Именно в этом баре я познакомился с Соледад.

Тогда был концерт «Пустынных червей», такой глупый пост-кабаре-бэнд с сандинским барабанщиком, все вечно под насваем и с безумными глазами. К ним на концерты ходят одни малолетки.

Соледад и была малолеткой.

Она стояла в огромной очереди вместе со всем этим месивом в рединготах и беретах и немного танцевала, не сходя с места. Черные снежинки таяли на ее черных волосах. В какой-то момент луч газового фонаря скользнул по ее волосам, и те заискрились, в них словно звезды замурлыкали. У Соледад был рюкзак с вышитыми котенками, и котенки тоже словно замурлыкали. Я пропал абсолютно, напрочь пропал, как будто луч фонаря отразился и ослепил меня, сжег сетчатку к чертовой матери, спалил все нейроны в голове.

Впрочем, я всегда был влюбчивым, и всяческие котенки мурлыкали раз в квартал. А тогда я был еще и пьяным. Какой трезвый взрослый человек пойдет на концерт «Песчаных червей»?

Я подошел к Соледад (тогда я еще не знал, что она Соледад) и спросил:

— Есть билетик?

— Пошел в задницу, — ответила Соледад и искристо улыбнулась.

— Манеры у тебя не очень, но я готов их исправить, — сказал я.

— Исправь себе что-нибудь пониже пояса.

— Можно я тебя за ушко укушу?

— Конец очереди вон там, — сказала Соледад.

Я хотел что-то остроумное пошутить про конец, но ничего не смог придумать. Меня спас привратник, который внезапно открыл дверь в бар. Толпа осатаневших мелких уродцев ломанулась на вход.

Мостовая у входа в «Цайтгайст» была не очень — разбитая и покрытая коркой льда со снегом. Соледад толкнули, она почти упала и выронила свой котенковский рюкзак. Меня тоже толкнули, но в падении я вывернулся и смог ее рюкзак поймать. Она упала на меня сверху, и я одним рывком перевернулся так, чтобы ее не затоптали.

В итоге нас свела ледяная мостовая. Иронично для этого города.

Толпа прогромыхала мимо нас и еще пары несчастных, кто не смог устоять на ногах. Соледад смотрела на меня, как на сумасшедшего. Она лежала между мной и грязной стеной. Глаза сверкали, ненависть в них мешалась с недоумением.

— Дурак, да? — спросила Соледад, вставая и бережно отряхивая рюкзак с котенками.

— Не знаю. Нет. Да. Просто захотелось о тебе позаботиться, — сказал я.

— Ладно, пойдем на концерт. Но это ничего не значит, — сказала Соледад.

— Тебя как хоть зовут?

— Крузита.

— А меня Хе… — сказал я и снова поскользнулся, упал, ударился головой и бордюр и потерял сознание.

На концерт мы так и не попали.

3

Когда я очнулся в маленькой меблированной комнате, голова почти не болела. Окна были открыты, и я ощутил запах отстойных речных коллекторов. Кажется, я находился где-то в Сакрифаксе, в одном из самых неблагополучных районов города. Только здесь запах речных вод ощущается так сильно.

На голове была повязка, пропитанная мазью с запахом васильков. Повязка совсем свежая, голова не успела взопреть. Кто-то бережно поменял мне бинты. Я понял, что это Крузита (тогда я еще не знал, что она Соледад).

Соледад (сейчас-то я уже знаю, что она Соледад) сидела за письменным столом и перебирала какие-то бумаги.

— Хе? — спросила она.

— Хе, — сказал я.

— Просто Хе? Я тут набросала несколько вариантов, пока ты валялся, — сказала Соледад.

Она показала мне несколько карандашных набросков на крафтовой бумаге. На всех них был изображен я, падающий на мостовую около входа в «Цайтгайст». Рисунки отличались степенью моего падения. Если на первом я только терял равновесие, то на последнем уже прикладывался головой о бордюр. Над каждым рисунком были подписаны разные имена. На первом — «Хе», на втором — «Херальд», на третьем — «Хемас», на четвертом — «Хендаль», на остальных уже и не вспомнить. Только на последнем, где я прикладывался головой к бордюру, было написано «Херак». Треск черепа был изображен взрывающимися буквами «Хррыть».

Если взять наброски стопкой в одну руку и пролистать, как пачку наличных, то получался движущийся фильм. Соледад так и сделала, только сложила листы в обратном порядке. В ее фильме я как бы сначала был с больной головой, а потом вскакивал, как цирковой механизированный акробат. И голова у меня цела. Я был здоров и даже улыбался. В ее фильме я как бы двинулся назад во времени и из травмированного неуклюжего парня превратился в парня, который то ли делает танцевальное па, то ли хочет поклониться девушке. Самой девушки в кадре при этом не было.

Она пролистала пачку несколько раз. Я почувствовал, что голова, которая слегка беспокоила, перестает болеть окончательно.

— Это какая-то магия? — спросил я.

— Это раскадровка.

— Ты хочешь стать режиссером? — догадался я.

— Я хочу стать актрисой.

— Зачем тогда ты рисуешь раскадровки? Это работа режиссера.

— А я сама буду снимать фильмы, в которых буду играть, — сказала Соледад. — Ну что, Хемас, как голова? Чай будешь?

— Сама ты Хемас.

— Я Соледад.