После понижения статуса республики с союзной на автономную и школьной реформы 1958 года обучение на финском в школах и университете было прекращено. Сфера использования языка значительно сузилась. Преподавание финского было возрождено в 1963 году уже как иностранного языка, а не языка обучения в нескольких школах (Vavulinskaja 2002). Тем не менее в университете он преподавался как родной, и национальные институты функционировали за счет выпускников университета. Фактически функция языка стала меняться: от языка местной «национальной» культуры к языку представления «многонациональной» Карелии за рубежом (Захарова 2009). Финскоязычные издания продолжали свою работу вплоть до перестройки в устоявшихся советских формах (Курки 2009).

С началом перестройки интерес к финскому языку и финской национальности значительно вырос, и большую роль в формировании общественного движения финнов (а также карелов и вепсов) Карелии сыграла «национальная» интеллигенция (Klementjev 1996; Liikanen 1996,2001). Целью движения финнов Карелии было достижение полной реабилитации всех групп финнов, а также возрождение финского языка и культуры. «Национальные» газеты и журналы стали местом активной дискуссии о «неизвестной» истории финнов СССР, в том числе репрессий. Возвращение ранее запрещенных для обсуждения исторических тем происходило одновременно и в Финляндии, и это повлияло на принятие политического решения о распространении статуса «реэмигрантов» и на финнов бывшего СССР. Начавшаяся в 1990 году политика реэмиграции повлекла за собой растянувшуюся на два десятилетия миграцию финнов и членов их семей в сопредельную страну. В первых рядах эмигрировали люди, хорошо знавшие язык и имевшие контакты в соседней стране. Многие из них работали в финскоязычных культурных институтах. С 2011 года прием заявлений на переезд закрыт, и программа реэмиграции заканчивается в 2016 году. Многие наблюдатели оценивают этот процесс как последний удар по карельской финскости. (См. Davydova 2004,2009).

В настоящее время финскость в Карелии во многом парадоксальна: с каждым годом уменьшается количество людей, зарегистрированных как финны, но институты, поддерживающие финский язык и производящие финскоязычную культуру, работают. В Петрозаводске также с 1990 года работает консульский отдел посольства Финляндии, ведущий активную культурную деятельность. Официальные контакты и сотрудничество с Финляндией вплоть до 2014 года нарастали и продолжаются, несмотря на изменившуюся внешнеполитическую ситуацию. О масштабах контактов между Карелией и Финляндией можно судить по количеству выдаваемых жителям Карелии финляндских виз: в 2013 году их было выдано более 90 000 (Выступление консула Финляндии в Петрозаводске 23.09.2014).

Этничность (в советском и российском контексте – национальность) я рассматриваю как технологию власти и управления, формирования населения (см. Slezkine 1994; Hirsch 2005; Brown 2004); говорить о какой-то «натуральной» этничности или этнических группах в современной России было бы наивно. Национальность была и остается четко регулируемой и институализированной: население делится на категории и управляется на основании регистрации национальности, так что национальность – это одна из ключевых категорий государственного управления. (См. Портнов 2011; Protsyk, Harzl 2013; Davydova-Minguet 2014). Под управлением (govemmentality) можно понимать набор разнообразных техник, направляющих процесс развития населения в желаемую сторону. Техники управления производят представления о явлениях и наделяют их определенными характеристиками, а также индивидуализируют и определяют субъектов и их группы, будучи частью продуктивной власти. Управление задает рамки для деятельности своих объектов таким образом, что они действуют самостоятельно и ответственно, стремясь достигнуть целей и соответствовать требованиям управляющей власти. В этом процессе совершенствуются как формы управления, так и сами субъекты. Условием действия продуктивной власти является определенная степень свободы: субъект должен принимать решения в форме «своего выбора», причем рамки свободы выбора остаются четко заданными. (См. Kaisto, Pyykk"onen 2010; Helen 2010).

