– На себе, – сказал он. – Как ещё. За несколько недель перетаскаю…

Плохо они жили с женой, это он понял окончательно, только когда в больницу загремел. И сошлись вроде не детьми, ему было тридцать пять, ей тридцать один, она уже отметилась в замужестве, растила мальчишку, балованного и нервного. Как-то сошлись, не думая о последствиях, она – от женской безысходности, годы идут, а счастья нет, ему, наверное, захотелось банального семейного уюта, осточертела холостяцкая жизнь, это мельтешение юбок, всё время с кем-то, а на самом деле всегда один.

Началось с того, что у него категорически не сложились отношения с сыном жены. На его взгляд, парень был откровенно глупый, но при этом вызывающе и тупо агрессивный. Педагогическими талантами он не обладал, поэтому раз послушал мальчишкину наглость, два послушал, а потом врезал затрещину, как в старые добрые времена, как когда-то его отец поставил его на место, за что вечная благодарность покойному.

Мальчишка сразу стух, а жена взвинтилась в истерике. Для него это было неожиданно, весь житейский опыт подсказывал, что нельзя попустительствовать выходкам подростка, оставшись с женой наедине, он попытался это объяснить, но увидел в её глазах стеклянную ненависть слепой материнской любви и заткнулся. «А мне это надо, – подумал он. – В этой квартире много чего есть, что меня раздражает, например, старый родительский шкаф в коридоре, я который год никак не выброшу его на свалку».

Рахим привёл ишака, нагруженного досками.

– Не надо на себе. Это Сизифов труд.

Он рассмеялся:

– Сизиф поднимал глыбу на вершину и сбрасывал вниз. Я же скит строю.

– Всё равно не надо на своем горбу, – сказал Рахим. – Гвозди, молоток и топор в седельной сумке. В выходные сноха с внуком приедет, подменит меня в корчме, я поднимусь, помогу строить. Я – плотник неплохой.

– Спасибо! – сказал он. – От помощи не откажусь.

За световой день он сделал несколько ходок вверх-вниз, потом привязал послушного ослика к веранде корчмы, хозяин был занят обслуживанием задержавшихся на осмотре крепости туристов, и в сумерках пошёл к себе. На всякий случай в кармане лежал фонарик, но он не понадобился, глаза ловко выхватывали тропинку, она, эта тропинка, стала почти родной. Ночью поднялся сильный ветер с дождём и через сон он тревожно подумал, что пока строится домик, следует сделать навес над ванной для давки винограда. Куплю у Рахима кусок брезента, успокоился он, у него в хозяйстве наверняка имеется.

Утром он измерил температуру. Температура была в норме. Спальный мешок сох на солнышке, он вскипятил на костре воды и первый раз за долгое время побрился. Из зеркальца на него посмотрело лицо сорокалетнего человека, у которого вообще-то всё неплохо, только глаза грустные. «Странно, – подумал он. – Я хорошо себя чувствую, у меня ничего не болит внутри. Плечи ломит, это понятно, я просто не привык к физической работе». Он снова взглянул на себя в зеркальце, глаза как будто повеселели. Ну и славно, подумал он, я всегда замечал, что стороны я выгляжу несколько иначе, чем кажется мне самому.

До выходных он возил на ослике доски, а в субботу, поджидая Рахима, смастерил лестницу. Самый широкий лаз был ровно посередине платформы, высоко, метров пять, но справа от него спускался почти до земли каменный нарост, напоминавший древний гриб из учебника ботаники. Зимой выдолблю ступени, подумал он, зимой время медленно тянется, наверху перед лазом сделаю укреплённую площадку, вот тебе и вход к алтарю.

Он приставил лестницу к лазу и полез наверх. Лестница заскрипела под весом, но выдержала. В пещере была могильная темнота. Он осветил фонариком стены. Трещинки разбегались в луче как причудливая мозаика. Лишайника нет, отметил он, значит сухо. Интересно, сколько здесь рукотворного, а сколько от природы. Он пошёл вперед, осторожно ощупывая ногой пол перед каждым шагом.

Так он двигался несколько минут. Пещера постепенно расширялась, воздух был настолько сухой, что в горле запершило. Кое-где по краям стояли резные деревянные столбы, служившие когда-то опорами. Он потрогал ладонью один из столбов, дерево истончилось от времени, но ещё сохраняло крепость. Вот ведь жили здесь, подумал он, прятались, молились, может быть, любили, а потом всё – тишина и прах. Он зацепился ногой за препятствие и едва не выронил фонарик.

Он присел на корточки – перед ним лежал череп, небольшой по размеру, детский. Он посветил фонариком вокруг – рядом было ещё несколько черепов, взрослых, кости, ржавые окислившиеся ножи, напоминавшие турецкие ятаганы, несколько кусков ткани, вероятно, всё, что осталось от истлевшей одежды. На одном из кусков ткани покоилась книга, размером в два кирпича, в кожаном окладе, с железными скрепами.

Просто археологическая находка, подумал он. Подсвечивая фонариком, он изучил книгу. Она сохранилась неплохо, печатные листы выглядели неряшливо из-за прикосновений чьих-то жирных, грязных пальцев. Наверное, Тора, подумал он, или Талмуд, как там у них священные книги называются? Отдам Рахиму, попрошу, чтобы передал в музей, а кости надо похоронить, по-людски.

«Отец Никанор, ты где? Ты живой?» – услышал он голос издалека. Он спешно вернулся и выглянул из лаза.

На платформе стояли Рахим и подросток лет двенадцати. Нагруженный ослик отдыхал у кипы досок.

– Я сейчас, – сказал он, вернулся за книгой, взял её подмышку и осторожно спустился по лестнице.

– Я уже волноваться начал, – сказал Рахим. – Пришли, а никого нет, только костёр дымится.

– Изучал местные достопримечательности, – сказал он. – Вот книгу старинную нашёл. Передашь археологам?

– Почему не передать, – сказал Рахим. – Съезжу в музей в Бахчисарай. Там и денег, наверное, заплатят.

– Деньги себе оставишь, – сказал он. – За труды!

– Ахмат, – Рахим сказал несколько слов по-татарски пареньку, с любопытством взиравшему на его рясу. Тот молча направился к ослику. – Племянник мой, охламон конкретный, мать не слушается, дерзит. Я его на трудовую терапию взял, не против?