– Нет. А что это?

– Так называют страстную безответную любовь, когда она уже переходит границы нормы и превращается в психиатрию. Типа, все равно ты будешь мой, по-плохому или по-хорошему. Такие истории не для меня.

А Саша… Меня его уход сначала, конечно, сильно оглоушил, заметалась я как курица под «камазом». А сейчас вот думаю – ну не козел ли? Мы много лет прожили. Я ему, помимо матери его детей и «бабы евойной», была неплохим другом, не сочти это за нескромность. По мне, с друзьями так не поступают. Я не к тому, конечно, что у него права нет меня бросить – мы все живые люди, полюбил-разлюбил, это я понять могу. Я про то, как он это исполнил. Тявкнул скороговоркой и сбежал.

– Нууу, положим, – было видно, что Люся моим текстом несколько огорошена. – А как ты себе это представляла? Встал на стул и сказал длинную, продуманную и аргументированную речь на тему любви, верности и текущего положения дел с этими тонкими материями в вашей семье? Или как?

– Вот, Люсь, представь. Мы с тобой друзья. И вот что-то случается между нами такое, отчего я с тобой более дружить не могу и не хочу. И я, вместо того, чтобы найти в себе силы поговорить, объяснить тебе все, вот так вот забежала к тебе на минутку, выпалила с порога «прощай навеки, у меня теперь другая подруга, так получилось!» и сбежала. Ты вот как к такому отнесешься?

– Сначала, наверное, решу, что у тебя крыша протекает и к доктору тебе пора. Потом, если пойму, что ты это серьезно и не вгорячах – обижусь, конечно.

– Вот, Люсь, и я постепенно – все меньше чувствую в себе любовные страдания, все больше обижаюсь…

– А, может, все-таки типа кризис среднего возраста? Ты знаешь, кто она? Молодая и бойкая поди? – Люся не оставляла надежду найти простые объяснения Сашиному поведению.

– Я, Люсь, плохо слышала, когда он что-то такое рассказывал, собирая вещи. У меня в ушах звенело и голова кружилась. Но так поняла из его рассказа, что наша ровесница, над одним из проектов работали вместе. И что-то еще про взаимопонимание, про то, что любовь, бывает, кончается (это про нас), и бывают ситуации, когда «интуиция мне кричит каждый день, что нужно изменить жизнь» – это, я так понимаю, про нее.

– А что решили с собственностью? Я понимаю, вы, конечно, не Ротшильды, но все же… Квартира, дача, машина. Что с пацанами, помогать будет?

– Квартиру, сказал, оставляет нам с мальчишками. Машину взял – да я и не претендую, ему нужнее, я, ты сама знаешь, права имею, но они такие, чисто номинальные: водить-то я и не водила толком, он ездил. Про дачу не говорили еще. Сказал, не бросит нас и помогать будет. Некоторое количество денег на счету есть, не прям вау и озолотиться, но есть. Я планировала не трогать их, подушка безопасности чтоб была. Но тут видишь что, оказывается, с работой-то… Видимо, сейчас их и буду проедать. Запасать на черный день я никогда не умела. Вообще, Сашка сказал перед уходом, что надо нам встретиться и поговорить, обсудить все спокойно. Я уже у адвоката была – в принципе, информация пока обнадеживает: работа у Сашки белая, без алиментов я не останусь. Вообще, с двумя детьми-то я серьезно могу его пощипать в материальном плане. Он же не готовился, ничего на третьих лиц не оформлял – так что делить можно будет долго и со вкусом. Но пока мне это все претит, прямо с души воротит от одной мысли про эту войну. Адвокат, кстати, Сашкино предложение поддержал, про «встретиться и спокойно обсудить». Чтобы вообще понять, нужна ли мне эта война за алименты, так, знаешь, чтобы пух-перья полетели и небо с овчинку показалось, или чтобы, например, Сашке насолить… А мне, знаешь, Люсь, кажется, что спокойствия у меня теперь не будет никогда. Ну, или, по крайней мере, еще очень долго не будет…

– Оль, ты это брось. У тебя мальчишки, сама еще баба молодая-видная. Эти панические настроения – они, чесслово, лишние. Все еще у тебя будет хорошо! Ты извини за общие слова, я понимаю, что это все из серии «чужую беду руками разведу». Но это ж правда чистая. Я и сама, если честно, сильно растерялась от твоего рассказа.

