– Не по дням, вижу, возрос ты, а по часам! – Михаила положил на его плечо руку. – Как же нарекли тебя? Ох, что же это я, разве поп кикимору крестить станет? Да ведь мы и сами с усами, еще вон с какими длинными! Слышь-ко, Лешенька, – оборотился он к мужи-чонке-коряженьке. – Каким именем наречем отрока?

Леший что-то невнятно прогукал. Филин зажмурил глаз, недовольно нахохлился.

– Ну куда ему по свету с такой кличкой туряться? – развел руками Михаила. – Сам посуди: рожден в образе кикиморы, колдуном взращен, да еще и прозванье богомерзкое… Нет, брат Лешенька. Какое слово первое на язык пришло, когда я его увидал? Юрия-Егория вешнего помянул? Ну так и быть ему Егорием. А прозывать станем… Белым! Глянь, бел он да светел, словно подснежный цвет.

Филин вновь перепорхнул на плечо Лешего.

– Ну, прощевайте, дружечки мои! – поклонился им Михаила. – Скоро закатится зимушка в свои страны холодные, весне дорогу даст – и пойдем по лесам по полям травушке кланяться. Егория обучим нашим премудростям. Как думаете, впрок пойдет наука?

Леший закивал усердно, потом отдал Михаиле поклон – и как не бывало ни его, ни филина. Прянул с места иссохший липовый листок, а под ним оказался тугой завиток молодой травинки.

А не сама ли Весна, солнцева сестра, по лесу легкой поступью идет?.. Нет, не дева то сказочная, а белая да румяная дочь крестьянская. Но не теплы ей лучи солнца жаркого, не веснянка ей поется – горькая слезонька льется…

Сердце пахаря по весне об урожае болит, радельная хозяйка первого выгона скотины в поле ждет не дождется, а сердце иную заботу знает. Где слабому скрепиться, когда оковы ледяные от взора солнцевой сестры тают!

Долго девица по лесу блуждала, пока не набрела на покосившуюся избешку. Долго хоронилась в кустах, пока не решилась взойти на крылечко. Долго стояла под дверью, пока не осмелилась ее толкнуть.

Вот и он, колдун! Сама к нему дорогу сыскала, а лишь увидела – обмерла. Только и могла девица, что слезами залиться.

– Вижу, что не с большой радости ты ко мне наведалась, – молвил колдун. – Как зовут тебя?

– Наталья.

– А как же молодца того зовут, по ком сердце твое болит?

– Иваном…

– Неужто он тебя, такую пригожую, нелюбовью мучает? Коли так – каменное у него сердце да стеклянные глаза.

– Ах нет! – вскинулась Наталья – куда и слезы девались. – Любил он меня, доподлинно любил! Голубенькой называл, ясонькой, солнечным лучиком! – шептала она жаркие слова и сама горела вся. – Разлучили нас не смотницы-наговорщицы, не змея-соперница. Вот уже два года одет Иванушка в ризу черную, наречен Иннокентием. Вот уже два года я горе мыкаю, перестарком стала, а и смотреть на других не могу – только Иванушка, свет-надежа, во сне снится, наяву мнится.

Тяжелый да горький вздох пронесся по избушке. Зашелестели сухие травы под потолком.

– Экая разлучница у тебя, девонька, – сама Божья Матерь. Экий лихоимец – сам Господь Бог. Не страшно с ними в спор вступать?

Показалось Наталье, что от этих слов еще темнее в избушке сделалось. Она только сейчас поняла, чего ж добивается-то! И вспомнила, почему все-таки решилась прийти к колдуну, больше которого боялась разве что смерти.

Измаялось сердце девичье, извелась Наталья – и не сдержала тоски, поклонилась деревенскому знахарю Ереме, мужику бойкому и на слово скорому. Молила его Наталья помочь друга милого вернуть. Узелок принесла, куда тайком от отца положила новый хлеб да беленого холста. Жил Ерема тем, что деревенский люд давал за травы-коренья, за вещий причет от притки, призора, иного лиха. Семижоновка деревня не малая, да и окрест знавали про Ерему. Он не бедствовал! Принял и Натальины подношения.

– Ну, касатка, – молвил сладко, – чем горю помочь? Приворотных зелий множество! Иль ворожба тебе милее? Хошь – на зеркало, на соль, на хлеб, на мыло заговор скажу? «Сколь скоро мыло к лицу льнет, столь бы скоро молодец девицу полюбил!»

– Да крепким ли такое слово будет? – усомнилась Наталья.

– Крепкое слово – оно и ценится крепче, – уклончиво ответил Ерема.

– Сережки с самоцветами, запястья серебряные – не пожалею! – посулила Наталья. Ох, зазнобчиво, разгарчиво сердце девичье!