Повесть о Верном Школяре и Восточной Красавице
вернуться

Гримберг Фаина Ионтелевна
Шрифт:

… Кому какое дело до истории моего детства?..

Л .Т.

… А вы уверены, что такой человек существовал? Разве с вами не бывает так, что, поверив во что-то, вы полагаете это сущим, а на самом деле этого нигде нет? Так и ваша история…

ХИРАОКА КИМИТАКЭ
… Я пела песни о том, как любила…Пьер Луис «Песни Билитис»

Пролог

ПЯТЬ ЛЕТ

«Новобранец», не помню какого французского автора.Абрикосы, помытые тёплой стоялой водой.Оцинкованной кружки блестящие ранки-царапины.Шелковицей подпёрся от жары задохнувшийся дом…«Про чего?» – Про войну. Только старшего брата не слушаю.Только чистых некрашеных досок светла нагота…Почему-то я знаю, почему-то я знаю, что лучше мнеПочему-то не будет, не будет совсем никогда…Жёсткий тюль занавески, высокой булавкой заколотый.Чинит ходики дед. На обоях пятно-теремок.Все события толстой, понятной всемирной историиУмещаются в восемь спокойных, красивых томов.Из прорехи матрасной лезет ваты зернистая кашица.Сладость липкого пальца, сладость липкого пальца во рту.Почему-то, не знаю, почему-то, не знаю, мне кажется, —Вот куда захочу… Вот сейчас, … захочу и пойду…«Про чего?» – Про войну. Только старшего брата не слушаю.Только чистых некрашеных досок светла нагота…Почему-то я знаю, почему-то я знаю, что лучше мнеПочему-то не будет, не будет совсем никогда.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ДЕД

