В сторону от Ильи глядит. Не все сказал.

– Благословения ты у меня давеча спрашивал? Что ж, вот тебе мое благословение. Коли и впрямь ты решился за обиды людские стоять, добро, не препятствую. Наказ же мой к тебе таков будет, и в том, что следовать ему будешь, ты мне слово дашь. Не лей крови понапрасну, не погуби того, кто пощады просит. Отнимешь жизнь – не вернешь. На добро – добром отвечай, на зло – справедливостью. Как бы ни был виновен виноватый, гневу воли не давай. Сам не можешь рассудить, людей спроси, кто постарше да помудрее. Ну, а об остальном нужды говорить нету. Сердца слушай, подскажет, что да как… Одно не пойму – как ты князю покажешься? Ты ведь и оружием не владеешь, и слово за тебя замолвить некому?.. Оно понятно, коли глянешься – всему обучат, только глянуться-то как? В дружину всякого встречного-поперечного не берут, должно быть. Тут помимо силушки, еще что-нибудь надобно. Место-то хлебное. Всем ведомо, как князья за службу верную награждают…

– От наказа твоего, батюшка, не отступлю, – твердо произнес Илья, – в том слово мое крепкое. Что оружием не владею – так ведь я не к князю сперва. Сказано было – со Святогором прежде повидаться. А дальше – там видно будет.

– Где ж ты его искать будешь?

– Сказано было, на горах Сорочинских он. Только где они – на восходе ли, на закате – про то не знаю.

– Да и я не слыхивал…

Помолчали.

– Когда ехать думаешь? – спросил Иван.

– Завтра, с петухами… – потом прибавил: – Про то, чтобы я за ворота – и след простыл, даже и думать не смейте. Пока жив, помнить про вас буду, как улучу время – понаеду. А коли доведется, чтобы самому место службы выбирать, попрошусь на заставу, какая к деревеньке нашей поближе.

– Ты, коли за всех людей встать решил, об том и думай. Не ровен час, вспомнишь про нас с матерью в сече лютой, что одни мы останемся, что некому старость нашу приветить будет, себя уберечь захочешь; дрогнет рука, дрогнет и сердце. Врагам на радость, самому на погибель. Не на отшибе живем, посреди людей. В беде не оставят.

Лучше б он этого не говорил. Сразу как-то и вспомнилось, как жили, когда он, Илья, без ног был. Нельзя сказать, чтобы совсем бросили, однако и помогали не очень-то. Свои заботы у каждого.

По-иному теперь и желание его выглядит. Дуростью несусветной. В возраст вошел, а умом не выдался. Добро бы, не один он в семье был. Хоть брат, хоть сестра – уже попроще. Случись что – к себе жить взяли бы, или сами тут жили. К князю, опять-таки, как сунешься? Что скажешь? В дружину хочу? Там таких, небось, по десятку в день заявляется, а то и поболее. Силушки не занимать? Только и заслуг? Кто ты таков, чтобы тебя – да в дружину? А коли рассказать, сколько на печи без ног просидел-пролежал, на смех поднимут.

Вот ведь окаянство какое – нет, чтобы подумать да рассудить хорошенько, вместо того – «благослови, батюшка… в Киев, в дружину… за обиды людские…» Звали тебя очень, никак без тебя не обойдутся, каждый день гонцов присылают, ждут – не дождутся, со стен высоких высматривают – уж не едет ли…

То ли спал, то ли не спал в ту ночь, так и не понял. Встал, как обещал, с петухами, вышел на двор осторожненько, – во многом прощании многая скорбь, – поклонился до земли, лицом к крыльцу оборотясь, и подался к тому месту, где коня с оружием-доспехом оставил. Как со двора шел, не оглядывался, знал – смотрят ему вослед родители через окошко, не хотел глазами с ними встречаться. Внутри словно барсук нору обустраивал, так драло, что хоть вой. А еще боялся, – обернется, так и останется; бросится в ноги с повинной. Простят его, конечно, только выйдет – язык у него, что помело. Вдобавок не к уму – так, умишке. И тот еще поискать.

Доспех-оружие где сложил, там и лежали. Конь пофыркивал, головой тряс, с ноги на ногу переступал – будто чуял, вот-вот в дорогу дальнюю, к неведомым горам Сорочинским. Надел Илья доспех, как смог, лужа на дороге была – в лужу глянулся, каково выглядит. Не очень как-то, не по-богатырски. Тут ведь надеть мало, тут еще и привычку носить иметь надобно. А откуда ж ей взяться-то? На ногах – сапоги красные, а лапоточки в суму переметную спрятал, авось, пригодятся. Щит, кожей алой обтянутый, за спину перекинул. Лук в сагайдаке, колчан со стрелами, меч с копьем, все на седле оставил. Булаву – в руку правую. Едва на деревеньку не обернулся, ровно под ребра кто толкает. Нельзя сейчас оборачиваться, нет в нем твердости нужной, чтобы ехать. Положил левую руку на луку седельную, левую ногу – в стремя, вот уже и в седле. Тронул поводья. Пригнулся к конской холке.

– Ну что ж, товарищ мой верный, пора нам. Живы будем – вернемся. Вези, куда сам знаешь…

Не успел сказать, преобразился конь. Допрежь того смирный был по виду, хоть и чувствовалась в нем сила, не менее, чем у самого Ильи. Со стороны глянуть, будто расправился, крылья распустил, из глаз огонь пышет, из ноздрей и ушей дым валит. Шаг сделал другой, ровно примериваясь; побыстрее пошел, прискакивать начал, сначала легонько, потом вполсилы, а уж потом… Держись, Илья Иванович!..

Легко сказать, держись… Откуда ж ему уменью вершному обучиться было? Поначалу, едва ходить начал, отец его на лошадь сажал да по двору катал. Присматривал да придерживал. Поначалу страшно было: и тебе высоко, и грива из пальцев ускальзывает, и сидеть неудобно. Шагом лошадь идет, а все равно сидеть потом неуютно как-то, на лавке там, али на крыльце. Еще когда сено возили, тоже на лошади сидел. В основном, правду сказать, поверх сена сидел. Один раз даже, помнится, налетело колесо на камень, хрястнула ось, воз и завалился на бок; отец тогда сверх меры нагрузил. Ну, и за дорогой не очень смотрел. Крепко тогда Илья об землю шлепнулся. А главное – быстро, ни испугаться не успел, ни понять, что да отчего. Нос расквасил. В ночном еще, когда лошадей на берег сводили, тоже верхами сиживал. Но это как бы не в счет, потому – спутаны у лошади передние ноги, не может вскачь пуститься.

В полную силу бег коня богатырского. Поначалу сто саженей за скок одолевал, потом по версте, а далее – уж и следа не найти, где прежде землю копытом примял. Ископыть летит – по копнушке, никак не меньше. Кажется Илье, когда в стороны глянуть успевает, вода в прудах-озерах колеблется, деревья к земле припадают, листва с них сыплется – ровно семена с одуванчика. А еще ему кажется, что как в сказках, что деды рассказывали: пластается конь выше лесу стоячего, ниже облака ходячего; горы-реки промеж ног пропускает, поля-луга хвостом устилает. Никогда прежде не доводилось ему этак-то, птицей лететь. Непривычно. Вцепился руками в поводья, ажно пальцы побелели; не ровен час с седла соскользнуть. Это тебе не с воза лететь, там низко было. А тут приложишься – и ворон косточек не соберет. Все больше к холке пригибается, так ему вернее кажется.

Конец ознакомительного фрагмента.