Второй день не кончился, а в 17:00 уже будет Пермь. Первый раз я приехал сюда в 1979-м, когда писал диплом о проникновении новгородцев на Русский Север. Новгородец Гюрята Рогович, переваливший в 1098 году на лыжах через Уральский хребет, рассказывал потом, что видел земной рай с несметными стадами оленей, озерами и реками над которыми летали бесчисленные стаи нестреляной дичи, лесами, в которых соболей было, что грибов. Представить, что земля продолжается дальше, он не мог. Собольи меха, поступавшие в средневековье на рынки Европы, считались особым шиком в странах, не знавших пушного зверя ценнее лисицы. Соболь и куница – главная валюта древней Руси. Из-за них и началось медленное продвижение на восток.

В конце четырнадцатого века, запасшись охранной грамотой от князя Дмитрия Донского, друг и соратник Сергия Радонежского, монах Стефан Пермский, в миру – Степка Храп, пришел в эти дальние земли утверждать православие. Плыл по проторенному новгородскими ушкуйниками пути – по рекам, через волоки. Вотяки схватили чернеца, обложили дровами, наметали горку соломы, но никто не отважился поднести лучину – кроткий вид и бесстрашие идущего на смерть обезоружили язычников. Его отпустили. Он тут же принялся громить языческие капища, спилил в Усть-Выме священную березу. На ее месте воздвиг первый деревянный храм. Так Одиссей, если верить Гомеру, построил свой дворец вокруг пня, из которого сделал брачное ложе. Вряд ли был дворец большим, как, наверное, и церковь в Усть-Выме.

В тот первый приезд мне казалось, что Пермь далеко, почти на краю земли. А на деле до края еще ехать и ехать – пять дней, шесть ночей.

В семьдесят девятом зимой стоял жесточайший мороз. Специальные команды дежурили в городе на конечных остановках троллейбусов, собирали пьяных – заснуть в такую погоду означало не проснуться. Троллейбусы скрипели шинами по жесткому, как песок, снегу, графит на штангах высекал из проводов желто-синие искры.

Теперь – лето. На мелкой станции за Пермью стоим пятнадцать минут. Пироги с картошкой, с капустой, блинчики с творогом. Бабки, тетки зарабатывают на жизнь, кто чем горазд.

– Сколько у вас тут людей живет?

– Хрен его знает, яичко купи.

Мы едем в ночь, зачем мне перед сном яичко?

Дедок идет по перрону, размахивает здоровенным копченым лещом, кричит:

– Акула! Акула!

Но и акулу не покупают.

Мелькает указатель на раздолбанной дороге: вперед – Морозы, налево – Луговая. Морозы семьдесят девятого мне не забыть.

Утром первое, что бросается в глаза – домик с шиферной крышей, на которой вытравлено слово: «Продается». Кто его продает? Вряд ли новый хозяин станет тратить деньги и покрасит шифер. Будет жить, пока время и непогода не съедят надпись. Рядом – остовы трех сгоревших домов. Пожар – вечная трагедия деревянной Руси.

В одной из поздних сибирских летописей есть такой рассказ: воеводы Тобольска в семнадцатом веке послали царю грамоту, где, жалуясь на сильные пожары, уничтожающие город, испрашивали царского совета. «Некоторые говорили нам, что-де зверь-таракан в ушке своем из избы в избу уголек переносит, а посему как быть: студить избы на свирепом морозе и морить таракана, что сильно неудобно, или все это ложь». Ответ пришел через два года – столько скакали гонцы. Он был лаконичен: «Вольно вам, дуракам, других дураков слушать».

Что-то подсказывает мне: не были воеводы дураками, а лишь скоморошничали, жалуясь на оскудение после пожаров, наверняка добились списания оброка, который собрали сполна, невзирая на бедствие. Об этом, понятно, летопись молчит.

Сибирь всегда кормила центр, а перемещенные во время войны заводы помогли выстоять в войне. Нефть нашли сравнительно недавно, но она с лихвой заменила исчезающих соболей.

В соседнем вагоне едут десять поляков. В Варшаве купили путевки, агентство дало им гида – симпатичную переводчицу, Наталью из Львова, бывшую медсестру. Проработав десять лет в больнице, она сбежала в Польшу.

– Надоело за десять долларов трудиться. А тут еще муж разбился в автокатастрофе. Сыну шестнадцать, живет с дедом-бабкой, я учусь на менеджера по туризму. Снимаю комнатку у стариков-пенсионеров за 200 долларов в месяц.

Пока все отлично.

Пенсионеры из Лодзи и Варшавы, муж с женой из Гданьска, торгующие детской одеждой, пани Зося – колоритная толстушка-учительница литературы, гордо называющая себя писательницей, потому как пописывает рецензии в журнал. Потеснившись, они дали мне место на полке. Стараются вспомнить русские слова, что учили в школе.

Про прежнюю жизнь говорят с отвращением, но не питают зла к русским. Вспомнили Окуджаву: «Мы связаны, Агнешка, с тобой одной судьбою». Они любили его песни, как и мы.

– Сейчас снова возник интерес к русскому языку. Раньше в школах учили его из-под палки, поэтому в 90-е молодежь переориентировалась на английский. Теперь дети по собственному желанию снова учат русский.

– Что так?

– Бизнес, предложения идут из России, все хотят зарабатывать.

Поляков манит Байкал. Десять дней они будут плавать на кораблике, поживут на острове Ольхон, потом поедут в иркутскую деревню, где осели их соотечественники – потомки поляков, сосланных за участие в восстании Косцюшко. В 1794 году, объявив себя генералиссимусом, этот народный вождь пошел на русские войска с пиками и косами. Исход был предрешен – оставшиеся в живых добрели до Сибири в кандалах.