– Я постараюсь сделать так, чтобы эти уроки стали для каждого из вас приятным времяпровождением.

В первый же миг я подумал, что выразилась она неудачно. Кэти молча глядела на нее. При этом она не поднимала брови, не округляла глаза. Она даже губы не надула. Просто глядела, и все. Ее покоробил этот покровительственный тон. Я сразу догадался, потому что хорошо знал свою сестру – лучше, чем кто-либо, включая Папу, хотя для него Кэти была по духу ближе всех.

А Вивьен в свою очередь смотрела на Кэти, не понимая, почему ее слова остались без ответа.

Кэти со всей серьезностью относилась к папиным стараниям подготовить нас к борьбе с большим миром. Эта подготовка, похоже, добавляла ей уверенности в себе. Она хотела во всем походить на Папу и верила его словам о том, что она другая, что ей надо учиться своим особым вещам, искать собственные пути к выживанию. И раз уж Папа считал уроки Вивьен важными, Кэти была готова заниматься – по крайней мере, на первых порах.

Посему она прекратила играть в гляделки и вернулась в реальность.

– Ну и что мы должны делать? – спросила она.

Вивьен нерешительно улыбнулась.

Ближе к вечеру мы с Кэти отправились на ту поляну, где находилось наше временное жилье в период папиного строительства. Утоптанная за лето почва еще сильнее затвердела на морозе, а нависающие ветви деревьев оголились. Два холодных пенька послужили нам сиденьями.

– Хуже не придумаешь, чем вырасти похожей на нее, – сказала Кэти, имея в виду Вивьен.

– А по мне, так она ничего, – сказал я. – Просто она мало похожа на нас, но ничего плохого в этом я не вижу.

Кэти не ответила. Она казалась печальной и встревоженной, уткнулась взглядом в кружку с чаем, которую сжимала в ладонях.

Мы вышли из дома потому, что Папа был в плохом настроении и заперся в своей комнате. Весь день он был бодрым и оживленным, но, когда солнце начало клониться к закату, около пяти часов, он помрачнел и тихонько покинул кухню. Мы не сразу заметили его отсутствие, занятые приготовлением ужина. Лишь после того, как мы поместили очищенный картофель в духовку и сели передохнуть, обнаружилось, что Папы с нами нет. Кэти пошла спросить, не хочет ли он сидра или пива перед ужином, но дверь его комнаты была заперта изнутри – и никакого ответа оттуда. Она вернулась на кухню, и, когда еда была готова, мы поужинали вдвоем, а накрытую миску с папиной порцией оставили на теплой полке над плитой. Время шло, Папа так и не появлялся, и тогда я предложил Кэти выбраться на свежий воздух.

Он уже не в первый раз вот так надолго запирался от всех, но причины этого нам были неизвестны. Конечно, мы догадывались, что он обеспокоен какими-то вещами, о которых не хочет рассказывать нам, но мы не могли знать это наверняка. Я никогда не видел его колеблющимся, растерянным или смущенным; и само собой разумелось, что я никогда не увижу его плачущим. Возможно, он бывал иным, когда запирался в комнате. Возможно, в те минуты он был самим собой больше – или, наоборот, меньше – обычного, это уж как рассудить. Но я мог только строить предположения, потому что своими глазами этого не видел.

Не дождавшись от Кэти ответа, я еще раз обдумал ее слова о Вивьен, пытаясь понять, что конкретно она имела в виду. Такое с ней случалось: вдруг начинала испытывать неприязнь к тому или иному человеку. Потом втолковывала мне, почему именно эти люди плохие, и, как правило, я принимал ее точку зрения. Но в этот раз она не снизошла до объяснений, и мне пришлось искать их самостоятельно.

– Она не очень-то дружелюбна, – сказал я после паузы. – То есть вроде бы да и вроде бы нет. Она была вежливой и старалась помочь, тут придраться не к чему. Но при этом у нее все время был такой рассеянный вид, словно ей хотелось поскорее от нас избавиться.

Кэти по-прежнему молчала, и я выдал новую мысль:

– Она как будто нас стыдилась. А ведь там не было других людей, которые могли бы видеть ее в нашей компании. Некому было спросить, как ее угораздило с нами связаться. И все же она смущалась, причем смущение было не того сорта, когда человек не умеет или не готов что-то сделать. Казалось, ей чудится присутствие кого-то невидимого и она не хочет, чтобы эти невидимки застали ее за общением с нами.

– Я думала не об этом, – продолжила Кэти. – Я о том, как она двигается. Как она ходит. У нее самое жуткое тело из всех, какие я видела. Она не может идти прямо вперед, всякий раз ее заносит в сторону. Все дело в ее бедрах. Хотя ее не назовешь толстухой. Лишнего веса нет, но задница такая широченная, что ей никак с этим не совладать. При ходьбе таз качается влево-вправо и тянет ее за собой. Боже, это отвратительно! Ты можешь себе представить бег с такими бедрами? Как можно убежать от кого-нибудь, когда тебя тормозят собственные кости? Каково это: ощущать свои ноги пришпандоренными к такому заду? При любом ускорении мышцы перекрутятся, и колени не смогут удержать этот таз и эти бедра на одной линии со ступнями. Ты стараешься двигаться вперед, а чертовы кости тянут тебя назад. Боже, чем такая хрень, лучше сдохнуть на месте!

После паузы ее понесло дальше:

– Ты помнишь тот день у канала, Дэниел? Я сейчас уже не могу сказать точно, в каком городе и в каком году это было, зато помню, что ты был тогда в белой майке с оранжевым закатным солнцем, которую Бабуля Морли привезла в подарок с курорта, – единственный случай на моей памяти, когда она ездила куда-то отдыхать. А это значит, что тебе было лет восемь, потому что потом ты стал очень быстро расти и уже в девять или десять лет эта майка на тебя бы не налезла. Может, Шеффилд?.. Точно не поручусь, да оно и не суть важно. Мы тогда были вдвоем, без Папы. Наверно, отправился на кулачную драку куда-то за город. Ну вот, значит, шли мы с тобой вдоль канала. И уже на закате увидели ту женщину под мостом. Она сидела с высоко задранными коленями и баюкала в ладонях собственное лицо, будто ее щеки были чем-то самым мягким и нежным, чего ей случалось касаться, и она только сейчас впервые в жизни до них дотронулась. Мы прошли мимо нее; под мостом были лужи блевотины и кучи золы, но никаких следов пожара – зола просто лежала на мощеной дорожке. Там же валялась раскрытая сумочка, из которой выпали на землю бумажные салфетки, помада и все такое, но женщина этого вроде как не заметила и уж тем более не поднялась, чтобы собрать свои манатки. Пахло истоптанной и увядшей травой и еще пахло псиной. А в тени был мужчина. Помнишь того мужчину, почти совсем скрытого тенью моста? Того, что стоял на грязевой обочине за пределами тротуара?