На похоронах деда я не присутствовал, так что не увидел в его тела, лежащего в гробу, и не смотрел, как гроб опускали в могилу и засыпали землей. Мой опыт исчерпывался тем, что мой дедушка, как и золотая рыбка, исчез. И больше я его никогда не видел. На мой вопрос о том, куда он ушел, мама ответила: «Он у Бога». Этот ответ прозвучал для меня утешительно, прежде всего потому, что Бога называли «Отцом». Все в порядке, заверила меня мама, ведь теперь дедушка совершенно счастлив. Ее слова для меня были лишены смысла, поэтому я опять прекратил дальнейшие расспросы. Но задумался о том, что значит состариться. Когда я состарюсь? Состарятся ли мои родители? Могут ли умереть они? Эти мысли стали новым источником тревог, о которых мне даже не хотелось спрашивать. Теперь-то я знаю, что моей маме было всего двадцать восемь лет, когда умер ее отец, а ему, моему деду, не исполнилось и семидесяти. Возраст – относительное понятие. Как и старение.

Возможно, разговоры с мамой о смерти принесли бы мне больше удовлетворенности и даже утешения, если бы она не выбрала как раз этот момент, чтобы научить моих братьев, сестер и меня «читать молитву» каждый вечер перед сном. Может быть, к этому ее подтолкнула именно дедушкина смерть. Или же приучение к вечерней молитве началось раньше, но в моем сознании эти два события оказались неразрывно связанными и подкрепляющими друг друга. Я совершенно уверен в том, что мама не усмотрела связи между нашими разговорами и словами молитвы, которой учила нас, но я увидел эту связь, и она меня весьма встревожила. В молитве, которой учила нас мама, были такие слова:

Из этой молитвы ясно следовало, что умереть могу и я. Кроме того, в ней смерть ассоциировалась с отходом ко сну, с темнотой и ночью, а бодрствование – с зарей, дневным светом и даже воскрешением. В дальнейшем пасхальные гимны подтвердили эту словесную ассоциацию. Мы пели «Явись, светлое утро», и смерть отождествлялась с «длинной тенью» мрака и ночи [13] . Но именно молитва на ночь разъела мою зону комфорта, возведенную на фундаменте «факта», которым поделились со мной: умирают только старые люди. Молитва намекала, что каждая ночь может стать для меня последней. Когда я довольно уклончиво поделился тревогами, явно вызванными этой молитвой, мама удивилась. Она явно никогда не задумывалась над этими словами. Для нее они оставались строчками привычной детской молитвы, которой некогда учили ее саму. Она объяснила: «Маленьких детей приучали говорить эти слова Богу на протяжении веков». Я ждал дальнейших пояснений. «Это было давным-давно, – продолжала мама, словно эта мысль только что пришла ей в голову, – и тогда, наверное, некоторые дети действительно умирали, – в древние, давно минувшие времена, когда у нас еще не было хороших врачей и лекарств». Даже тогда объяснение показалось мне малоубедительным. С тех пор я узнал, что именно такими оказываются большинство религиозных объяснений – малоубедительными. Например, мне время от времени рассказывали, что дьявол всегда препятствует воле Божией и что Бог всемогущ. Но как может быть правдой и то, и другое? По логике, эти два утверждения просто не могут сосуществовать. Мне уже начинало казаться, что цель религиозных объяснений – вовсе не объяснить, а отвлечь от вопросов, приглушить боль, а если не удастся – то заслонить реальность. Но так как в слова моей молитвы на сон грядущий мама, по-видимому, нисколько не вдумывалась, я принял решение также не вдумываться в них, хотя и обнаружил, что следовать этому решению становится все труднее и труднее.

В дальнейшем я предположил, что молитва – нечто вроде ритуального гипноза. Несмотря на то что эти слова произносили все, ни от кого не ждали веры в них. Я начинал понимать, что религиозные ритуалы определяются как часть человеческой потребности отрицать, сдерживаться и делать вид, что все эти ухищрения полезны, когда реальность ставит нас перед тем, что превосходит нашу способность эмоционально справиться с ситуацией. На том этапе своей жизни я просто не умел отделять потребность людей в притворстве от их стремления к поиску истины. Организованная религия также всегда размывает границу между ними.

Когда в семилетнем возрасте я учился во втором классе Дилвортской начальной школы в Шарлотте, Северная Каролина, реальность смерти снова вторглась в мою ментальную крепость, как периодически происходит с каждым. Мой танец со смертью вновь достиг крещендо; гарантии безопасности, которые годами вроде бы помогали справиться со смертью, раз и навсегда улетучились, а я остался перепуганным, дрожащим и беспомощным. У одного из моих одноклассников были санки Flexi Flyer – подарок на Рождество, которым он особенно дорожил. Для тех, кто не знаком с этой игрушкой: она действительно похожа на санки, но не на полозьях, а на роликовых коньках. В моей родной Северной Каролине снега почти не бывает, поэтому традиционные санки бесполезны и встречаются редко. AFlexi Flyer хоть и санки, но им не нужен снег. Управлять ими можно ногами, в положении сидя, или руками, лежа головой вперед. Для того чтобы отлично прокатиться, требуется лишь одно: заасфальтированная дорога с горки. Кататься было удобнее по тротуару, но годилась и проезжая часть. Этот мой одноклассник с другом, обоим было по семь, нашли подходящую горку на тихой Юклид-авеню. Я до сих пор отчетливо помню это место. Но Юклид-авеню вливалась в Тремонт-авеню с сильным движением. Катаясь с горки, мальчишки выскочили на эту оживленную транспортную артерию и мгновенно погибли под колесами мчавшейся навстречу машины. Уверен, водитель даже не понял, что происходит: низенькие санки стрелой вылетели на проезжую часть. В школе на следующий день учитель объяснил нам, почему наших одноклассников нет рядом и почему они больше никогда не придут. В тот день я узнал, что семилетние мальчики могут умереть и умирают. Эти мои сверстники не были старыми. «Произошел несчастный случай, – объяснили мне. – Винить некого». Да, мальчишки поступили глупо, затеяв игру на улице, но они действительно не понимали, насколько это опасно. В тот день в школе мы наслушались наставлений о правилах безопасности, об авариях и о том, как опасно играть на улице. Я старался обобщить все, что узнал. На похоронах я не присутствовал – ни на тех, ни на других. С родными погибших мальчиков я не был знаком, поэтому не видел, как мучительно горе. Правда, у меня прибавилось данных для обработки, и устрашающих данных, но подавление реальности действует, как и вытеснение неприятного опыта, и жизнь продолжается.

