Оказалось, что доставшаяся женщине от ведьмы селекционная линия не очень-то подходит ее семье, так что муж растворился в общем нигде еще до окончания декрета.

И все снова пошло по-прежнему: она жила при папе с мамой, оторвалась от бытия, насколько это было возможно, в упор не видела ведьму на работе, а что сын рос – так это позволяло ей считать, что жизнь ее не прошла бесплодно. Как-то сын рос сам по себе, собой не загораживая свет голубого экрана. Сказали – учиться нужно хорошо, маму не беспокоить, вон у нее личная жизнь не сложилась, бабушку слушаться. Рисовать в свободное от уроков время. А лучше пойти с дедом в гараж, там точно никому не помешаешь.

Все эти заветы сын выполнял и после смерти бабушки с дедушкой озадачился – паспорт есть, аттестат тоже. Жизнь пуста. И бросился ее заполнять.

Неизвестно к чему бы это привело, если в тот год по весне не прилетела ласточка. Поняв, что это его ласточка, он принял решение улететь с ней немедленно. Улететь не получилось.

Сколько слез было выплакано!

Нет, вы не подумайте, что мать была против ласточки! Нет, конечно первое время была, что ж она, не мать что ли? Но остаться одной, всю себя отдав сыну… Так жестоко обреченной на одиночество…

Вся родня встала на защиту матери и, воззвав к совести, повелела остаться и мать не бросать. Так и сказала: «Ты мать не бросай!»

Она долго пыталась примириться с наличием ласточки в его жизни, изо всех сил надеясь, что у внука будут листья, а не крылья. А… может быть до внука еще и не дойдет. Вон как нынче быстро разводятся….

Сын поначалу пытался ей объяснить, что у него самого теперь крылья. Ему показалось, что он действительно для матери важен. Но ей слышать это было совсем невмоготу. Скандал за скандалом, и каждая попытка рассказать о себе развеивала иллюзию того, что матерью двигало не только цветоводство.

Много лет прошло. Мать не уставала делиться новостями о том, какой успешной выросла дочка местного генерала. Ах, как бы она могла гулять по парку с внучкой генерала в красивом платье, и рядом шел бы ее дед. С генералом по парку…

Мама, у нее проблемы с сердцем, астма и зеленый цвет лица. Ты не боишься, что с ее здоровьем ей вообще рожать запретили и ты бы не дождалась бы внуков вовсе?

Какие глупости, ну какие глупости. Нет сейчас здоровых. Неужели ты думаешь, что с его связями и положением он не смог бы все решить? Вы ведь были такими хорошими друзьями…

А помнишь, какой красивой была Анечка? Блестящие черные волосы, осиная талия, украшала собой все выступления и концерты. Она ведь была в тебя влюблена, мне недавно встретилась ее мама, рассказала. Спрашивала про тебя. А что я могу сказать? Ну скажи, что мне сказать?!

Скажи, что у меня все хорошо.

А как я могу сказать это, откуда я могу знать, что у тебя все хорошо? Мы вот тут недавно разговаривали с соседкой по даче. Какая состоятельная у нее внучка! Нотариус! Помнишь, как вы вместе играли? Она еще так смешно на тебя обзывалась, а ты швырялся в нее песком, мы еще с ее бабушкой тебя вдвоем ругали. Теперь у нее своя машина и дом. А ты?

У меня тоже машина. И дом. И жена. И дети. А она одна и почему-то до сих пор не замужем.

Ай, да какой это дом. Вот именно, что не замужем. Я, как мать, хотела для тебя счастья. А во что ты превратил свою жизнь? Тебе нет времени даже сесть посмотреть телевизор. Зачем тебе трое детей? Нет, чтобы сидеть на одном месте, он едет куда-то на море!

Ласточка слушала и чистила перья и фюзеляж. Чаще молча, иногда плакала.

А потом решила, что с крыльями лучше улетать. И они улетели.

Она рассказала Андерсену все, как было. Андерсен тогда еще подумал, что парню повезло родиться не девочкой.

Мы улетели, рассказ об этом впереди. Мы не сразу, но пришли к пониманию того, что в нашей ситуации молчание – половина золота. Вторая половина – расстояние.

Мы не обращали внимания на то, какой лексикой выражается любовь к нам.

Странным для меня открытием (наверное, и запустившим процесс распознавания несоответствия деклараций правде и реальности) было то, что свекровь называла лицо и ножки новорожденного внука – «лапы» и «мордочка», очень ласково, с умилением. А морду своего кота называла лицом.

Вторым для меня открытием, симптомом даже стало осознание того, что всю мою жизнь отец на мои просьбы о чем –то или предложения сделать что-то отзывался одним способом: «Ишь ты, говно какое, еще просит чего-то/соображает чего-то». И это никого не смущало. Никого в семье. Я привыкла принимать это как проявление любви! Мама всегда уверяла, что отец любит меня больше, чем кто-либо другой, и, если понадобится отдать за меня последнюю каплю крови, он отдаст не задумываясь.

Сама мама называла меня своим мясом. Моя самостоятельность в жизни сопровождалась умилением – ну надо же, кусок мяса, а что-то сама думает, делает, решает. В том, чтобы считать меня мясом, была квинтэссенция любви.