характер автора, а это уже гадание на кофейной гуще. Это все равно как христианский археолог откопает кости динозавра и клянется потом на Библии, что мир существует всего пять тысяч лет. Нельзя сидеть на двух стульях сразу. Не вызывайте его. Я сел. Ща точно вызовет. Надменное личико Мириам исказила злоба. Судья покосилась на нее. Со вступительным словом защиты покончено. Пора обвинению выдвигать свои свидетельства. Я выбил Мириам из колеи. Голдштейн на сегодня, походу, – единственный свидетель обвинения в зале. Она встала. – Ваша честь, я вызываю доктора Ирвина Голдштейна. Не ожидая столь рано услышать свои имя-фамилию, тот суетливо собрал свои бумажки, застегнул пиджак и стал пробираться вперед. Кривоватая улыбка у него на лице отнюдь не скрывала того, что добрый доктор малость на измене. Как-никак, самое крупное дело за всю его карьеру. Угу, а если мои труды окупятся, то и самое последнее. По пути к свидетельской трибуне он зацепился ногой за стул, покрепче ухватил рассыпающуюся папку. Экспертный отчет – это его скала посреди бурного моря, только за него и хвататься. Мог бы вести себя и поуверенней – отчет действительно точный, правдивый, хорошо написан, я ни слова в нем не оспорил бы. Хоть никто этого и не просек, но ставил я на восхитительную предсказуемость Мириам. Юрист она действительно классный, в судебных битвах собаку съела. И поступит так, как я и сам поступил бы на ее месте. А лично я в такой ситуации сразу ухватился бы за резонный выпад оппонента, развернул направленное на меня острие в обратную сторону. Сам задал бы доку вопрос насчет графологии-графомании-почерковедения – аккуратненько, чтоб все выглядело естественно, обыденно, даже скучно. Дал бы ему обстоятельно выложить по этому вопросу все от и до, разложить по полочкам. В итоге смешал бы этот резонный аргумент с говном. Мириам сделает все то же самое. На это и был расчет. Глава 12 Голдштейну было хорошо за полтинник, и мне показалось, что «хорошо за полтинник» ему уже как минимум лет тридцать. Костюм на вид был даже постарше его, и, в дополнение ко всему, на нем красовался галстук-бабочка. Он встал, чтобы произнести присягу. Постоянно поправляя съезжающие очки, старательно зачитал по бумажке слова, которые отправляли его прямиком ко мне в лапы. По ходу пьесы выдул аж два стакана воды – готовился к марафонской сессии за трибуной, приводил в порядок нервишки. На месте Мириам я с Голдштейном не затягивал бы. С любыми экспертами хороший адвокат старается разделаться на раз-два – хотя бы потому, что в подавляющем большинстве они просто редкостные зануды. Показания их жизненно важны, но уж больно они любят тянуть резину, растолковывая все до мельчайших подробностей, так что лучше сразу окорачивать их простыми вопросами: «Кто вы такой? Почему вы круче, чем вся остальная публика в вашей области? Расскажите все, что нам следует знать, и проваливайте ко всем чертям». Мириам наверняка сказала доку, что на трибуне ему придется проторчать весь день. Он еще не знал, что от силы часок-другой – и все благополучно закончится. Мириам держала перед собой отчет Голдштейна, будто автомобильную баранку, с помощью которой можно вырулить к истине и осуждению Волчека. – Доктор Голдштейн, опишите, пожалуйста, присяжным в общих чертах, каковы ваши познания в данной области и вообще, какой квалификацией для проведения подобных экспертиз вы обладаете, – начала Мириам. Вопрос был направлен на то, чтобы док сразу ощутил почву под ногами. «Расскажи этим людям за загородкой, почему ты такой умный». Тема не стрёмная, знакомая, сразу поможет воспрянуть духом. – Я – судебный эксперт по документам. Анализирую образцы почерка с целью определить личность их автора. Мое образование… И пошло, и пошло. Еще добрых пять минут доктор расписывал, какой он опытный и образованный. Я не вмешивался – пускай себе похваляется. Чем больше Голдштейн будет рассказывать присяжным, какой он умник, тем большим идиотом будет выглядеть, когда я запущу в него когти. Вскоре док начал сбиваться, занервничал – решил, наверное, что слишком увлекся. Стал теребить свою бабочку. Мириам мигом усекла эти знаки и пришла к нему на выручку. – Благодарю вас, доктор. Весьма впечатляющее резюме. А