Следует подчеркнуть, что тонганская миграция в Новую Зеландию и миграция в Великобританию из Карибского бассейна используются здесь лишь как абстрактные примеры, иллюстрирующие соответствующие процессы. Я не хочу сказать, что реальная миграция из Карибского бассейна в Великобританию не могла бы прийти к равновесию. Мы никогда не узнаем, как вела бы себя неограниченная миграция, поскольку в 1968 году британское правительство, обеспокоенное участившимися выступлениями против нарастающей иммиграции, ввело ограничения, призванные снизить ее темп.

Рис. 2.2. Миграция в Великобританию из Карибского бассейна в отсутствие ограничений

Однако реальная ценность модели заключается не в том, что она наглядно объясняет причины тех или иных явлений, а в возможности использовать ее для того, чтобы предсказать последствия гипотетических ситуаций, включая политические изменения. Ниже, в главах 5 и 12, эта модель станет нашей рабочей лошадкой при анализе миграционной политики. Такой подход позволит нам показать, что реактивная политика порой приносит больше вреда, чем пользы, и что в нашем распоряжении имеются более приемлемые альтернативы.

На какое-то время оставим в покое равновесие в первом смысле, то есть ту точку, в которой темп миграции стабилизируется. Равновесие во втором смысле, то есть прекращение чистого притока людей, может наступить лишь в случае устранения разрыва в доходах. Обрисованная мной система сводится к простому взаимодействию уровней и потоков: величины диаспоры, состоящей из бывших мигрантов, и притока новых мигрантов. Простые уровнево-потоковые модели широко применяются во всевозможных ситуациях. В типичных уровнево-потоковых системах, представляющих собой грубую аналогию миграции, – таких как система с перетеканием воды между двумя сообщающимися сосудами, в которых она первоначально стояла на разном уровне, – сам поток постепенно приводит к исчезновению разрыва: один сосуд наполняется, а другой осушается. В нашем контексте такая ситуация наблюдалась бы в том случае, если бы миграция влекла за собой снижение доходов в странах, принимающих ее, и рост доходов в странах-источниках. Простые экономические модели, использовавшиеся для предсказания огромных выгод, которые принесет с собой глобальная миграция, не учитывают никаких других факторов. Мигранты играют роль уравнителей: в отсутствие препятствий к перемещению миграция продолжается до тех пор, пока не выравняются доходы. В этот момент мигранты могут в какой-то мере ощутить себя одураченными: они ничего не добились, перебравшись на новое место жительства. Те, кто останется на родине, в итоге выиграют ровно столько же. Коренное население страны, принимающей мигрантов, окажется в проигрыше, но оно может утешать себя тем, что другие получили больше, чем оно потеряло. В качестве описания результатов миграции XIX века из Европы в Северную Америку или, если на то пошло, из Эрнсбаха в Брэдфорд, эта модель служит неплохим первым приближением [20] . В начальный период освоения Среднего Запада мелкие фермеры могли стать хозяевами более крупных земельных участков, чем те, которые у них были в Европе. По мере заселения Среднего Запада и снижения перенаселенности в Европе размеры земельных наделов в обоих регионах уравнивались. В конце концов фермер Шмидт из Германии стал жить не хуже, чем фермер Шмидт из Айовы. Но при анализе миграции из страны, упустившей возможности для процветания и создания современной передовой экономики, эта простая модель оказывается бесполезной. Современной миграцией движет стремление не к владению землей, а к экономической эффективности.

Как мы увидим в следующих главах, силы обратной связи между миграцией и доходом, как в странах, принимающих миграцию, так и в странах – источниках миграции, носят слабо выраженный и неоднозначный характер. Более того, несмотря на ускорение миграции, ее масштабы незначительны по сравнению с количеством рабочей силы и в родных странах мигрантов, и там, куда они направляются. Поэтому механизм обратной связи зависит от мелких изменений и порождает слабую ответную реакцию. Миграция из бедных стран в богатые едва ли существенно скажется на величине разрыва в доходах.

Таким образом, мы имеем ряд хорошо обоснованных фактов, из которых вытекают важные последствия. Первый из этих фактов – наличие абсурдно широкого разрыва в доходах между бедными и богатыми странами, который при нынешних процессах глобального экономического роста останется широким еще несколько десятилетий. Второй факт – миграция не способна существенно сократить этот разрыв из-за того, что механизмы обратной связи слишком слабы. Третий факт – по мере продолжения миграции в течение нескольких десятилетий продолжится рост диаспор. Таким образом, разрыв в доходах сохранится, а условия миграции будут облегчаться. Из этого вытекает, что миграцию из бедных стран в богатые ожидает ускорение. На протяжении предсказуемого будущего международная миграция не достигнет равновесия: на наших глазах складывается неравновесное состояние колоссальных масштабов.

