Но Тоёда Райдон не стал рыбаком. По зову страны служить императору, он стал офицером императорского флота, начав свою военную карьеру с матроса-артиллериста – комендора пушки на броненосном фрегате «Фусо». Это был линейный корабль с четырьмя орудиями крупного калибра, размещёнными в громоздких, неповоротливых башнях орудийного каземата, помимо пяти мелкокалиберных пушек и одной картёчницы. Броненосец совсем не был похож на лодку его мальчишеских грёз, хотя и имел парусное вооружение на четырёх мачтах. Он не преследовал рыб, не разрезал острым носом радужные волны, а больше стоял на причалах береговой охраны, и, когда из его пушек изредка раздавались оглушительные залпы, Райдон поначалу жмурил глаза, закрывал руками уши и без того уже прикрытые специальным шлемом и втягивал голову в плечи как испуганная цапля, и ему казалось, что тишина наступала оттого, что у него больше не было головы – она просто раскололась от грохота как орех. Но он открывал глаза, голова его была на месте, и, слушая команды офицеров, он снова подавал заряд к орудию и старался больше не жмуриться от следующего залпа.

У матросов броненосца была привычка давать своим пушкам забавные имена. Здесь уже были Медуза, Акула и Каракатица. А вот пушку Райдона звали довольно глупо – Красотка. Ему это название показалось чересчур легкомысленным и обидным для орудия морского боя, и через некоторое время, когда голос пушки стал для него роднее голосов крикливых чаек, ворующих хамсу в канале у рыбного базара, он переименовал Красотку в Уми цубаме – Морскую ласточку. В конце концов, она умела не только ухать как сова, но и свистеть не хуже ласточки. У Уми цубаме была полуквадратная голова-башня, острые гребешки-цапфы по сторонам, длинное округлое тело-ствол с вечно зияющим ртом, словно застывшим в предвкушении боя при виде противника. Впрочем, дуло пушки напоминало ему не только рот, но ещё и глаз невиданного морского чудовища, высунувшего свою морду из-под толщи воды, неотрывно следящего за намеченной жертвой. И, странное дело, Уми цубаме не вызывала в нём никаких ужасных чувств, а ведь она была убийцей, его морская ласточка, грозным убийцей. Сила её огненного духа распространялась на расстояние до 250 дзё 3, и если снаряд попадал в небольшое судно, у него было мало шансов остаться целым.

Уми цубаме гордо замыкала толстый, двухсотмиллиметровый броневой пояс четырёх башен броненосца – от носовой до кормовой, и после неё корма утончалась у самого форштевня. Райдон находил в этом особое очарование Уми цубаме, потому что из-за такого расположения она должна была замыкать последовательность залпов, начинаемых неповоротливой Медузой, затем подхватываемых Акулой – та всегда вторила первой с поспешностью новобранца, стремящегося ни в чём не уступать ветерану, – а залпы Каракатицы раздавались как будто немного позднее и потому – вразнобой. Как сытая камбала, набившая брюхо и задремавшая на дне водоёма, Каракатица часто проворонивала команду «Пли!» и запаздывала с выстрелом. Её залп смешивался с раскатистым эхом от выстрелов Медузы и Акулы, и потому Ласточке Райдона приходилось держать ухо востро, чтобы ударить не позже и не раньше Каракатицы и таким образом выровнять громогласное соло четырёх отдельных залпов нестройного квартета. Бух! Бу-бух! Бах! Ба-бах! О, это было настоящее искусство! Он относился к нему самым серьёзным образом, и, если ему не удавалось попасть в желаемый ритм залпов, у него даже начинали ныть зубы, и он долго не мог уснуть, ворочаясь на матросской койке почти до утра.