Глава первая

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Мерцает в зелени листвы сиянье тонких ос и мух.Мой дед молчит, и частица солнца в осколке стекла себя раздробила.Восточный он король, и полководец его индийский петух…Как в сказках Гауфа или на той страничке, где принцесса Брамбилла…Он обрубает ветви шелковицы, и страшным блеском секиры вспыхивает его топор.И солнце сламывается в его ноже домодельном, на лезвии гнутом.И полководец его, индийский петух минует светлый дворБлестящим в пестроте, воинственным раджпутом.И утром, на жестком тюле низкой занавески у него над головой,Его советник, древний жук, огромный и усталый,В пушисто отороченной раввинской шапке темно-меховой,Читает «Зохар» – книгу тайную Каббалы.Придворные служители-цветы одеты в золото и атлас.Они ждут приказаний своего короля и не обманываются его одеждой скромной.Внезапный острый блеск неимоверных глаз.Темно его лицо коричневостью темной.Он голову поднимет и распрямится, и на несколько блистательных минутИз-под косматых бровей повисших возникает взгляд его тяжелый.Глаза его так страшно и упоительно блеснут.Глаза его, как сабли, так страшны и голы.Он беден, у него на голове сплющенная темная кепка, и у него брюки старые – в дорожной пыли.И он дыхание переводит, опираясь на мусорный ящик.Но вот он опускает глаза, и бусину перламутровую он видит, и поднимает для меня прямо с земли.Богатство и власть у него, как в сказках, у всех королей настоящих.Ведь это Азия, окраина, свобода – улица глухая…Со всех концов империи ссылают неугодных сюда.И музыкой уличной все это связать бы…Ведь это Азия с причудливостью смеха и стыда…И вот звучание похорон или греческой свадьбы…А когда он слышит музыку…И вот наше с блестящим большим гвоздем крыльцо…И оцинкованное ведро, поблескивающее серым боком…Я до безумия тогда люблю его лицо,Так искалеченное в его детстве далеком…Тогда он светел весь и светом осиян.Тогда он посвященный и хранитель звуков и тайной их планеты…Кричат литавры, и ладони бьют в турецкий барабан,Открыто и отчаянно поют кларнеты…В то утро поднимается рассветного солнца красный кругИ растворяется в сверкающие жаром переливы.Мой дед молчит, сжимает скрещенные пальцы смуглых рук.И голову склоняет, снова молчаливый…Его отец – ветвистый карагач, и целый жаркий деньВсей силой темных мускулов, древесно слитой по крупицам,Дарует живое дерево приют и теньСвоим возлюбленным певцам – восточным птицам…Прохлада утренняя перед жарой дневной, и от песчинок прилипших на ступнях босых – слабый зуд.Он позволяет мне снимать сандалики, и пальцам ног становится свежо и колко.И маленькие горлицы округлые перекликаются, друг дружку зовут,И щелкает громким голосом невидимая перепелка…А где-то далеко всегда тепло. И можно всегда ходить босиком.И золотой мечети свет летит на плоский светлый камень…А здесь меня он кормит вкусным кислым молокомИ греет мягкими и крепкими тяжелыми руками…Я никогда не понимала, что он уже очень стар.И я не так, как надо, проводила его, когда пришло время разлуки…Я помню, как я с ним за руку ночью иду через базар,А вода в канавах-арыках журчит,И он спрашивает, слышу ли я эти стройные странно-скромно-красивые и свободные звуки…А эти каменные прилавки черны, и темная пустота.И в темноте люди, темно -видимые, играют в карты.И ждешь от этих людей какого-нибудь очень страшного поступка.И это страшно всё и безысходно как-то.И маленькая лампочка электрически горит, как будто какая-то странная пустая и тонкая скорлупка…Только ему эти люди не страшны, и он никого не боится.И мимо них проходит со мной.И я с ним не боюсь. И черная летучая мышь или ночная птицаСмелыми широкими кругами непонятно летит над площадью базарной ночной…Вот он мгновенно склоняется и с каменного прилавка что-то берет.Это бутылка пустая. Одним ударом о камень темный он отламывает бутылочное горлышко, и края стеклянные рвутся и заостряются.Он ударился костяшками пальцев о камень, я чувствую по стуку.Но боли не выдает, напряженно сгибается впередИ резко вскидывает согнутую в локте руку…Он жертвой остаться никогда, ни за что не мог.Все зацветает кровавым красно-арбузным цветом.Я понимаю внезапно, будто озарение, и признаю движения страшные сжатых кулаков и отчаянных ног.Мужское естество сверкает в этом…И ночью однажды я, маленькая, просыпаюсь, и вижу свет из кухни, и тихо туда иду.В тесной комнате дыхание теплое старшего брата…Я тихо подхожу в короткой белой рубашке и босиком и прижимаюсь к стене возле приоткрытой двери… Мой дедОн, до пояса раздетый, смуглый и худой.Женщина овладела им!Бабушка моя властвует, словно колдунья из сказки, она его схватила, и наклонила его над тазом с водой,И моет ему голову мылом, а он всхлипывает, как мальчик, потому что мыло попадает в глаза и сильно горячая вода…И вот оно опять – мужское естество.С такою кротостью и силой держит он буханку хлеба.О, как я рвусь тогда боготворить его,Как будто телом всем впиваю море или небо…Я так люблю его! Такие ласковые нежные теплые губы его огромного искалеченного рта…Он вдруг распрямляется — и похож со своей палкой на великого того пастуха из древности, шагающего горделиво за своей отарой.Меня в моей любви остановить не может его хромотаИ темнота его одежды грязной старой…А в его страсти к любому звучанию музыкальных инструментов — такой таинственный и нежный пыл…Вот он босой, и ногти у него такие большие, страшные, кривые, как будто сказочные когти, а рядышком — тихая запыленность его темных стоптанных ботинок…Защитник слабых он, бесстрашный он, всегда такой он был…И если бьют кого-то на улице, он бросается защищать.И уличную драку он преображает в поединок…Я так люблю его… Мы татары Мы татары Мы татары…– Мы булгары с Волги…– он говорит внезапно… И я снова маленькая девочка, и поднимается рассветного солнца красный кругИ растворяется в сверкающие жаром переливы.Мой дед молчит, молчит, сжимает скрещенные пальцы смуглых рук.И голову склоняет снова молчаливый.И мерцает в зелени листвы сиянье тонких ос и мух.Мой дед молчит, и частица солнца в осколке стекла себя раздробила.Восточный он король, и полководец его индийский петух…Как в сказках Гауфа или на той страничке, где принцесса Брамбилла…

Глава вторая

ЯВЛЕНИЕ ТАНГРА, ДРЕВНЕГО ТЮРКСКОГО БОГА

Л. К.

