– В газете было объявление о наборе аспирантов с датами собеседований. Я, кажется, вовремя, – пояснил он своё появление человеку низенького роста с внушительной лысой головой.

– Присаживайтесь, пожалуйста, – мрачновато сказал человек. – Я – профессор Кудрявцев, а вы? – Он сел в торце стола.

«Ничего себе «Кудрявцев», – чуть было не рассмеялся Ковальский. – При такой-то лысине». Повеселев, сказал:

– Ковальский Александр.

– Работаете?

– Конечно.

– Где? – глаза профессора моргали без останова.

– Начальник технологической установки нефтехимического завода.

Глаза профессора округлились и перестали моргать.

– Так вы – инженер?

– Инженер-технолог, – уточнил Александр. – Окончил политехнический.

– Ну, батенька, вы прямо из варяг в греки!

Ковальский не понял и хотел уточнить. Кудрявцев опередил:

– Вы нам не подходите.

– Как? – вырвалось у Александра.

– Молодых людей с техническим образованием на нашу кафедру в аспирантуру не принимаем.

– Что же мне делать? Я хочу учиться в вашей аспирантуре! Глаза профессора, потеряв округлость, вновь начали ритмично моргать. Очевидно, это было их обычное состояние. Он, улыбнувшись, «подсказал» Ковальскому:

– Поступайте в наш институт. Окончите, а потом уж…

– Почему только так?

– А потому, молодой человек, что у вас, технарей, мышление не то. Не соответствует нашим требованиям.

Ковальский оторопел, но быстро собрался с духом.

– Откуда вы знаете, какое у меня мышление? Я, во-первых, готовился в аспирантуру! Во-вторых, в институте занимался философией. – Он помолчал и, боясь показаться нескромным, добавил: – За одну из философских работ получил диплом первой степени на Всесоюзном конкурсе. Были и другие.

– Ну и что? – спокойно обронил Кудрявцев. – Вот и поступайте в своем институте, какие вопросы? Философия и экономика – разные вещи.

«Он, как и Шостко, уверен, что мой ум испорчен техническим образованием. А мне-то кажется, что наоборот: техническое образование дисциплинирует. Наделяет конструктивным началом! Но как это доказать высоколобым!?»

Профессор поднялся из-за стола.

– Вы поговорите со мной предметно, тогда решите, какое у меня мышление, – заторопился Александр.

– Нет необходимости. Я уже пояснил…

Ковальский вышел из кабинета.

«Кажется, расхотелось учиться у этого ортодокса. Куда я лезу?» – уныло думал он.

На улице он оглянулся на институтское здание. Оно виделось ему таким же, как и то, в котором засели поэты со своим литобъединением, – неприступным бастионом. Но вся внушительная неприступность эта держалась, казалось, на какой-то весьма сомнительной опоре. Стукни с некой особой умелостью – и грохнется весь бастион разом. Только вот неясно пока, как и с какой умелостью стукнуть…

…Когда ехал в автобусе домой, понуро глядел в окно. И ясно ощутил, что уже прирос к заводу! Ему нравились четкий размеренный ритм производства, стройная иерархия подчиненности, энергичные инженеры.

…«А если завод, нефтехимия, как мне внушала Анна, моя планида и есть? Куда гоню лошадей? Заводская наука – это тоже наука! И с каким потенциалом! Может, зря бегаю и на полштыка рою по окружности? Копать глубже, на полный штык, надо там, где стоишь. А что? Есть резон».

С этого дня он словно получил мощный энергетический заряд. Неуёмное стремление к результативности стало выделять его. Вся энергия сфокусировалась на работе в цехе.

Александра избрали зачем-то в совет общежития и через полгода, несмотря на его протесты – в комитет комсомола завода.

Но, активный в цехе, Ковальский оставался равнодушным к общественной деятельности. Он был слишком конкретен. По его твёрдому убеждению выходило, что человек должен заниматься только тем, что по душе. Всё чаще находил признаки того, что его место на производстве. И, вероятно, думал так не без оснований.

…Стихи писать не перестал. Но дал себе слово ни при каких условиях их не печатать. И от этого обрёл душевное равновесие, особую уверенность в себе… будто самодельные стихи, так он их называл, были тайными родничками, подпитывавшими его…

…Часто думал и о Руфине. Хотел понять её. И не мог. Остро чувствовал моменты, когда она словно опускала занавес и он оказывался как бы ни при чём. Сидел в пустом зале, а она уходила, как когда-то Верочка Рогожинская в его детстве, куда-то далеко-далеко, а Александр оставался с ненужным букетом цветов.