Иван же, получив — по слухам — целые десять рублей, вот уже неделю гулял в царевом кабаке, угощая плотников и бочаров, и тележников, и людей иного звания. А когда в государев кабак явился Костя, то Ивана едва признал: сидел его дядя во главе стола от вылитого вина столь страшный, что встреть такого ночью — перекрестишься и трижды плюнешь, как от бесовского наваждения. Однако ум у Ивана ещё не совсем отбило. Он племянника узнал и, поведя головой, указал ему сесть рядом. Питухи, что сидели и лежали вкруг стола, никакого внимания на Костю не обратили. Целовальник поставил на мокрый и грязный стол новый штоф вина и Иван дрожащей рукой налил зеленое зелье в две оловянные кружки: себе и Косте. Костя отпил глоток, сморщился, закашлялся и схватился за ендову с квасом. Дядя захохотал и спросил:

— Что — не сладко?

Костя, утирая выступившие от кашля слезы, ответил:

— А то сладко? — И тут же, ткнувшись дяде в плечо, зашептал горячо и быстро:

— Дяденька, родненький, помоги мне отсель бежать… Дай на дорогу полтину денег, а я тебе семь гривен верну, как только в работу войду.

Иван совсем протрезвел. С трудом выговаривая слова, спросил:

— А куда бежишь и зачем? Везде одно и то ж. Я владыке и гражанам какой часозвон сладил, а? В немецких городах и то нет ему подобна. А мне за год работы и за все умение мое — десять рублёв. И те десять выдавал Геронтий с хитростью: каждый месяц платил полтину и на той полтине два алтына резов брал — дает полтину, а сам считает, что брал я у него как бы в долг пятьдесят шесть копеек. И через год, когда я куранты сладил и в шатер последнюю шпонку загнал, был бы он мне должен четыре рубли и двадцать восемь копеек, дак он что, хитроныра, измыслил? Нет, ты слушай. Шатёр, говорит, что ты над курантами сладил, то тоже как бы короб, к ним относящийся, а на тот шатер лес тебе владыкой дан, и за тот лес беру я с тебя, Ивашка, три рубли, а остальное делю так: рубль тебе, а копейки — мне. Я на них молебен закажу, чтобы Господь затейку твою не порушил и куранты на звоннице шли исправно. И я тот рубль за четыре дни до полушки пропил. А теперь у меня, брат Костка, и алтына нет. Вчерасъ последний извел. Вот это вино Мокей Силантьич мне в долг поднес.

Иван посмотрел в свою пустую кружку, допил одним глотком, что оставалось в кружке у Кости, и уронил голову на стол.

— Подойди ко мне, вьюнош, — вдруг услышал Костя тихий вкрадчивый голос кабатчика Мокея Силантьевича. Костя подошел к стойке и, глядя в маленькие выцветшие глазки целовальника, спросил:

— Пошто звал?

— Помочь тебе хочу.

— Много ли за помощь спросишь?

— Как бог даст.

— Ну, говори.

— Обещал я Кондратию Демьянычу, да приказчику его Акакию Евлампиевичу верного человека в услужение присмотреть. А ты по кабакам не ходишь, отец твой тоже человек доброй, а яблоко, известно, от яблони не далеко падает. А к кому в услужение пойдешь — сам смекай.

Костя хоть и юн был, Кондратия Демьяныча Акишева знал. Да и кто не знал его в Вологде! Пожалуй, не было в городе человека богаче и тароватей Акишева.

Десять лет назад пожертвовал Кондратий Демьяныч семьсот рублей братии сожженного литвой Ильинского монастыря и на те деньги монахи отстроились, возведя келий и службы, и домы многие. А венцом всего была церковь Ильи Пророка, что на Каменьи. И потому как было не знать человека, который собственным иждивением поставил целый монастырь!

Пойдя ко двору Акишева, одного не понимал Костя, почему это жадный и злой на весь свет целовальник вдруг сделался этаким благодетелем?

Приказчик Акишева враз смекнул, как и почему оказался Костя у него на дворе. Собирал Акишев обоз с товаром в Москву и нужны ему были в дорогу сторожа и конюхи. Однако платить им купчина не хотел, а даром кто в Москву пойдет за полтысячи верст? Вот и договорился он с кабатчиком, если услышит от кого, что хотел бы какой человек из Вологды идти — присылал бы к нему на двор, к приказчику Акакию Гугнивому, и за каждого того мужика, либо парня будет Акишев должен целовальнику пятак.

Акакий — маленький, плешивый и желтолицый — спросил:

— За конями ходить можешь ли?

И Костя сразу же сообразил, что прозвище у приказчика не родовое, не от отца перешедшее, а собственное, личное.

— Так я ж конюхов сын.

— Чей же?

— А Евдокима я сын, что у владыки на конюшне старшой.

— Так это ты, умелый молодец, жеребенка намедни загубил?

Костя понурился. Улыбнулся жалко:

— С кем не бывает, Акакий Евлампиевич?

— У нас не бывает, — прогнусил приказчик.

— Не будет, — виновато проговорил Костя. — То мне на всю жизнь наука.

— То-то, мотри, парень. У нас за это в кабалу пойдешь.

— Поберегусь, Акакий Евлампиевич.

— А к коням давно ли приставлен?

— Как себя помню, Акакий Евлампиевич.

— Ну, помнить тебе себя немудрено — велик ли возраст-то твой?

Костя соврал:

— Четырнадцать сравнялось.

— Не стар, конечно, но и не дитё, в услужение годишься. А в Москву с обозом возчиком пойдешь?

— Пойду, Акакий Евлампиевич!

И по тому, как быстро и радостно выкрикнул Костя свое «Пойду!», Гугнивый понял, что очень уж хочется парню из Вологды уйти.

— Ну, так вот, — сказал Гугнивый, — жалованья тебе никакого не будет: покажи сначала, каков ты в деле. А то жалованье тебе дай, а ты ещё одного коня уморишь. Так что за харч возьму тебя в возчики. А ты, если согласен, приходи в воскресенье к вечерне. У Ильи, что на Каменьи, Кондратий Демьяныч молебен заказал за странствующих и путешествующих. С молебна — к нам на двор, а засветло — с богом, в дорогу.

Воевода князь Петр Васильевич Сумбулов происходил из служилых татар волжской степной стороны. Говаривали, что воевода приходился сродни знаменитому касимовскому царю Симеону Бекбулатовичу, который был собинным другом Ивана Васильевича Грозного Впрочем, был ли хоть один служилый татарский князь, который не считал себя в родстве с Симеоном Бекбулатовичем?