К осени мне купили школьную форму и портфель. Новенькие тетради и прописи, альбом и краски, ручки и карандаши, которые помещались в деревянный пенал…

Письменным столом по-прежнему владели стопки Данькиных пеленок. Поэтому я пристроился на облупившемся подоконнике. Слева сложил бабушкины книги с моими «закорючками», а справа появились мои три первых учебника. Посередине я поставил настольную лампу. Ночью я ее включал, просыпаясь от Данькиного крика. Она горела за шторами, мягко рассеивая свет на четверть комнаты, как раз до конца бабушкиной кровати.

Утром я бегал на молочную кухню за кефиром и молоком для Даньки, потом мчался в школу. В обед меня встречала вечно недовольная и растрепанная мать, ставила передо мною тарелку супа, а затем выпроваживала с коляской на улицу.

Девчонки со двора мне завидовали. Живая кукла была только у меня. Чего только они мне не предлагали за право катать Даньку и время от времени вытаскивать его из коляски, чтобы поправить кружевной уголок или просто умиляться над тем, как он морщит нос или распахивает свои большие светлые глазищи. Я в это время спокойно играл с мальчишками.

Когда я возвращался домой, на кухне уже восседал отец, пришедший с работы, а на столе неизменно занимала свое место бутылка и два стакана. Мы с Данькой получали порцию двухминутного внимания и торопились к себе в маленькую комнатку, поскольку к тому времени, как бутылка опустеет, на кухне либо начинались скандалы, либо слышался громкий и неприятный смех, или отцовская ругань всего белого света, а особенно его мастера на заводе, а также выяснения о том, куда мать транжирит деньги, обвинения в нищете и какой-то неправильной жизни.

Я дожидался, пока голоса на кухне не утихнут, либо не переместятся в комнату родителей, и шел на кухню. С неубранного стола я хватал то, что было недоедено, брал из холодильника две оставшиеся бутылочки молока, которые согревал под струей горячей воды, и мы с Данькой ужинали. Какое-то время я боялся Данькиного крика: если родители его слышали, то им ничего не стоило завалиться в мою комнату, надавать мне оплеух, наорать и еще попытаться взять Даньку на руки, который быстро прибавлял в весе. Я со страхом смотрел, как бы пьяный отец, еле державшийся ногах, не уронил Даньку.

Но уже к зиме Данька быстро вошел в режим, и его плач сошел на нет. После «нашего ужина» я делал уроки под нечленораздельное умиротворенное бормотание. Для Даньки было главной задачей распеленаться, чтобы играть со своими маленькими ручками, смешно задирать ноги и далеко выплевывать пустышку. Когда он засыпал, я привязывал сетку к бабушкиной кровати, и шел в ванную стирать пеленки. Затем я развешивал их на батарею в нашей комнате, а утром складывал в стопку на письменный стол. Потом догадался убирать их в шкаф, освободив свое любимое место. Лампу я вновь поставил на стол, перенес и книги на место. Бабушку я больше не ждал и не тосковал по ней. Мне было некогда, но, все-таки, стало спокойнее, когда комната приняла прежний вид, как и при бабушке. Не считая сетки на ее кровати и тихого сопения маленького человечка.

Учился я с каким-то трепетом. Ловил каждое слово учительницы и старательно выполнял все задания. Она чем-то напоминала мне мою бабушку. Чуть полная, седые волосы аккуратно собраны в большой пучок, ласковая, и никогда не кричит. И очень понятно все объясняет, точно занятную историю рассказывает. Да так интересно, и каждый день что-то новое. А за школьным обедом за всеми приглядывает, кому-то разрешит не есть второе взамен более большой порции супа, кому-то второй стакан компота принесет, кому-то хлеб подложит, кому-то – добавки. И никогда не торопит нас. Наш класс самый последний выходил из столовой, и непременно после был урок чтения. Мы, сытые и умиротворенные пол-урока слушали рассказы и повести, а потом одним каверзным вопросом учительница «заводила» нас на спор или обсуждение. Весело было узнавать, что произведение одно, а каждый понимает его смысл по-своему, и это его право в силу обстоятельств, воспитания, мировоззрения, характера. Это было для меня небольшим удивительным открытием.

И я очень любил, когда учительница бывала довольна моим ответом.

Этот хрупкий, но относительно стабильный мир длился не так долго. После он стал хуже и лучше одновременно. Я перешел в пятый класс. К Надежде Ивановне.

Девчонки во дворе по-прежнему возились с Данькой, качали его на качелях, таскали ему сладости и ходили с ним в сквер, где гуляли другие малыши. Там происходило Данькино воспитание строгими детскими голосами: «К качелям не подходи с земли не подбирай, цветы не рви, быстро не бегай». Данька был в меру послушным. Ни дать, ни взять – живая игрушка для девчонок, которые без устали играли в дочки-матери. Он, как собачонка, был предан девочкам. Думаю, причиной тому было, что они часто из дома выносили ему то булочку, то котлету, то наперегонки мчались за водой, когда Данька просил пить.

С мальчишками дело обстояло хуже: они стали подсмеиваться и подтрунивать надо мной. За мой вечно неприбранный внешний вид, за мою отличную учебу и за сопливого Даньку. Сначала за спиной, а потом и в глаза. Мне пришлось самоутверждаться в первом обществе, которое стало отворачиваться от меня. В ход шли все способы: кулаки, насмешки, соревнования в дурацких занятиях: кто обтрясет грушу в чужом саду, кто у пьяного вытащит сигареты, кто у первоклассников отнимет копейки, предназначенные для завтрака, кто подожжет собранную листву в отместку дворнику, кто хулиганскими словами испишет стены, кто украдет классный журнал, или, подбрасывая монеты на ладони, рискнет пройти мимо старшеклассников, которые собирались вечерами то за школой, то в сквере. Миллионы бессмысленных и подчас жестоких занятий изобретались мальчишками с поразительной скоростью и возрастали в своей извращенности.