Военный поднимает глаза и, хмыкнув, осматривает конопатое недоразумение с головы до ног.

– На кухню, – строго выдает он вердикт.

– На какую еще кухню? Я воевать буду! – вмиг закипела Вера. – Я сильная. подковы руками гну.

Она в подтверждении демонстрирует действительно крепкие мышцы, закаленные крестьянским трудом.

– На кухню или домой возвращайся, – ни на шаг не уступает офицер. – Нечего бабе в окопах делать.

И тут стол подпрыгивает горным козликом, лягаясь всеми четырьмя. Блаж мигом улетучивается и селянка, испуганно пискнув, зажимает рот.

– Что ж ты раньше молчала, что колдовать умеешь? – армеец кое-как пытается промокнуть залившие журнал чернила и с сожалением осматривает испорченный манжет кителя.

– Да оно как-то само, – мышкой затараторила испуганная Вера. – Мне от бабушки досталось.

– В противотанковую команду пойдешь? ... Тогда ставь подпись и отходи в сторону. Следующий.

Сглотнув ком, на ватных ногах Анатолий заставляет себя шагнуть вперед.

– Так, – подавшись назад поручик барабанит пальцами о стол. – Тебе лет то сколько?

– Шестнадцать, – невпопад брякает юнец и тот час неуверенно мнется, – я просто ростом не вышел.

Под острым взглядом бывалого вояки становится и вовсе не по себе.

– Ты хоть раз стрелял-то?

– Да, – честно говорит Толя, – меня отец на охоту водил.

– Дробью по уткам, – догадывается без особой дедукции офицер. Он строго смотрит на мальчишку и указывает в сторону не прекращающей дымить Федоровки. – Там не утки, стрелять придется в людей. Ты хоть представляешь, что значит лишить жизни живого человека? Шел бы ты лучше домой.

Анатолий с большим трудом заталкивает внутрь вот-вот сорвущиеся слезы и яростно трясет головой. Нет, никак нельзя домой. Миша до смерти засмеет, лучше сразу в омут головой. Весь город, от стара до млада встает под ружье, а он? Спросят после войны "где был?" Что ответить? "Меня домой отправили"?

Вербовщик и правда собирается развернуть восвояси слишком юного добровольца, как скрипит позади дверь. Часовые еще сильнее вытягиваются, а поручик вскакивает, отдавая честь.

– Здравие желаю, ваше благородие! – приветствует он спускающегося вниз Швецова.

Подполковник без лишних церемоний хлопает офицера по плечу.

– Как дело продвигается?

– Да вот, – поручик кивает на застывшего, уставившегося на обожаемого героя Ольхово Анатолия, – даже дети пробиться пытаются.

Штаб-офицер переводит взгляд на забывшего дышать мальчишку.

– Ну что? – улыбается он. – Готов послужить родному городу?

– Так точно, господин полковник! – юнец козыряет на старый манер двумя пальцами.

Швецов берет светящегося от счастья Толю под руки и выводит вперед, показывая теснящейся толпе.

– Вы слышали!? – громко возглашает командующий, охватывая взглядом внимающих каждому слову людей. – Он готов встать в один строй со мной. А готовы ли вы?

Ответом служит тигриный рев одобрения.

– Я не обещаю вам легкой войны или быстрой победы. Нет! Но клянусь, что до конца разделю участь Ольхово и буду среди вас до последнего часа, до последней минуты, – Алексею приходится поднять руку, унимая новые крики народа. – Мы будем сражаться в траншеях и на баррикадах, среди улиц и в домах. Мы не сложим оружие, ни смотря ни на какое превосходство врага или угрозы. Пулей ли или штыком, готы будут биты и не ступят ни шагу, не окропив своей кровью даже метра.

Он чинно прикладывает руку к козырьку.

– Да здравствует Ольхово!

Как по заранее отрепетированному сценарию бьют литавры и батальонный оркестр гремит фанфары. По площади впервые проходит настоящий строй вооруженных горожан. С примкнутыми штыками и неизвестно где найденными багнетами, почти антикварными ружьями и штуцерами, они с чувством гордости показываются лику города. Для добровольцев даже не находиться формы и они щеголяют в чем попало. Разве мотают на рукава опознавательные знаки, не иначе в пику неудавшемуся бунту белого цвета.

– Слава! – скандирует толпа. – Слава Ольхово и Швецову!

За все не унимающейся толпой, кричащей раз за разом "Швецов", с другой стороны площади наблюдают двое. Прячась за закрытым табачным киоском, граф Малахов нервно теребит в руках трость.

– Я предупреждал вас, господин майор, – говорит он начальнику штаба, шевеля усами, как таракан. – Это не спасение Ольхово, это его верная гибель.

Максим ничего не говорит, но ему по настоящему становится страшно. Не из-за плотной блокады или обложивших город готов. Отнюдь. Из-за облика подполковника, стоящего перед вставшим на смерть народом.