…Однажды… моя мама, моя Восточная Красавица бросает совсем вдруг тоскливую жизнь азиатского двора, где лепятся домишки с маленькими двориками бросает родителей, старых заботливых невеселых татар бросает почти взрослого сына и совсем маленькую меня бросает насовсем моего отца, жить с которым всё равно что жить с Франсуа Вийоном в оригинале жесткой средневековой бумаги на среднефранцузском схоластическом языке и не переведенном ни на какие другие ни на какие другие понятные языки погружаться в непонятное средневековье захлебываться выплывать в сумрачный Париж Гюго и Бальзака Но ведь это невозможно – всегда жить так, всегда жить в их сумрачном городе всегда внушать себе, что город этот существует, что ты по нему идешь, и что ничего больше не будет кроме этого внушения себе, мучительного и ведь неправильного неестественного…Нет, невозможно!..И она срывается в Москву просто так, она едет, ее внезапно осеняет чувство рискаИ город, реальный живой город, по-настоящему существующий город обновляет ее овевает порывным летним ветром большой площадиМоя Восточная Красавица легко идет, молодая золотая под солнцем внезапным И ветер дергает красно-золотую оборку шелкового нарядного платьяГород улыбается знакомыми восточными словами — «арба», «кыта», «балаш»…В переулках подымается русский модерн сказочными большими игрушками доходных домов и причудливых особняковСамое начало двадцатого века откликается самой серединеСкоро начнется совсем новое время Прибегут глазастые вывески частных зубных врачей и машинистокСлово интеллигенция станет обозначать нечто летящее прекрасное и ответственное Инженерно-технические работники и научные сотрудники ощутят себя наследниками декабристов Молодые либеральные учительницы поймут вдруг, что они тургеневские девушки и героини Жанны Моро Десятиклассницы и первокурсницы сделаются хорошенькими и небрежными распустят челочки из-под платочков почти как Джин ШримптонИ Оттепель накроет огромную страну И с крыш дождём сорвется капель и льдины заскорузлые начнут вдруг таятьИ все станут коллегами все разделятся на физиков и лириков чтобы в свободное от изобретения синхрофазотрона время петь про ежика с дырочкой в правом боку и про цыганку-молдованкуПонедельник начнется в субботу за миллиард лет до конца светаИван Денисович проживет свой день на Матренином островеАвтоматы с газированной водой железно заблестятЕлоу, елоу, елоу субмарина!.. – споют битлзВсе затанцуют нечто похожее на рок-н-роллМой будущий отчим встретил мою Восточную Красавицу
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Глава первая
ЛОПАТКИ
Мне было уже девять летЯ отошла к своему дивану в маминой московской комнате повернулась спинойОтец сидел у столаПосмотри какие у нее лопатки! – сказала мама и в ее голосе перемешались отвращение и страданиеА! – сказал отец – перерастет…Мама что-то еще ему сказала, какие-то слова… Потом они кричали друг на друга.Отец за мной приехал, потому что кончилось лето…Отец… Отчим много раз говорил маме, чтобы она забрала меня у отцаНо она кричала, что он ничего не понимает, кидалась на диван ничком и плакала…Саша! – говорил отчим – Саша!.. Мои дед и бабушка звали ее Сание но в паспорте было написано Александра…Он не понимал, что если бы она забрала меня у отца, она отняла бы у отца всё на свете!..Я обняла Димку, моего любимого младшего брата, который молча смотрел на насЯ протянула руки к маме, но она не обняла меня, а сказала Ну иди, иди. Не надо телячьих нежностей…Отец поднял баульчик с моими вещами и я пошла за ним…Однажды она держала меня на коленях и пела Самара-городок…
Глава вторая
ДОЧЬ СВОЕГО ОТЦА
Экран большой – полотно – и широкий Вечернее синее летнее небо Азии Кино под открытым небомТы не обращаешь на меня внимания А я вижу тебя Я повернула голову на жесткой скамейке покрашенной в голубой яркий цветЯ вижу тебя улыбку железных серых зубов и опухшие и всегда покрасневшие болезненно темные веки глаза взгляд озорного жестокого и смешливого мальчишки из местечка Галиции самого начала двадцатого века из гетто средних веков Парижа«А-а хунке! – … Сучка!..» — «А-а!..» – с легким отчаянным придыханием громко шепчешь ты на Марину Влади, жеманно переступающую по каким-то дощечкамЭто язык идиш – диалект немецкого языка«Хунке» – «сучка» от «hund» – «собака» «h"undin» – Сука с таким отбрасываньем звука «д» с прибавлением-прибеганием на подмогу твоему жестокому озорству маленького звука такого легкого «к»Сучка Беловолосая девка на полотне экрана КолдуньяИ вот я вижу мечтательное восторженное жестокое выражение твоего лицаА я люблю индийские фильмы, и теперь понимаю, почему. Потому что они показывают правильную жизнь, потому что они знают, что такое зло и что такое добро, и что добро должно побеждать!