Давно я не видела такого молодого лица.Давно я не радовалась мальчишескому телу голому.И не мёртвая шапка, а просто одна живая лисаОбвивает эту черноволосую голову.И выписаны тайно и размашисто следы птичьих когтей на шапочном ярлыке.И метро переполняется нечеловечески-горловымиптичьими голосами.А эта лисавсё время резко улыбается на своем родном языке,И непонятно смотрит на меня своими глазами.Как будто с киноэкрана,когда высокое дерево зелёное вдруг прямо на людей сидяшихвсеми своими листьями порывается.Квадратики зеленой куртки,будто светлый живой атласистый, из книжных фотографий ожившийкамень малахит.А юноша тожетолько глазами темными яркими радостно и глубоко улыбается,И дышит яблоковым своим живым лицом,И молчит.И пусть этой отчётливой переливчато-щелкающей музыкойНе поются приоткрытые большие нежные губы,но затоРадостное тело угадывается в слабой одежде узкой,И свивает в сердце моём одно свое гнездо.И зелёная куртка сияет, как будто листья древесные, помытые дождем.И белая радостность крупных зубов, мгновенно-яркая;и белизна свежая,потому что весна яблоневой цветущей ветки.На одно мгновение – вместе —в чьём-то большом едином дыхании мы живем.Распушились мягкие меховые иглы над этими черными раскинутыми бровями,и вот я быстро вгляделась в насмешливый черный блеск ресници увидела выпуклые смуглые веки.И сразу опустила глазаи увидела взрослые чёрные туфли, закрытые, без шнурков;Зато у ворота вились лёгкие зеленые шнурки…Зима и весна, живые,за руки держатся,прямо ко мне делают несколько шагов…Яблоко лица,ты послушай меня,мне хочется медленными умиленными губами целовать обе твои щеки…Мальчишеский кадык —живая косточка под кожей тугой —тонко и жестко.Телесная сила и вытянутость —мальчишески-учащённое биение сердца.Черные брюки узко морщатся в подколенках —длинные худые ноги подростка.Сморщилась темнота шерстяного носка и видно светлую щиколоткуволоски острые светятся…Юноша и не видит меня, и не знает обо мне,и не захочет знать.И если его губы совсем раскроются и слово произнесут.это будут не губы человеческие, а лишь одна страшная звериная пасть.Но разве это всё значит, что я должна с закрытыми глазами жить,как будто без снов тяжко спать?Нет, я раскрою свои глаза и стану солнечные лучи сама прясть…Ведь это, чтобы я что-то чувствовала,чтобы вдруг сама себе нравилась.Мне посылается, дарится Лазарь такой.Незаметно, кем-то,чтобы я проснулась и радоваласьВ этом вагоне, от одной станции до другой…Это какой-то чудный и необъятный Завет;И понять его,так же как и вдруг обняться,мы не можем…Двери уже закрылись,и стало мое задыхание,потому что пылиночный солнечно-детский светМне одной виден секундунад этим пустым сиденьем кожаным.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

