Мы с Эштоном – два молчуна. Мне не так легко даётся коммуникация с новыми людьми, но у Эштона, похоже, проблемы посерьёзнее моих.

Я уже пыталась поговорить с ним о погоде, пока мы спускали с чердака коробки с электрическими гирляндами, интересовалась о его будущей профессии, пока искали ножницы, чтобы разрезать скотч и вскрыть их, но кроме коротких ответов, состоящих из одного-двух слов, так ничего и не получила. Подумала было рассказать что-нибудь о себе, но Эштон всем своим видом и упорным молчанием чётко давал понять: «Ты мне не интересна!». И я умолкла. Спросила только, когда мы выходили на террасу, не холодно ли ему в одном лишь батнике, на что получила:

– Нет.

Один долгий и молчаливый час ушёл на то, чтобы распутать гирлянды – в прошлом году уборкой всей этой праздничной красоты занимался мой брат Алексей совместно с Лурдес и Аннабель, и это, скажу я вам, тандем беспечности и расхлябанности. Сколько ни объясняй им, что гирлянды нужно распутывать и аккуратно слоями укладывать в коробках, бесполезно: кидают всё как попало!

Но Эштон никак не комментирует беспорядок, за который мне так стыдно, молча делает свою работу. Закончив, тут же спрашивает:

– Куда вешать?

Я аж подпрыгнула от неожиданности.

– Ну, обычно, мы развешиваем их на перила террас просто, и всё, - отвечаю.

– А если растянуть по стеклу ровными линиями вдоль всего фасада, не лучше будет? Там вон клипсы есть, за них и цеплять можно. Наверное, для этого и оставили их. Я думаю.

– Лучше, конечно, но туда же не достать!
– возражаю. – Если только треногу притащить, - добавляю задумчиво.

Внезапно Эштон быстро и совершенно неожиданно взбирается на стеклянный борт, в какое-то мгновение теряет равновесие, но успевает схватиться за поручень нависающего над нами выступа террасы третьего этажа, отчего его батник поднимается кверху, обнажив живот и спину холодному, сырому ноябрьскому ветру. Я обнаруживаю своё лицо прямо напротив чужого пупка, так близко, что несмотря даже на недостаток света могу различить каждый тёмный волосок на его коже – я не заметила сама, как и когда бросилась спасать своего помощника, рискнувшего целостностью своего организма во имя Рождественского убранства нашего дома. И хотя ледяные северные порывы ветра пронизывают насквозь, мелкие крупицы редкого снега, словно иголками, вонзаются в мои замёрзшие щёки, внутри меня разгорается неистовый пожар… Так странно, как в это мгновение я не чувствовала себя ещё никогда, ни разу в жизни так явно не ощущала некоторые особо интересные части своего тела. Где-то в отдалённых закоулках затуманенного сознания возникают догадки о том, что бы это могло быть, и мне тут же становится дико неловко и стыдно.

Я буквально отпрыгиваю от Эштона и пытаюсь скрыть своё замешательство и алеющие щёки откровенным враньём:

– Ты чего?! С ума сошёл? Разбиться хочешь?

Эштон смотрит на меня со странной ухмылкой и выглядит так, будто всё понял и знает, что произошло секунду назад в моём теле и всё ещё продолжает происходить.

– Испугалась? – спрашивает неожиданно ласково, таким странно нежным бархатным голосом, какого я и не подозревала в нём.

– Тьфу, на тебя! Конечно! Тут же высоко, если не разбиться, то покалечиться точно можно!
– отвечаю, вполне убедительно имитируя полнейшую незаинтересованность его животом, но мой взгляд предательски соскальзывает с его лица и мгновенно упирается в то самое место. Его джинсы… Он носит их слишком низко, слишком интимно это выглядит. Я отворачиваюсь и пытаюсь замять свою неуклюжесть словами:

– Тебе точно не холодно?

– Нет.

Его голос опять такой же ледяной, как и прежде, словно и не было этого мимолётного мгновения мягкости и чуткости с его стороны, словно бы произошедшее и вовсе мне просто привиделось.

Какое-то время мы в полнейшей тишине развешиваем гирлянды, Эштон всё делает сам, а я иногда прошу его помочь мне куда-нибудь дотянуться. Именно «куда-нибудь», потому что это совершенно не важно, и я всего лишь пытаюсь начать с ним беседу. Любую. Ни о чём. Только бы он не молчал.

– Как тебе Вашингтон?

– Нормально.

– Красиво здесь, правда?

– Красиво. Но дома всегда лучше.

– Скучаешь?

– Да.

– А знаешь, где находится самое красивое место на Земле?

– Где?

– В Байрон-Бэе. Мы там отдыхали с родителями два года назад. Я просто влюбилась в тёплое море, пляжи, пальмы… Ты будто из реального мира попадаешь в счастливый сон, и в нём так спокойно и так красиво!

– Не знаю, не был.

– А знаешь, где это?

– В Австралии.

Я удивлена: если он не был, тогда откуда знает? Спрашиваю:

– Байрон-Бэй – не самое знаменитое место на Земле, странно, что ты знаешь о нём.

– Люблю географию.

И снова молча растягивает гирлянду по стальным поручням нашей стеклянной террасы.

– Меня родители хотят отправить на учёбу в Европу. Ну, не настаивают, конечно, говорят: «выбор за тобой», но я знаю, что они правы. В Европе образование лучше. Странно, кстати, что ты сюда приехал учиться.

Эштон оставляет это моё соображение без комментария, продолжая всё так же молчаливо развешивать гирлянды по перилам, соединять их друг с другом, проверять, работают ли они, а если нет, то искать места разрывов.

Но я не сдаюсь:

– Ты… ты не слишком часто приходишь к нам…

– Времени нет.

– А с отцом тоже не встречаешься?

– С ним видимся.

– Часто?

– Иногда.

Внезапно Эштон спрыгивает с перил, подходит ко мне вплотную и странным, почти вызывающим тоном сообщает:

– Он купил мне квартиру.

Я улыбаюсь. Почти как дурочка.

– Ну… это же здорово! Иметь свой дом, я имею в виду. Можно позвать гостей...

– И машину. Крутую такую тачку, тысяч за сто.