И потому что они поют и любят!И это понимали все люди-зрители под открытым вечерним небом, на скамейках выкрашенных голубой краской…И ведь есть и нелюбимые люди Я – нелюбимые люди … ищут любви к ним добиваются беснуютсявырывают у другого человека — «Дай!»…А можно смириться тихими слезамиЭто все равно, что я нелюбимая!Ты не умрешь в больнице среди совсем чужих людей, потому что я буду с тобой!Где ты, мой отец?!Я хочу увидеть твою улыбку, запрокинутую голову, черные прямые волосы, высокий открытый лоб, тонкие бледные губыЯ напишу еще одно стихотворение И ты больше никогда не превратишься в мертвое тело в мертвые кости, в мертвое тело Никогда!Потому что ты сидишь за столом покрытым выцветшей клеенкой с темными серыми проплешинами и вдруг поднимал голову от «Войны и мира» и вертел головой и как мальчишка, вдруг отрешившийся от озорства восклицал совсем по-детски: – Где эти люди? Почему их нет?Я очень сильно люблю тебя тогда. И ты любишь меня. Где эти люди? Почему их нет? Мама!.. Мама!.. Мама, от нежной любви к тебе слёзы на моих глазах, потому что ты так красива, потому что ты целуешь меня в щеку и твое ласковое лицо пахнет нежно духами и пудрой,потому что это так быстро – твой поцелуй, твои ласковые слова — мне. Слезы на моих глазах, потому что я так боюсь потерять тебя, потому что я так больно люблю тебя, с такою моей болью, радостью, счастьем мгновенным Пока мои отец и мать были вместе так недолго мой отец раскрыл ей мир новых для нее книг такие книги не проходили в учительском институте, где она училась на отлично. Мои отец и мать были вместе он открыл ей французскую литературу — своего любимого Вийона, и Рабле, и Гюго, и Бальзака, и Мопассана, и «Нескромные сокровища» Дидро, и де Сада и Шадерло де Лакло… И она выбрала себе, чтобы перечитывать — «Принцессу Клевскую» Мари-Мадлен де Лафайет и «Страницу любви» Золя. И повторяла, когда кто-нибудь говорил ерунду: – Чего это вы пукаете, Панург! И ее строгие глаза смеялись Ей нравился Рабле Мама и отчим возвращались из гостей поздно вечером он в празднично белой рубашке с запонками на концах рукавов и она — в нарядном летнем платье веселая они пили вино в гостях и сейчас она то и дело смеялась легко и говорила насмешливо своим певучим голосом о доме, где они были:– …так чисто, что плюнуть на пол хочется!..Она говорила своим певучим голосом Он улыбался, любуясь еюЯ видела и понимала, что он ею любуется.Она не любила готовить обед и убирать комнаты, делала это быстро и небрежно.Это была коммунальная квартираОбщую кухню, коридор и всё остальное всегда когда доходила очередь приводил в порядок он.Иногда утром она делала гренки вкусные.Еще я любила, когда она говорила насмешливо, если случалась какая-нибудь не очень страшная неприятность: – Мало было шакалов в городе, так еще одного привезли на корабле!..Где она это прочитала или услышала, или сама придумала, я так и не узнала.И далеко давно и не в Москве 9 мая, в праздник победы вытаскивали в большой двор, где лепились домишки с маленькими дворами женщины и двое мужчин вытаскивали большой стол и женщины ставили водку в бутылках и стаканы, вареную картошку и огурцыЭти женщины были несчастные жертвы войны одинокие вдовы и невесты погибших солдат несчастные простые женщиныготовые терпеть побои, унижения лишь бы рядом был муж или сожитель всё равно! Всё равно!Они отчаянно, криком пели:– Пусть он землю бережет родную, а любовь Катюша сбережет!..И я знала, что война — это еще и такое радостное счастье победы! Счастье победы, подымающее даже самых несчастных…Хромой армянин Сурен в больших круглых очках и мой отец, изнуренный туберкулезом еврей, сидели с ними, выпивали и пели с неизбывным произношением языков своего детства: – Ты ждешь, Лизавета, от друга привета!..Мужчины надевали свои награды у них были медали на темных пиджаках вычищенных большой мокрой щеткой свисающих с худых плечейМне хотелось потрогать медали отца подержать на ладони, но отец не позволял,