БАБУШКА

Глава первая

НАД ВСЕЙ СТРАНОЙ БЕЗОБЛАЧНОЕ НЕБО

Простой рассказ

Посвящается ХаКа, эМИ, и замечательному Хи, и, конечно, Маске

– Дорогая, не уходи далеко из себя это для тебя опасно.Я намыливалась душистым зеленым мыломДилбер выливала на меня таз прохладной чистой водыБаня светилась бликами мрамораМы вытирались совали скомканные полотенца под мышкиНа коричневой столешнице низкого столика уже поставлены чайные чашки маринованный виноград, персики на блюдеМы жили потому что сейчас потому что давно когда еще было мало телефонов и все думали, что войны не будет, потому что ведь это невозможно: сбрасывать бомбы на города!Поэтому войны не будет, так думалиИ мы расселись на тугих красных подушках моим большим ягодицам в больших трусах под широкой полой платья было хорошо на красной подушке тугого шелкаВокруг столешницы кружилось дыхание красноватой хны, крепких настоек из лепестков розы и таких фиалковых мехлемов Рахшанда-ханым внесла еще два толстых белых чайника на чёрно-цветочном лаковом подносе, где круглились на черном лаке толстые розовые розыЧай – как хорошо… Ах! как хорошо… прохладная рубашка прохладная ширина платья волосы по спине вытертые свежим полотенцем, выжатые прохладные не мокрые ужеЯ была дома Всё это был мой дом Всё это была яИ я бежала из себя И вокруг женское лицо каждое лицо подруги не впускало, скрываясь яркими глазами здоровьем круглотой щек и улыбкойА я подумала, что если бы эМИ был такой же талантливый, как Лев Толстой, тогда эта история о двух братьях превратилась бы во что-то такое очень важное общее человеческое человеческое важное Ну, не знаю как сказать!– Есть такие страны, такие государства,– говорила Лейла-ханым, — там люди, там женщины и мужчины вместе моются в бане. И в тюрьму их надо сажать отдельно мужчин от женщин! И я так думала, как Лейла-ханымИ Лейла-ханым немного подалась вперед почти незаметно Или просто ее лицо сделалось серьезным а только что было почти смеющимсяМое тело сделалось большим, полнымЯ посмотрела на женщин, такая же, как все они, только внутри своего тела бегущая из себяИ в лице Рахшанды просвечивало очень смутно и потому еще красиве е лицо — прекрасное яблоко, гранатовые губы такие черные глаза, сияющие в улыбке Александру когда Македонец любовалсяИ из моей головы, из моего сознания почти ясные выплеснулись цветущие горы нарядные узорные слоны, смуглые воины Роксана!Я бежала из себя, как девочка в коротком платье — коленки вперед, локти назад — длинные ноги и руки, темная гривка волос подпрыгивает на шееЯ бежала из себя вперед впередИ вот тогда моя любимая умная подруга Мариам-ханым сказала мне:– Дорогая, не уходи далеко из себя, не уходи далеко из себя…С прописной буквы разные Востоки виденные, читанные, прожитые перемешивались где-то в моей памяти как разноцветные – в миске – белые и пестрые фасолины и выходили красивые нарядные строками в стихи Бабушка, мамина мама, распускала по спине плотной и уютной в большом темном платье белый в мелкую-мелкую крапинку головной платок и завязывала маленький узелок под подбородкомБольшие выпуклые стекла очков были главными на ее круглом сморщенном и светло -смугловатом лице– Балам – дитятко, – произносила она мнес интонациями такого жаления меня,такого неизбывного смирения перед моей судьбойОна говорила «Феня» — она думала, что это такое всехнее производное от «Фаина» она не знала, что это такое русское просторечное простое… и не от «Фаина» – «сияющая», а от «Феодосия» – «богоданная» А меня «Фаина» зовутИ пять лет своих до ее смерти я была Феней из ее уст деревенской женщины из-под КазаниМой Запад окраинный, привязанный к одному из моих Востоковподнимающий на балкон на веревке глиняный кувшин в корзинке молочницы не чующий, не ощущающий решительно никакой гражданской войны никакой мировой войныженским материнским телом в домашнем халатеА в кухне на дровяной плите тушится рыба в томатном соусе густо пахнет вкусно домашнеИ прибегает вприпрыжку мальчик в коротких штанишках на лямках маленькая девочка в розовом