Небо было серым, с темными пятнами тут и там, напоминавшими синяки. Ветер дул с запада – легкий бриз, который в это время года нисколько не освежал. «Se~nor Cansando» отошел от причала и медленно двинулся прочь от берега в направлении Фишер-Айленд, а спустя полчаса взял левее и направился в сторону залива Бискейн, маленького внутреннего моря, отделяющего Майами от Майами-Бич. Воздух был плотным и насыщенным, он оставлял во рту своеобразное послевкусие. Там, в открытом море, на океанской глади он был другим, а здесь в мощный фон соли и йода вторгаются элементы человеческого присутствия, знаки бурлящей там и сям по всему заливу деятельности, пусть даже в воскресенье, пусть даже двадцатого декабря, в зимнюю пору. Поверхность воды была гладкой, как сукно бильярдного стола. Ни морщинки.

Стоило мне ступить на борт катера, я становился по-настоящему счастлив. И это можно счесть моей личной заслугой, поскольку, невзирая на благородную роль капитана судна, я страдал от морской болезни. И ни одно лекарство, ни одно средство не могло умерить тошноту. Когда море волновалось, я чувствовал, что все внутри меня тоже приходит в волнение и что сейчас придется немедленно выбросить за борт все лишнее, что я имел слабость проглотить накануне. Я метал пищу с чисто английским тщанием и регулярностью. И это на своей собственной палубе. Но ходить по морю я любил сильнее всего на свете. Я всегда имел при себе пакетик с мятными пастилками Ficherman’s Friend, такими мощными, что их силой можно было поднять якорь. На пакете были напечатаны следующие слова: «Never by without a friend», – так подумал фармацевт Джеймс Лофтхаус, когда в 1865 году создал пастилки Ficherman’s Friend специально для моряков, которые в любую погоду выходят в открытое море. Эти намеки были полны смысла и тайных обещаний для меня, ведь я был врачом. Я представлял себе изможденных и синюшно-бледных моряков, вцепившихся в поручни, которые мгновенно оживают под воздействием волшебных пастилок Джеймса Лофтхауса. Каким бы ни было состояние моря, отчаливая от пристани, я совал за щеку это снадобье, состоящее из сорбита, аспартама, стеарата магния и ментолового масла, и ждал от него чудес.

Оставив по правую руку Норт-Бей-Виллидж, я выплыл на середину бухты и тут заметил нечто на поверхности воды в сотне метров от корабля. По логике вещей, это должна была быть большая рыба, но, даже глядя издалека, я понял, что тут какое-то совсем другое животное, которое к тому же явно не слишком любит воду.

Я направился к нему и, когда оказался совсем близко, выключил мотор. Это был пес. Маленькая собачка, килограммов пятнадцать, не более, которая колотила по воде передними лапами, чтобы держаться на плаву; широко раскрытые глаза отчаянно вглядывались в окружающий мир, лихорадочно цеплялись за жизнь, как два рыболовных крючка. Я обходным маневром на малой скорости вырулил к нему боком, перегнулся через борт, схватил его за передние лапы и втащил на палубу. Он через силу попытался отряхнуться. Я завернул его в большое банное полотенце и положил рядом с собой на скамейку, а сам взялся за руль. В его взгляде что-то изменилось, ужас уступил место усталости, он бессильно приподнял голову, остановился на мне долгим оценивающим взглядом, а потом, словно мы прожили вместе долгие годы, уткнулся мордой в мою ляжку и мгновенно уснул.

Судя по месту, в котором мы находились, и расстоянию, отделявшему нас от самого близкого берега, было очевидно, что этот пес, обыкновенная уличная дворняжка, в любом случае ни разу не водолаз, никак не мог добраться сюда вплавь. Его просто выкинули за борт. Я огляделся – кроме моего «Лентяя», в бухте были еще три яхты. Все они направлялись на север. На шести узлах, которые можно было выжать из моего старенького мотора, было нечего и думать о том, чтобы их догнать; оставалось развернуться и двинуться к понтону, чтобы посмотреть, в каком состоянии собака и чем я могу ей помочь.

Как только кораблик остановился и мотор замолк, пес тотчас же проснулся и сладко потянулся, словно весь день приятно отдыхал на пляже. Шерсть его была еще мокрой и слипшейся, выглядел он не пойми как, и на нем не было ни ошейника, ни клейма. Он выскочил из катера, уселся на понтоне и посмотрел на меня, словно спрашивая: «Ну, а теперь чем займемся?»

Я открыл дверцу автомобиля, и он вскочил на пассажирское сиденье. Вот так жизнь подстраивает встречи между человеком и собакой, невероятным образом заставляет перекреститься их непересекающиеся траектории одним воскресным зимним днем прямо посреди бухты – тогда как логика требовала бы, чтобы человек плыл да плыл на север, глядя прямо перед собой, а собачка так и утонула бы чуть в стороне, выбившись из сил.

По дороге домой я погладил его по мордочке. Он не проявлял ни малейших признаков настороженности – как будто знал, что человек, спасший его из пучины вод, не может быть злым. Никто не станет его искать, не придет за ним. Он смело может оставаться со мной, если захочет. Я назову его Ватсон.

Я не проверял почтовый ящик уже два или три дня. Но писем особенно и не накопилось. Всего три, одно из Франции. Я узнал почерк отца на конверте. Внутри были две фотографии. На одной – папин кабриолет «Triumph Vitesse MK2» 1969 года, вид сбоку. На второй – очень четкое изображение счетчика-одометра на приборной доске, который показывал количество пройденных миль, а не километров с числом 77777 на нем.

И ничего, кроме этого. Ни словечка.

Последнее послание от отца относилось к самому началу моей жизни здесь, в Майами, в 1983 году. В нем не было ни изображений кабриолета, ни шуточек с одометром, всего лишь несколько слов: «Когда-нибудь ты станешь моим наследником».

Я приготовил для Ватсона праздничный обед в честь прибытия высокого гостя, а затем уселся на диване, чтобы подробнее изучить две фотографии, присланные Адрианом Катракилисом, попытаться найти там некий знак, ключ к расшифровке, который помог бы мне разобраться в причудливых узорах из извилин папиного мозга. После четырех лет молчания, неведения и безразличия он прислал мне фотографии своей старой машины.

Правый руль. Цвет – синяя полночь. Руль с тремя тонкими металлическими перемычками. Счетчик Смит. Автоматическая коробка передач. Кнопка «овердрайв». Два литра. Шесть цилиндров. Масляный карбюратор SU.

Я вспомнил историю появления этой машины, вспомнил все обстоятельства, при которых она возникла. Я всегда считал ее невероятно грустной.

Я вспомнил, как в последний раз увидел мать, сидящую за рулем.

Я вспомнил специфический шум глушителя.

Я вспомнил заостренную, коническую форму передних крыльев и расположение близко посаженных фар, которые придавали физиономии машины упрямое, насупленное и подозрительное выражение.