Об ускорении миграции однозначно свидетельствуют совокупные данные. В целом глобальное количество иммигрантов выросло с 92 млн в 1960 году до 165 млн в 2000 году. Но этот прирост скрывает коренные изменения в составе мигрантов. Миграция из богатого мира в бедный сократилась до нескольких миллионов человек. Миграция в пределах богатого мира вышла на плато: увеличение миграции в рамках Европы компенсируется сокращением миграции из Европы в страны Нового Света. Отметим, что на протяжении этого периода колоссально выросли объемы торговли и потоки капитала между странами богатого мира. Мы видим, что, несмотря на прогнозы об увеличении миграции вследствие неизбежной глобализации, в богатом мире этого не произошло. Объемы миграции между развивающимися странами возросли несущественно – примерно с 60 млн до 80 млн человек. Напротив, резко усилилась миграция из бедных стран в богатые – менее чем с 20 млн человек до 60 млн с лишним. Более того, прирост ускорялся от десятилетия к десятилетию. Сильнее всего – и в абсолютном, и в относительном плане – миграция выросла в 1990–2000 годы; для более позднего периода у нас отсутствуют глобальные данные. Разумно предположить, что в 2000–2010 годы это ускорение продолжилось.

Богатые общества отвечали на ускорение миграции ужесточением иммиграционного контроля. В первую очередь это происходило по той причине, что ускорение миграции совпало с замедлением экономического роста в богатых экономиках: золотое тридцатилетие подошло к концу. Уровень безработицы, к моменту ослабления контроля за иммиграцией снизившийся приблизительно до 2 %, достиг уровня примерно в 8 % и застыл на нем. Рост безработицы не был вызван иммиграцией, но он лишил силы очевидные аргументы, послужившие основанием для открытия границ, в то же время породив не менее очевидные аргументы за то, чтобы снова их закрыть. Вследствие несогласованности политических процессов и экономических циклов в разных странах одни страны вводили более строгие правила миграции почти одновременно с тем, как другие осуществляли их либерализацию. Если в 1965 году миграция подверглась существенной либерализации в США, то Великобритания в 1968 году впервые приняла меры к ее ужесточению. Австралия, в 1960-е годы активно субсидировавшая иммиграцию, в 1990-е годы наложила на нее серьезные ограничения.

Но если первоначальное открытие границ основывалось немногим более чем на краткосрочных политических соображениях, то и за последующим введением ограничений не стояли ни серьезное понимание процесса миграции и его последствий, ни продуманная этическая позиция. Миграционная политика проводилась исподтишка и нерешительно. Как ни странно, главные политические партии уклонялись от каких-либо решений в сфере миграционной политики, несмотря на то что она вышла на первые места в рейтингах политических приоритетов избирателей. Левые политики, к тому моменту в основном поддерживавшие миграцию, явно «замалчивали этот вопрос, допускали столько миграции, сколько мы могли вынести, и утверждали, что она способствует экономическому росту». Позиция правых политиков, к тому времени в целом выступавших против миграции, принимала форму «смутного противодействия миграции при отсутствии каких-либо откровенных шагов из страха прослыть расистами либо сделать что-либо, что могло бы замедлить экономический рост». Природа не терпит пустоты, и точно так же ведут себя политики-оппортунисты. Пространство, не занятое главными политическими партиями, быстро захватили всевозможные гротескные фигуры: расисты, ксенофобы и психопаты сумели завлечь в ряды своих сторонников обычных, вполне достойных граждан, у которых вызывает все больше беспокойства молчание главных партий. К настоящему моменту экстремистов сдерживает лишь мажоритарная избирательная система. В США и Великобритании, где наличие такой системы осложняет выживание третьих партий, экстремистам не удалось прочно встать на ноги. Однако практически во всех обществах с более инклюзивными избирательными системами партии, сделавшие ставку на антииммигрантскую политику, сейчас получают поразительно большую долю голосов. Главные партии, напуганные становлением экстремистских сил, еще сильнее уклоняются от обсуждения проблемы иммиграции, вместо того чтобы вести разумную дискуссию по этому вопросу. Можно рассматривать такой результат либо как шокирующее разоблачение простых людей, либо как шокирующее разоблачение главных партий: лично я придерживаюсь последней точки зрения. Не стоим ли мы в двух шагах от катастрофы, если в некоторых европейских странах около пятой части коренного электората тратит свои голоса на поддержку маргинальных партий из-за того, что главные партии не желают должным образом обсуждать проблему, которую их избиратели справедливо или несправедливо считают самым важным вопросом, стоящим перед их страной?