платье, белый бант в черных андалусских волосахЕсли перебежать дорогу от нас через несколько пустынь караванами верблюдов перебежать и совсем близко будут Альгамбра и Хенералифе прямо близко фонтан квартал дома с балконами уже это не наша балхана этот балкон НетВ воскресенье после утренней мессы твоя родня кофе воскресный пирог Мать смотрела на тебя укорительноЦелых шесть дней недели ты в черных нарукавниках объяснял, отвечал из окошка банка на вопросы клеил марки, стучал деревянными черными и желтыми колесиками на счетах записывал подсчетыВ доме моих родителей я заводила руки тонкие назад застегивала белый лифчик — сжимал чашечками маленькие груди Я обрушивала на свое тонкое тело в голубой с кружевами комбинации крепдешиновое платье зеленое светлое с такими розовыми танцующими разводами похожими на короткие ветки яблони с цветками Я гладко причесывала каштановые темные волосы и собирала в гладь прически с узлом на затылкеЭто была я, на самом деле Ты мой Мартиос в белоснежной рубашке и черных наглаженных брюках приподнялся в новых коричневых туфлях на носки постучал костяшками пальцев правой руки в стекло моего окна голова Рамона НаварроТы пришел с коробкой мятной карамели под мышкой и однажды с книгой Марии Тересы Леон «Химена» мне в подарок – Марти! – громко и нежно говорила я и уже раскрывала окно тебе навстречу– Марина! – ты говорил мне, называя мое имяЯ шла рядом с тобой в белых туфлях на босу ногу – без капроновых чулок — на высоких каблукахМой Марти ты мой жених Я девушкаПрежде ко мне в гости приходил Андре с он был моим женихом После его смерти-гибели приходил Франческо Алехандро ДеметриоИ вот разные Запады перемешиваются, перемешиваются перемещаются они красивыеНа площади от меня отбегали собаки С деревьев парка спускались на мои пальцы пауки Мотыльки садились на мои волосы я отгоняла их легким взмахом тонкой рукиМы входили в кондитерскую на площади и пили кофе и оранжадБыло жарко и вдруг налетали холодные ка пельные дожди и разлетались в холодном вдруг воздухеВетер с моря несся по улицам и плясал на площадиТы поклялся окружить меня целым миром целительно светлых комнат и свежих садовЯ хотела делать конфеты Я уваривала какао на водяной бане, до густоты, чтобы густой шоколадный сиропТы купил мне разные фигурные коробочки маленькие-маленькие металлические чашечки маленькие ситечки, ложечки — всё, чтобы делать конфетыМне хотелось делать конфеты Покупал апельсиновый сироп и толченый миндаль, разные терки, ступки и пестики, противни, розетки…Большой серый мотылек прилипал плащом сложенных крыльев к сетке распахнутого окна свет лампы превращал мотылька в четкий силуэтБольшая лампа под потолком празднично светила из-под красно-желтого с бахромой круглого матерчатого абажураЗа окном на улице была черная ночьЯ играла на пианиноВторгался гром громким звуком, звучанием природы налетала грозаРадостные мы пили крепкий апельсиновый ликерНа противне в кухне в мельхиоровых розетках белели воздушно конфетыЯ зажгла свет в кухне и рыжие мелкие тараканы стремительно разбегались по стенам и плиткам полаСтоя ты пробовал белые конфеты с горьковатой апельсиновой начинкой в шоколаде чуть хрустящиеИ тогда я попросила тебя разломить конфету я просила срывающимся голосом, потому что я знала…Маленькое белесое без кожицы тело таракана слабо светилось в горечи апельсинового сиропа и шоколада Маленькие крылья были смешаны с миндалем, мелко-мелко истолченным в порошок…Зачем я это сделала? Я не знаю, я была должна Никому… Непонятно…Я стояла в дверях прямая, тонкая, опустив тонкие руки вдоль тонкого тела в крепдешиновом платье Ветер сильно дергал подол Хлынул дождь Я уже не видела тебя Струи дождя шумно закрыли всёНа подушках сидели женщины и я среди нихНа улице на столбе серым цветком-колпаком висело большое радиоВдруг мы замолчали сидя на тугих красных подушкахЕще ничего не было, не начались еще звуки языка громкие чужие звуки но мы замерлиГромкий ясный слышный голос сказал: – Над всей страной безоблачное небо! И началась война.