Трудно воскресить в памяти то, насколько близким другом может быть собака для мальчишки, но смерть моей собаки Папа – мне тогда было десять, хотя нет, почти одиннадцать, – стала следующим событием, из-за которого моя озабоченность вопросами смерти стала неотъемлемой частью моего растущего осознания. Собака безусловно важнее золотой рыбки, а эта конкретная собака играла в моей повседневной жизни гораздо более заметную роль, чем даже дедушка, сдержанный, суровый и далекий. Я постоянно играл с Папа. Каждый день, когда я возвращался домой из школы, он встречал меня, виляя хвостом и явно выражая радость. Этот пес, помесь колли и немецкой овчарки, был достаточно крупным, чтобы резвиться со мной во дворе, бороться, валясь на земле, и даже дотянуться до моего лица и лизнуть его. У нас в семье эта собака прожила даже дольше, чем я. Имя ей досталось благодаря моей старшей сестре Бетти, которая не могла отчетливо выговорить «паппи» [щенок], когда он только появился в доме, и наш питомец стал Папа. С тех самых пор, как я себя помнил, Папа был рядом, и я не думал, что когда-нибудь его уже не будет. Он просто был частью нашего дома. Будто мебель. Да, будто моя кровать. Ему минуло двенадцать лет, а я понятия не имел, как долго живут собаки. И когда однажды утром оказалось, что он умер, проблема смерти вновь неотвратимо встала передо мной. Нет, никаких несчастных случаев на сей раз не случилось. Никакой нечестной игры. Смерть наступила по естественным причинам. Так я впервые изведал скорбь от тяжелой утраты. Я оплакивал эту потерю. И в тот же раз я впервые увидел похороны. Мой отец вырыл могилу. Я мысленно отметил, что умерших существ хоронят в земле. Мы обозначили место могилы камнями, цветами и даже маленьким крестиком из палочек. Я не совсем понял, что означает крест: подумал, его просто принято ставить на могилу. Но там, где место в моем сердце раньше занимал пес Папа, теперь зияла пустота.

К тому времени как умерла моя собака, я регулярно посещал воскресную школу и слышал рассказы о месте, которое называли «раем», а также, несколько реже, – о месте, называемом «адом». Мои учителя из евангелической воскресной школы были взрослыми, а я по-прежнему находился во власти иллюзии, что взрослые знают о жизни все. И вскоре после смерти Папа я спросил учителей, увижу ли я когда-нибудь снова мою собаку. Оба заверили меня, что увижу, но их ответам недоставало подлинной убедительности. Их беспокоило скорее мое горе, нежели реальность будущей жизни. И если заверения могли мне помочь, они охотно и с готовностью предлагали их. Однако дети улавливают разницу, и слова учителей меня не убедили. Я знал только одно: моей собаки больше нет. Люди говорили мне, что всегда можно завести другую. Казалось, собак они воспринимают как нечто заменимое. Эта мысль была для меня новой и неутешительной. Пса Папа я воспринимал как члена своей семьи. Неужели членов семьи можно заменить? Об этом я не спрашивал вслух, только мысленно. Теперь тень смерти казалась мне длиннее, чернее и еще неизбежнее. Она надвигалась на меня, а я при этом начинал понимать, что значит быть человеком. Что это всегда нелегко. Людям приходится танцевать со смертью, прежде чем они сумеют радоваться жизни и смеяться вместе с ней.

Мне было двенадцать, когда смерть вновь явилась к нам в семью. Умер отец. У него болело сердце, несколько месяцев он провел, прикованный к постели. Но я не понимал, что это означает. И конечно, никак не ожидал, что он умрет. Ближе к концу его жизни появились зловещие признаки, но в то время я не знал, как их истолковать. К нам все чаще приходил дядя Эрнест, самый младший из братьев отца и мой самый любимый дядя. В ту ночь, когда отец умер, у нас гостила тетушка Джин, его сестра. Он был центром нашей семьи из пяти человек, кормильцем, хотя я тогда не знал, что это значит. По работе он много путешествовал, в основном на машине, иногда на поезде. Мы привыкли к его отлучкам, но он всегда возвращался. Уезжая утром в понедельник, он возвращался или в четверг, или в пятницу вечером. Его возвращения мы с нетерпением ждали каждую неделю, и не только потому, что скучали по нему, но и потому, что он привозил нам подарки. Пока он был в отъезде, мы чувствовали, как не хватает его дома.