теперь объясните, пожалуйста, присяжным, по какой причине стороне обвинения пришлось вас привлечь. – Конечно. Если присяжные соблаговолят открыть скоросшиватель «Д» на странице двести восемьдесят семь, то увидят копию записки. Она представляет собой две половинки банкноты достоинством в один рубль, на одной из которых написано имя жертвы. Мне сообщили, что эта записка была обнаружена в автомобиле, принадлежащем свидетелю Икс. Также мне сообщили, что свидетель Икс даст показания относительно того, что эта надпись означает и какое отношение имеет к убийству потерпевшего. Этот аспект я не могу комментировать. Сторона обвинения привлекла меня затем, чтобы определить, является ли почерк, которым написано имя, почерком обвиняемого. Мириам сделала паузу, чтобы присяжные успели отыскать нужную страницу. Дала им изучить записку. Рассмотреть почерк. «Марио Геральдо». – Доктор, расскажите нам, как вы исследовали эту записку. Мириам старательно ввертывала этого «доктора» где только возможно, стараясь при этом не раздражать присяжных. Повторение официального титула вызывает большее доверие к эксперту. – Почерк, которым выполнена эта надпись, стал предметом спора. Обвиняемый не признает, что имя написано его рукой. Дабы определить, что это почерк обвиняемого, я провел научный анализ образцов почерка, заведомо принадлежащего обвиняемому, с целью последующего экспертного сравнения. – А где вы получили образцы почерка, заведомо принадлежащего обвиняемому, доктор? – спросила Мириам. – Из налоговых деклараций, бланков социального страхования, заявлений на выдачу паспорта и получения гражданства, а также других архивных документов, на которых имеется подпись обвиняемого и – или – иные записи, сделанные его рукой. – И какие же результаты вы получили в результате этого научного анализа ? – Я определил, что во всех предоставленных образцах, включая оспариваемую записку, четко наличествует уникальное начертание отдельных символов – собственная конструкция букв, так сказать. Другими словами, способ формирования буквенных знаков и ярко выраженная индивидуальная манера, с которой двигали ручкой, позволяют четко выделить характерные признаки данного почерка. На данном основании я с большой долей уверенности могу заявить, что автором записки, которую вы сейчас видите перед собой, является обвиняемый. Круто. Как и полагается хорошему судебному юристу, в этот кульминационный момент Мириам сделала паузу, не сводя глаз с присяжных – типа, все ли прониклись. – Не затруднит ли вас, доктор, показать нам это на конкретном примере? – спросила наконец. – Конечно, – отозвался Голдштейн, подхватывая листок с многократно увеличенной буквой «Г» – которая, как он объяснил, является первой буквой фамилии «Геральдо» на оспариваемой записке. Извлек на свет также несколько копий поменьше, с похожими буквами «Г», растолковал, что это с образцов почерка, заведомо принадлежащего обвиняемому. Развесил все листки с увеличенными буквами на огромном, словно художественный мольберт, пюпитре на растопыренных ножках, развернутом к присяжным. – Если посмотреть на конструкцию буквы «Г» из «Геральдо», то можно увидеть ярко выраженный острый хвостик, образованный в результате отрыва пишущего предмета при нанесении сплошной линии, спускающейся из верхней части символа. Затем символ – или же буква, если вам угодно, – был завершен горизонтальным верхним штрихом, нанесенным слева направо с небольшим уклоном вверх, с аналогичным хвостиком. Этот символ, сиречь буква, построен аналогично всем образцам, которые я изучил, включая и те, которые заведомо принадлежат обвиняемому. Таким образом, я вправе утверждать, со значительной степенью достоверности, что имя жертвы на купюре достоинством в один рубль написал именно обвиняемый. – С какой именно степенью достоверности, доктор? – С достоверностью от девяноста пяти до девяносто восьми процентов. – На основании чего вы называете столь высокий процент? – Уникальная конструкция данного символа в точности повторяется абсолютно во всех исследованных мною образцах почерка. Имя на купюре могло быть написано только обвиняемым. – Доктор, а что такое графология? – спросила Мириам как бы невзначай. Дай ей волю, так она обсасывала