Глава вторая

БЕЗУМНАЯ ЛЮБОВЬ

Я брел напрямик через поле,Не стыдился, что грязен и бос.В луше моей не было боли,В глазах моих не было слёз.Я сламывал тонкую ветку.Ноги колола земля.Семя роняли сверхуОтцветшие тополя…Кто-то прежде работал здесь(Пух тополиный бел),Горячий, мокрый от пота весь, Колосья срезая, пел.А там, где женщины жали,Я нахожу их следы: Клочок сатиновой шали,Заколку, остатки еды…Зачем стыдиться, смущаться? Элек 1 весь изорван мой. Совсем не хочу возвращаться,Не хочу возвращаться домой…Крошки сухого творога 2 Я подобрал на меже.Всё, что мне было дорого,Потеряно мной уже.Я встал под зеленым деревом,К стволу прижавшись плечом.Не думал я о потерянном,Не думал я ни о чём. Вдруг вижу: свернув с дороги,Бредет приречной тропой,Ставя неловко ногиВ темной траве скупой…Как же она, такая,С комочком платка в горсти,Воду смешно плеская,Где глубже, хочет идти!..Сминалась в пальцах тряпица,Текла по лицу вода.– Зачем ты пошла топиться? —Спросил я ее тогда.– Ведь ты же не веришь в Бога,Не боишься попасть в тюрьму…(К чему говорю так много?Так мало сказал, к чему?)…Какая твоя забота?..Хотя бы заплачь в ответ!..Тебя обижает кто-то?Теперь не обидит, нет…Ни конца не ждешь, ни начала.Ни добра не ищешь, ни зла.Чьей на мгновенье стала?Чьей ты на миг была?Ничего кроме хлеба не просишь.Не обучена женской лжи.Ты ребенка под сердцем носишь?Не оставлю тебя. Скажи…В листве тряпица повисла,Белеет на ветке кривой.В словах ее мало смысла..– Нет… Нет… – мотнет головой.А я не могу наглядетьсяНа поле, на мокрый луг.Чему-то смеюсь, как в детстве,Чему-то радуюсь вдруг…Кулачками детскими сжатыми Она уперлась мне в грудь. Чувствую, как дрожат они, Пальцев не разогнуть… Собака вдоль берега рыщет, Перебегает межу. Тебе, слабоумной, нищей, О жизни своей скажу… Если б сама спросила, Слова помогла связать… Правду сказать нет силы. Что же мне ей сказать?.. Всё отнятое поделено, По чужим рукам разошлось. Оплакал я всё, что потеряно, И сердце мое зажглось. И мне захотелось до смерти Кому-то открыться теперь — Как я люблю ее, Господи!.. Люблю после всех потерь… Подол намокает в росах. К ступням пристает зола. Свет ночи в глазах раскосых. Головка по-детски мала. И волосы посечённые, Не хотящие ровно лечь, Такие прямые и черные, Так спутанные у плеч… Я помню, как дети, бывало, Ее окружали, дразня. Она меня признавала, На помощь звала меня. И я избавлялся от дрожи. И было мне всё равно. И меня они мучили тоже. И знал я, что мы с ней – одно… Язык от стыда немеет,Словно в дни мальчишкских драк.Она так слушать умеет!Я не умею так…Возьму ее за руки мокрые,Прижму их к своей груди —– Пойдем под чужими окнами…– Любимый… со мной… пойди…Руками живыми моимиТы создано, царство снов.Так странно звучит мое имяСреди других ее слов.Застенчиво, глухо и сладко,Так сладко оно звучит.Вода чиста, без осадка,Вода по камням журчит…Руки по локоть мочишь,Гладишь меня по плечу.Ничего не ищешь, не хочешь.И я ничего не хочу.Встанем к чужим порогамПод проливным дождём.Станем бродить по дорогам.Вместе, вместе пойдём.За ворота за полночь выйду.Из дома родного уйду.Не дам я тебя в обиду,Не навлеку беду…Посмотрят на нас прохожиеИ спросят снизу, с земли,Зачем на них не похожи мыИ руки зачем сплели?Ничего не ответим людям.Не разнимем сплетенных рук.Встречаться ни с кем не будемИ не узнаем разлук…Что в жизни смысл имело?Ногтями локоть скребу.Она, губы сжав неумело,Целует мой шрам на лбу.Лучась добротой прилежной,Мажет мне лоб слюной.Играет с волной прибрежной,Как будто с подружкой шальной.Ладонью шлепает резкоИ летят на меняБрызги полные блеска,Тонко-тонко звеня.

1

Элек – тюркский жилет (прим. автора).

2

Сухой творог – сушеный творог – популярное в тюркском мире кушанье (прим. автора).