– А я вот не знаю, растерялась я или что. У меня такое ощущение, что я внезапно ослепла. Или, там, одновременно ослепла и оглохла. Тычусь из стороны в сторону и вообще не понимаю, куда бежать, к кому, что говорить, что делать. И больше всего боюсь, что мальчишки начнут вопросы задавать. Про папу и все такое. И еще я, стыдно сказать, отвыкла уже думать, могу ли я себе позволить купить им вот прям сейчас новые пуховик или обувь, растут же с невозможной скоростью, а зима в этом году, видишь, ранняя. Или лучше пока ужаться с тратами – неизвестно, сколько еще без денег сидеть придется. Вот эти вот все большие и маленькие вопросы, они меня прямо давят. У нас так как-то сложилось, что планированием Саша занимался, хотя экономическое образование у меня. Типа, поделили, что он умный, а я красивая. Я вроде и не дура тоже, но мне очень удобно было так существовать. А в результате ничего не умею, ни считать, ни планировать домашний бюджет…

– Ужас, – Люся оценила мои перспективы кратко и честно. – Давай выпьем лучше за нормальных мужчин. За тех, которые не создают проблемы, а решают. – Потом посмотрела в окно, за которым бушевала ранняя метель, то и дело срывающаяся на холодный дождь. – А у меня и на пуховик-то денег нет, ты ж мое отношение к деньгам знаешь – про бытовые траты я всегда предпочитала подумать потом. Да и на премию в конце года рассчитывала. Да ладно, все равно бабы – форева!

И мы выпили.

Удивительно, как я изменилась за время своего, в общем-то, не слишком длинного по времени брака. Ребенком, подростком я была совершенно другая. Куда более самостоятельная, решительная, меня было совсем не просто сломить.

Я выросла в семье, как принято говорить, совершенно рядовой и обычной. Отец и мать сначала работали вместе в градообразующем НИИ в закрытом городке ближнего Подмосковья. В 90-е по очереди схлопнулось все: страна, наш городок, который из закрытого и процветающего стал открытым и довольно быстро ветшающим из-за отсутствия специальных вливаний в городской бюджет. Потом, естественно, очередь дошла до НИИ и нашей ровной, спокойной и безбедной жизни. Сначала сократили маму, и ей ничего не оставалось, как податься торговать на рынок китайским да турецким тряпьем, стать, как тогда их называли, «челночницей» – потому как челноками сновали отсюда в Турцию и обратно, груженные, как муравьи, огромными полосатыми сумками с дешевыми тряпками типа «абибас» и «дольчин габбан». Папу хоть и не сократили, но его рабочая неделя ужалась сначала до четырех, а потом и до двух дней в неделю. А оставшейся зарплаты стало хватать на содержание, например, одной некрупной собаки. Или кошки. Но без особых гастрономических запросов. Человек в то время на такие деньги выжить не мог.

Пару-тройку лет было совсем тяжело. Оглядываясь сейчас на то время, я радуюсь, что оно пришлось на мой подростковый возраст: не задавалась я в те времена, как и большинство подростков, серьезными вопросами о будущем, ни о ближнем, ни о дальнем. Когда мы сейчас вспоминаем с мамой то время, и она мне рассказывает ужасы ужасные, как все у нее холодело от страха при мысли, где взять денег на мою одежду и обувь, как выжить на те копейки, что им с отцом удавалось принести в дом, как неловко ей было ходить на родительские собрания, где каждый раз требовали с родителей денег то на одно, то на другое, – мне одновременно делается страшно и стыдно. Страшно потому, что я легко проникаюсь такими вещами: когда мне рассказывают про что-нибудь ужасное, я пугаюсь иногда сильнее самого рассказчика, очень считываю чужие эмоции. А стыдно потому, что мои воспоминания о тех годах – абсолютно счастливые и безмятежные. И я понимаю, что это счастливое детство мне обеспечили родители, прикрывая наше семейное гнездо и меня в нем от всех бурь и проблем внешнего мира. А я ничего этого не видела, соответственно, и не ценила, могла долго канючить, выпрашивая у родителей джинсы-«варенку» или денег на концерт какой-нибудь популярной музыкальной группы в нашем местном ДК.