Национальность/этничность в советское время стала непререкаемо легитимной категорией идентичности, которую постсоветская Россия унаследовала и взяла на вооружение. Принадлежность к национальности, действие в соответствии с требованиями национальности считается достойным и моральным, национальность является частью «структуры чувствования» людей (Peers 2015; Портнов 2011). Из социалистического управления национальность перешла в сегодняшнее капиталистическое и неолиберальное управление. Неолиберальное управление характеризуется тем, что практически все аспекты человеческой жизни могут стать достоянием рынка, товаром, который может коммерциализироваться в соответствии с требованиями рынка. Рынок видится также источником этики (Харви 2007). Этничность, этнически маркированная культура в условиях неолиберального хозяйства становится ресурсом, который может быть превращен в деньги. Джин и Джон Комаровы (Comaroff 2009) утверждают, что это предполагает «брендирование» идентичности и культуры и одновременно их более глубокое и прочувствованное усвоение. Когда этническая культура и идентичность становятся товаром, это парадоксально требует от их «носителей» их сознательного изучения и освоения, а не отчуждения от них. Этничность может быть коммерциализирована и брендирована в маркетинге территорий на всемирном туристическом рынке. Одновременно этничность, именно под влиянием неолиберального рыночного хозяйства, будучи «телесным капиталом» ее «носителей», может стать для них фактором расширения их возможностей (empowering) (Там же: 130). В соответствии с этой точкой зрения, этничность может усиливаться в качестве арены сознательно ориентированного на рынок действия.

Конструктивистские исследовательские подходы рассматривают этничность прежде всего в плане социальной организации культурного различия и обращают особое внимание на разнообразные кризисы, мобилизации, ситуации, воспринимаемые как «разрывы», в которых с использованием культурных символов сознательно производятся границы между «этнически» определяемыми группами (см. Barth 1994; Verdery 1994). Группы, выделяемые на основе этничности, являются в подобных подходах основными единицами анализа, хотя и не считаются данностью. В моих попытках проследить, как формируется представление об этничности, я опираюсь на идеи Роджерса Брубейкера (Brubaker 2013) о необходимости разделять «группы», которые в обыденном сознании соединяют с этничностью, и категории научного анализа, и в анализе стремиться понять, как категории влияют на формирование того, что в дальнейшем воспринимается как этничность. Категории практики и категории анализа участвуют в формировании общественных феноменов, и исследователь должен быть особенно внимателен к собственному понятийному аппарату. «Этничность» должна быть отделена от «группы», и в исследовании необходимо проследить, как группы формируются с использованием этих понятий теми, кто ими оперирует.

Брубейкер (Там же) обращает внимание на то, что и в исследованиях этничность принято осмысливать как групповое явление, осознавать ее через группу. Вместо эссенциализации, представления «этнической группы» как данности необходимо сосредоточить внимание на процессе ее формирования, на использовании понятия «группа» в различных целях. Таким образом, объектом исследования должны быть как повседневные «группообразующие» практики, так и устоявшиеся в науке способы осмысления этих процессов. «Этничность не должна мыслиться субстанциально как идентичность, но как модальность и язык идентичности – как один из многих способов, при помощи которых люди идентифицируют себя и других, определяют свои интересы и обрамляют политические требования» (Там же: 239). Наравне с «нацией» и «расой» он призывает рассматривать этничность как «категорию практики, культурную речевую модель, когнитивную схему, дискурсивную рамку, коллективную репрезентацию, институциональную форму, политический проект и случайные события» (Там же: 239). Таким образом, «этничность стоит понимать как взгляд на мир, а не как существующую в мире сущность» (Там же: 244).

Помимо понимания этничности как производимого в речи (дискурсивной деятельности) явления для меня важен момент, на который Брубейкер обращает особое внимание и который представляет интерсекцию этничности и управления наиболее выпукло, а именно роль институтов в производстве этничности. В поддерживаемых государством институтах этничность постоянно (вос)производится, будучи сама объектом регулирования. Брубейкер (Там же: 256–265) подчеркивает, что (этнические) школы, церкви, общества, фонды, организации, медиа, институты культуры, а также сети связей, образующихся и поддерживающихся благодаря им, производят и возобновляют этничность. Этот взгляд противоречит устоявшемуся, в соответствии с которым этнические институты существуют на базе этнических групп и канализируют и удовлетворяют их «этнокультурные потребности», как принято выражаться в официальных российских документах, регулирующих национальные отношения (см. Davydova-Minguet 2014).