В спальном отсеке «боинга» раздается звонок. Мой перерыв окончен. Я включаю свет и переодеваюсь в летную форму. Открываю дверь, ведущую в кабину. Даже когда я точно знаю, что так и будет – а знаю я далеко не всегда, потому что все зависит от курса, места и времени, – поток света ошеломляет меня. Кабина залита солнечным сиянием – таким чистым, всепроникающим, таким непохожим на темноту, в которой я оставил ее несколько часов назад, уходя в каюту спать, – что это похоже на откровение.

Когда мои глаза немного привыкают к смене освещения, я смотрю в окно. Пока что главное в окружающем мире – свет, и совсем не важно, на что он падает там, внизу. А внизу простираются воды Японского моря. Вдали уже можно разглядеть пики гор, венчающие острова архипелага. Небо и море сливаются в единое великолепное целое. Можно подумать, что мы приземляемся на Синюю планету, прародину всех оттенков синего.

Пока я продвигаюсь к своему месту в кабине, успеваю вспомнить свое первое путешествие в Японию, почти двадцать лет назад, и город, который мы покинули только вчера. Хотя «вчера» – не очень точное определение, учитывая смену часовых поясов и скорость, с которой мы продвигаемся на восток.

Я припомнил вчерашнее утро в городе – самое обычное, как днем я поехал в аэропорт. Теперь тот день растаял в прошлом, а город, Лондон, остался далеко за линией горизонта.

Пристегивая ремни безопасности, я вспоминаю, как мы взлетали вчера. В кабине воцарилась многообещающая тишина, смолк шум кондиционеров. Воздушная струя начала вращать лопасти огромных турбин – быстрее, быстрее, еще быстрее, пока в игру не вступили горючее и искра, и с ровным, знакомым гулом не пробудились к жизни двигатели. Самое совершенное средство передвижения нашей эпохи было готово к работе.

С юридической точки зрения началом рейса является момент, «когда воздушное судно начинает движение под воздействием собственных источников энергии с намерением взлететь». Я вспоминаю самолет, который именно с таким намерением двигался перед нами, а затем поднялся прямиком в дождливое лондонское небо. Пока он выруливал на стартовую позицию, турбины гнали стремительную, тяжелую рябь по залитой водой взлетной полосе. Она стала похожа на деревенский пруд под сильным осенним ветром. В момент взлета турбины швырнули водную пыль вверх, и на мгновение в воздухе повисли новообразованные пасмурно-серые облака.

А потом настала наша очередь идти на взлет. Это ощущение, которое не притупляется от многократного повторения. Уходящая вдаль дорожка взлетных огней говорит тебе: «Здесь», а приглушенный голос диспетчера: «Сейчас». Когда двигатели только набрали мощность и мы начинаем движение, это напоминает всего лишь странное вождение по странной дороге. Но когда скорость нарастает, понимаешь, что колеса значат все меньше и меньше, а крылья все больше и больше. Приборы показывают нам, что самолет вот-вот начнет свою воздушную жизнь, и чем дольше он остается на земле, тем меньше мы над ним властны. Полет начинается еще до того, как мы отрываемся от взлетной полосы. Так было и вчера.

Когда самолет идет на взлет, то сперва достигает «скорости принятия решения». Пока он не набрал эту скорость, на взлетной полосе остается достаточно места, чтобы затормозить и остановиться. Если эта скорость набрана, мы обязаны взлетать. Однако еще несколько секунд мы движемся по земле, придавая все большее ускорение нашему судну. Я вспоминаю. Когда скорость достигает расчетной отметки, капитан произносит: «На взлет». Огни полосы начинают мигать красно-белым, четыре наших двигателя выходят на максимальную мощность, и я осторожно задираю нос лайнера вверх.

Мы отрываемся от земли и легко, будто съезжаем на боковую аллею, поворачиваем направо. Курс на Токио.

Из окна кабины я смотрю на Лондон. Перед тем как совсем уменьшиться, город становится неожиданно большим. На взлете можно видеть, как он превращается в собственную карту, встает перед твоими глазами весь, целиком, город и понятие города сливаются воедино. Мы пролетаем над Темзой и видим под собой караваны невоздушных судов, растянувшиеся от доков до самого Северного моря. Затем Дания, Швеция, Финляндия и, наконец, Россия, над которой мы проводим всю ночь. И вот, наконец, в утренней дымке, я жду, когда на востоке, вместе с солнцем, появится Токио.

Я занимаю свое место – в кабине и над лежащей внизу Землей. Щурюсь от утреннего света, проверяю расстояние до тумблеров, надеваю наушники и регулирую микрофон. Желаю своим коллегам доброго утра. В этом пожелании есть доля шутки: на больших перелетах не так-то легко сообразить, утро ли сейчас, и если – да, то для кого: для меня, для пассажиров или для той части планеты, над которой мы пролетаем. Я прошу чая. Коллеги докладывают, как проходил полет во время моего отсутствия. Я проверяю компьютеры и показатели топлива. Часы на панели управления показывают, что до посадки в Токио осталось около часа – по Гринвичу. В Гринвиче новый день еще не наступил. Другой прибор показывает расстояние до пункта назначения. Каждые семь секунд мы становимся на одну милю ближе к величайшему мегаполису мира.

Меня иногда спрашивают, не скучно ли часами сидеть в кабине. Нет. Ни капли не скучно. Иногда очень утомительно. Иногда хочется уже лететь обратно, домой. Но более увлекательной работы я не знаю и не думаю, что внизу, на земле, найдется занятие, на которое я променял бы свою воздушную вахту.

Большинство летчиков очень любят свою работу и мечтали о ней с самого детства. Многие начинают учиться управлять самолетом, как только достигают совершеннолетия, чаще всего – в армии. Но на летных курсах в Британии я был поражен тем, сколько моих однокашников решили вернуться к своей «первой любви», уже став профессионалами в других областях. Кого там только не было – инженеры, врачи, фармацевты… Я много размышлял о том, что же заставило нас вернуться к полузабытой детской мечте.