бы все эти хвостики и неразрывные линии хоть до самого вечера, но после чересчур затянувшегося вступительного слова позволить себе такую роскошь уже не могла – присяжные забуксуют. Ходу, ходу! Кроме того, Мириам не сомневалась, что из этого свидетеля и я буду часами кишки вытягивать. Кое-кто из адвокатов считает, что чем дольше мотаешь эксперта на перекрестном допросе, тем вернее он где-нибудь проколется и выйдет из игры. Тут все средства хороши: сбивай его с толку, подначивай, оспаривай все, что бы он ни сказал, – до тех пор, пока обвинитель уже сам на стенку не полезет. Но у меня на такое просто не было времени. У Эми тоже. Доктор Голдштейн, похоже, от вопроса Мириам малость офонарел, но все-таки сумел скрыть замешательство, выдавив некое подобие улыбки. Поерзал на стуле, заложил ногу за ногу, облизал губы. Графология, судя по всему, была его коньком, и он явно просек, что с этого боку на него обязательно зайдут. – Что такое графология?.. Ну, этот термин обычно используется для тех исследований почерка, которые ставят своей целью определить на данной основе всякие особенности самого автора – в частности, не страдает ли он какими-то заболеваниями, в том числе психическими. Это не имеет отношения к определению авторства документа. Это больше относятся к толкованию собственно личности автора. «Ну давай же, Мириам. Ну спроси его. Ты же знаешь, чего я хочу», – мысленно воззвал я. – Доктор, существует мнение, будто человек, практикующий одновременно и криминалистический анализ почерка, и графологию, сродни тому археологу, который, будучи ревностным христианином, готов засвидетельствовать, что мир существует всего пять тысяч лет… Есть!!! – Возражаю, ваша честь! Я вскочил на ноги и, несмотря на всю свою дикую радость – Мириам заглотила-таки крючок, ха-ха! – старательно изобразил на лице возмущение и праведный гнев. – На каком основании? – поинтересовалась судья. – На основании моих религиозных взглядов, ваша честь! Я верю в Бога, так что не желаю, чтобы обвинитель подвергал мою веру сомнению. И не считаю, что Господа нашего Иисуса Христа вообще уместно втягивать в решение судебного спора. Это дискриминационное заявление оскорбляет чувства всех христиан без исключения, от лица обвинителя пропагандирует атеистические взгляды, что противоречит праву на свободу вероисповедания, гарантированное конституцией. Не важно, во что верит сам обвинитель, но навязывать свои взгляды остальным и подвергать осмеянию то, во что верю я, в корне неверно! Мириам посмотрела на меня, будто была готова убить на месте. Я ее в этом не винил. Действительно, удар ниже пояса, но ведь сама же напросилась… У членов жюри вид был такой, будто они готовы отнести меня домой на плечах с развернутым знаменем. Я поставил на то, что присяжные в этой части города окажутся в основном христианского вероисповедания, – и не прогадал. На четверых, вообще-то, и вовсе были крестики. Понять, какому идолу поклоняются присяжные, и потрясать им прямо у них перед носом – лучший способ перетянуть их на свою сторону. Главное – правильно этого идола вычислить. Будь я в Вегасе, это были бы Элвис или Сэмми Дэвис-младший; в повернутом на футболе Техасе – Сэмми Бау; в Оклахоме – Микки Мэнтл [11] . В этой же части Нью-Йорка лучше всего срабатывает что-нибудь либерально-христианское. Большинство присяжных мне улыбались, другая же часть не улыбалась только потому, что сверлила возмущенными взглядами Мириам. 11 Сэмми Дэвис-младший (1925–1990) – афроамериканский певец, музыкант, танцор, комедийный актер. В общем, как и Элвис Пресли – яркий представитель шоу-бизнеса, для города-балагана Лас-Вегаса самое то. Сэмми Бау (1914–2008) – один из самых результативных игроков за всю историю американского футбола, родом из г. Темпл, штат Техас; обладатель чуть ли всех рекордов Национальной футбольной лиги США. Микки Мэнтл (1931–1995) – знаменитый бейсболист-профессионал, тоже чемпион из чемпионов; родился в штате Оклахома. Очко в мою пользу. Но судью это не столь впечатлило. Она за милю учуяла, откуда ветер дует. – Миз Салливан, думаю, что вам необходимо переформулировать ваш вопрос, – спокойно сказала она. Но у Мириам уже иссяк пыл.

Конец ознакомительного фрагмента.