— Ну, когда же, когда же кончатся такие маневры?!

Эти слова вырвались из его груди со вздохом, как стон тяжелораненого, хотя он здоров и шагает твердо.

Душевная боль тяжелее физической. Тяжело и досадно переживать горечь отступления, но еще тяжелее сознавать, что о нашем отступлении к Волге узнают отцы, матери, сестры, дети — все советские люди.

Пытаюсь объяснить, что успех врага временный, что вот-вот должен наступить перелом, что, изматывая противника в оборонительных боях, наше командование готовит контрудар, после которого сильный и опытный враг будет остановлен. Так сказано в приказе: «Врага надо остановить во что бы то ни стало».

— Где и как? — спрашивают меня бойцы.

Я не нахожу слов для ответа. Мне ясно, что враг должен быть остановлен перед Волгой. Дальше действительно отступать некуда. Но как? Как остановить врага, ведь у него на этом участке фронта больше танков, больше орудий, больше автоматического оружия? Как остановить врага, когда его авиация господствует в воздухе? Что можно сделать для того, чтобы хорошо закрепиться на новом рубеже, если наше небо останется открытым для вражеских бомбардировщиков? Будь они прокляты, эти «юнкерсы» и «мессершмитты»! Не успеют пехотинцы закрепиться, как с воздуха обрушиваются сотни бомб. От окопов, траншей остаются только ямы. И еще не рассеется дым и чад, как появляются танки. Кто остался жив, тот вынужден драться с ними фактически на голом месте или отходить. Так от рубежа к рубежу…

Тяжело, трудно ответить на такой вопрос общими фразами, какими мы, политработники, подчас злоупотребляем в беседах с бойцами.

Подумав так, я набираюсь смелости признаться, что мне не известно, как будет остановлен враг.

— Не знаю, не знаю, — с горечью отвечаю я и жду злого упрека: «Эх, ты, а еще комиссар!» Но такого упрека не последовало. И тут начинаю понимать, нет, скорей чувствовать, что мои спутники предвидят жестокую схватку с врагом где-то на подступах к Волге. Они горят желанием сцепиться с обнаглевшими фашистами и набить им морду по всем правилам.

— Небу будет жарко, но выстоим, — говорит пулеметчик, как бы помогая мне.

А наша артиллерия все бьет и бьет, долго, настойчиво, с небольшими интервалами.

Вечером оперативная группа штаба армии остановилась на западной окраине Сталинграда, в красивой посадке молодого соснового леса, который, как зеленый берет, увенчивает вершину высоты Садовая.

Между рядов молодых сосенок вырыты окопы, стрелковые ячейки метровой глубины и почти игрушечные блиндажи с ветхими перекрытиями. Здесь, видно, обучали маршевые роты искусству владения лопатой. Все сделано из рук вон плохо, потому что перед высотой не было реального противника. Мне досталась неглубокая ямка. За полчаса я углубил ее до нормального окопа, набросал на дно сосновых веток, травы и собрался было отдохнуть — две ночи не спал, но уснуть не удалось, прибежал связной:

— Всех инструкторов в оперативный отдел!

Начальник оперативного отдела знакомит нас с обстановкой. Она не радует: под прикрытием больших сил авиации немецкие танковые дивизии, форсировав Дон, сделали глубокие вмятины в оборонительном рубеже нашей армии, особенно на правом фланге; получен приказ Военного Совета фронта о перегруппировке сил армии.

Нам предстоит немедленно выехать в полки, совершающие марш-маневр с левого на правый фланг.

Мне и офицеру штаба старшему лейтенанту Александру Семикову приказано ехать в полк, остановившийся где-то на гриве между Большой Россошкой и Карповкой.

Семикову не больше двадцати лет. Энергичный, смелый, неутомимый. Вчера ночью он летал в Большую излучину Дона, в дивизию, которая осталась там отрезанной от главных сил. Из трех офицеров, которые были посланы туда на самолетах, вернулся только один Семиков. Ему уда лось доставить окруженной дивизии рацию и вернуться с важными сведениями о противнике. Сей час с этой дивизией установлена связь, и она с боями организованно выходит из окружения.

Забравшись в кузов полуторки, Семиков по дал мне карту с отмеченным маршрутом.

— Следи за дорогой, а я подремлю, — сказал он. Еще минута — и старший лейтенант, свернувшись калачиком, заснул.

Разгорается утро, свежее, прохладное. Повернувшись спиной к кабине, рассматриваю город, над которым всходит солнце. Отсюда, с высоты Садовая, Сталинград виден как на ладони.

Я только один раз был в Сталинграде и не успел как следует познакомиться с ним. По сейчас он мне кажется самым красивым городом в мире. Вдоль холмистого правого берега прямые улицы, а высокие стройные корпуса, прижавшись к Волге, смотрят на нее как в зеркало. От южной до северной окраины за целый день не пройти пешком — сорок километров. Это самый крупный город на Волге. Его кварталы утонули в зелени рослых и густых тополей, кленов, лип и яблонь.

Озаренные утренним солнцем, на северной окраине мирно курятся заводские трубы. Сталинградцы знают об опасности, надвинувшейся на город, но продолжают работать.

Минут через десять наша машина перевалила высоту, покатилась по степному тракту, и город скрылся. Едем по знакомым местам. Вот Воропоново, вот роща, в которой мы останавливались вчера, вот Карповка.

Повернули на север, к Большой Россошке. За совхозным поселком спустились в овраг. Здесь машину остановил регулировщик — пожилой сержант с красной повязкой на рукаве.