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

МАМА

Глава первая

ВЫШИВКА

Ты сидишь на высокой железной кровати,на пестром красном покрывале,в голубом платье,поджав ноги…И вижу плотные маленькие ступни…Ты выщипываешь пинцетом свои густые черные брови,то чуть закидывая лицо сосредоточенно,то опуская…Твое лицо с глазами вытянутыми черными круглыми, с такими бровями —лицо причудливой неведомой страны…Твое лицо – красивое, любимое,не такое, как все другие лица…Вышивка твоя – над кроватью,на треснувшей побелке стены…В прямоугольнике черном отсвечивающем —сплетается из многих маленьких ниточных крестиков —желто-красная птица…И солнце за окном горит,как золотой огонь…И сердце напряженное, стесненное —в моей груди…И вижу…я увидела…летит к моим глазамтвоя такая раскрытая,такая с чуть растопыренными пальцами,твоя такая добрая ко мне ладонь…Как будто бы ты говоришь:«Не уходи…»

Глава вторая

ВОЙНА

Война далекая от Азии Война мировая Военный оркестр азиатской столицы нестройно играет Прощание славянки Азиатские длинные трубы – карнаи призывно-сильные как во времена Тамерлана и Мухаммеда Тарагая перебивают марш Моя молодая мама подхватывает на руки моего тогда еще маленького старшего брата и бежит вслед за грузовиком, который увозит на войну его отца ее первого человека ее восточного человека Он никогда не вернется, потому что его убьют на войне Она бежит, молодая татарка будущая учительница русского языка и литературы Короткая стрижка черных волос круглый завиток на виске Растерянный взгляд черных светлых глаз На руках пятилетний сын крепко обнял ее за шею уткнулся лицом в материно плечо Она бежит вслед за этим грузовиком, который увозит ее мужа ее первого мужа ее любимого ее парня из татарской крестьянской семьи, сосланной с Волги в далекую Среднюю Азию в середине тридцатых годов новая конституция совсем отменила поражение в правах он студент медицинского института на берегу быстрой коричневой воды реки СаларЕще недавно они ехали в большую степь веселой студенческой компанией на арбе, похожей на древнюю скифскую повозку Они собирали в цветущей степи красные и желтые тюльпаны и впереди было летоА теперь грузовик увозит ее молодого мужа на мировую войнуИ рядом с ним потомки давних ссыльных старообрядцев отчаянно поют, вспомнив старую припевку — Стели мать постелюшку Последнюю неделюшку А через неделюшку Постелют мне шинелюшку!..От него осталась карточка, присланная в треугольном письме, проверенном военной цензурой, карточка величиной с ладошку тогда еще маленького его сына, карточка молодого солдата Красной армии, молодого красивого с непокрытой головой, без пилотки, и в гимнастерке видимой очень смутно… карточка с выцветшей от времени прошедшего надписью на обороте маленькими буквами почти каллиграфическим почерком чернильным карандашом: «Родная! Пусть эта фотография напомнит тебе образ бойца, который сражается за родину!»…И еще остались тетради с конспектами лекций написанными тоже чернильным карандашом и с карандашными рисунками — карикатурами на преподавателей…Этот солдат с фотографии маленькой, с детскую ладошку, он никогда не увидит, как его сын, красивый, как будто итальянсий киноактер, празднует с друзьями в ресторане окончание университетаМой брат…А я помню, как он учил маленькую сестренку, меня, танцевать Кукарачу под музыку черного круга, который крутился на патефонеЕго черные, всегда начищенные и почему-то очень юношеские туфли били чечетку Я поднимала высоко прямые тонкие руки, вертела кистями, кружилась, и видела, как кружится розовая юбочка моего платьяИ он смеялся своими строгими черными светлыми глазами, как наша мама умела смеяться…Но он не любил моего отца, второго мужа нашей матери. Она три раза была замужем. Так получилось.Мой брат… Его бритва «Матадор» с маленьким разноцветным человечком на маленьком ярко-желтом конвертике.Его красивые длинные галстуки один был темный бордовый с золотыми искрами…Его диссертация о посольстве Спафария-Милеску в Китай Строки его стихов — «Над узорчатым Амоем зонт раскрылся золотой Сны дворцов объял покой…» И еще — «Крикнуть миру Ave, Caesar, morituri te salutant!»…Всё это обрывками осталось в моей памяти.А молодой солдат-татарин, его отец, никогда обо всем этом не узнал.И никогда не увидел, как я, взрослая девушка, читаю письмо о том, что мой старший брат, которому только тридцать пять лет, а мне двадцать, покончил с собой, и не могу поверить!..