Ехидные матросы, с которыми он делил каюты, скалили неровные зубы и неприличными жестами намекали, что ему нужно срочно снять шлюху в порту, да особо не перебирать с ценой, потому как от нервов у него скоро выпадут все зубы. Но он только отмахивался от их тупых шуток, потому что знал, что создан для других целей, тем более что ему никогда не нравились немытые каси дзёро с набережных Йокогамы, спящие с кем попало на циновках, пропитанных потом и мочой. Они натирали зубы смесью порошка бамбука и зелёного чая, но от них всё равно за версту разило рисовой водкой, луковой похлёбкой с моллюсками и помоями с дешёвых таверн.

«Когда-нибудь я разбогатею и найму себе ойран», – мечтал Райдон по вечерам, начищая до матового блеска статное тело Уми цубаме. Ойран не были похожи на каси дзёро. Они напоминали ему золотистых ос с узкими талиями, плотно перехваченными широкими атласными бантами. От них пахло цветочной пыльцой и прохладой лепестков хризантем, а грустные глаза были полны покоя и невозмутимого осознания своей красоты и ума. Эти глаза никогда не встречались с голодными взглядами глупых мужчин, а лениво скользили по воздуху, соперничая с его пронзительной чистотой. Он заметил, что ойран никогда не смотрели на людей и как будто вовсе их не замечали, а внимательно рассматривали блики ранней Луны, из любопытства заглянувшей под крыши храмов до наступления ночи, или любовались лучами солнца, ласкающего ветки молодых сосен до самого полудня, разжигая их терпкий аромат. Казалось, ойран о чём-то беззвучно спорили сами с собой, каждую минуту сочиняя стихи о природе любви, чего кроме них и молодой Луны никто больше не знал.

Райдон видел ойран на празднике хризантем, куда его водила Теруко. С тех пор он мечтал только о них. Но глупые собратья-матросы только смеялись и показывали, как у него кое-что скоро засохнет и отпадёт как вяленый трепанг. Райдон пожимал плечами, не смотрел в их сторону и гладил ветошью крутые бока Уми цубаме, умоляя её как следует выполнить очередное задание – не пропустить правильный момент залпа. И потому сладко засыпать он мог только тогда, когда им это удавалось. Вскоре Райдон привязался к своей Морской ласточке так крепко, что, выходя на берег, не мог дождаться, когда он увидит её снова, и, попивая саке с другими комендорами в чайных домиках в очередном порту, со скукой слушая их пустопорожнюю болтовню, он думал только об Уми цубаме, начиная по ней скучать так, как если бы это была не пушка-убийца, а человеческая душа – со своим характером и особым представлением о жизни.

Светлана добиралась до страны своей мечты в сопровождении бывшей сиделки её папаши. Когда почтенный родитель, Алексей Александрович, захворал сухоткой и уже от немощи не мог как следует двигаться, Наталия Игнатовна позвала посидеть с ним бывшую свою знакомую – Поликлету Никитовну Переверзеву, вдову талашкинского почтмейстера, даму полуобразованную, но с понятием, потому как в своё время та прошла сразу несколько курсов для девиц, в том числе краткосрочные курсы сестёр милосердия, письмовождения и бухгалтерского учёта. Нравом она отличалась упрямым, была дотошна и исполнительна. Больному спуску не давала, следила за выполнением предписаний доктора минута в минуту: когда порошок выпить, когда ноги парить с настоями крапивы и пижмы, – и, несмотря на то, что папаша вскорости помер, добросовестная сиделка получила хорошее вознаграждение от Наталии Игнатовны за участие в их судьбе.

– На всё Божья воля, – смахнула слезу Наталия Игнатовна, возвращаясь с похорон, держась за крепкий локоть Поликлеты, – не на кого и пенять.

– Ну да, ну да, – кивала Поликлета, усердно крестясь на купола церкви, поглаживая под муфтой отяжелевший кошелёк. С тех пор они часто пили чай вместе и раскладывали пасьянсы перед вечерней, обсуждая рецепты пирогов и другие талашкинские новости.

Когда Светлана собрала вещи и провозгласила дату выезда, Наталия Игнатовна часто заморгала, заохала, заголосила, а потом, собрав последние силы, железным голосом заявила, стуча палкой: