У него во всех концах страны были друзья по батальону. В письмах они звали его и в Белоруссию, и на Кавказ, и в какой-то малоизвестный вологодский городишко Грязовец. Но он поехал на родину, в Лобовище, хотя никто его сюда не звал – отец умер еще до войны, мать жила в Молотове у старшего сына, нянчила внуков. Из всей родни оставалась в деревне тетка – существо не из веселых, – которая даже о радостных событиях обычно рассказывала плачущим голосом. Она сразу сообщила, что в колхозе после смерти председателя Шутихина порядка «ни на макову крупиночку», что за последние годы хозяйство как ветром повыдуло, что, «кабы не усадебка», ей, с ее болезнями, на одних трудоднях не прожить…

Когда Роднев впервые вошел в правление лобовищенского колхоза имени Степана Разина, его встретили приглушенный визг и смех. Высокий рыжий парень, растопырив чуть ли не во всю стену длинные руки, жал табунок девчат и дурашливо пел:

Девчата таскали парня за чуб и, задыхаясь от смеха, повторяли:

– Уйди, Дмитрий, уйди!.. От крапива!..

Увидев незнакомого человека, они вырвались и, пряча раскрасневшиеся лица, толкаясь, выскочили из правления.

Парень, стараясь под развязной веселостью скрыть смущение, произнес:

– Старые счеты сводил…

– Мне председателя нужно видеть.

Парень замялся, повел плечами, но вдруг выпрямился, подтянулся, легким шагом подошел к столу.

– Я вас слушаю, – произнес он холодно. – Председатель колхоза имени Степана Разина Спевкин… Прошу садиться. По какому делу?

– Что ж, познакомимся. Роднев.

– Кажись, Настасье Петровне родня?

Но Роднев, словно не слыша, продолжал:

– Пришел просить: примите в колхоз.

Спевкин внимательно оглядел посетителя – от городских полуботинок до галстука – и вздохнул:

– У нас, пожалуй, подходящей работы не найдется. Вам бы лучше в район.

– К вам пришел…

– Счетоводом ежели, так у нас есть счетовод.

Роднев вынул из кармана справку института (хоть и не диплом с государственным гербом на обложке, но все же солидный документ), протянул Спевкину. Тот, озабоченно нахмурясь, стал читать, что Василий Матвеевич Роднев окончил четыре курса зоотехнического факультета.

– Должен вам сказать напрямоту – не понравится у нас… Такой колхоз, что больше не к нам, а от нас идут… А может, на мое место желаете? С полным удовольствием. Я сам считаю – по ошибке выбран.

– Как так по ошибке?

– Очень просто. Пришел из армии, хотел в другое место устроиться, а тут мать… Плачет, не отпускает: «Пять лет тебя не видела, на кого меня покинуть хочешь? Ужо женишься – наживемся врозь…» Ну, стал работать в колхозе, сперва звеньевым, потом бригадиром, а бригада моя – одни девчата, что ни скажи, из кожи вон лезут, рады угодить. Ну, выходит, моя бригада лучшая, я – лучший бригадир, значит, становись, Спевкин, в председатели. Здесь привычка такая – что ни год, новый председатель. Меняют, как цыган худобу. Скоро и меня сменят, вы подвернетесь – вас поставят… Дело нетрудное: общее собрание – и милости просим…

– Ты на войне был?

– Хм! Всю Украину, пол-Европы на машине изъездил. Военный шофер я по специальности, а в председателях по недоразумению…

– Ты получал на фронте от матери письма?

– П-получал, – не сразу ответил Спевкин на неожиданный вопрос.

– И что тебе писали?

– Ну что писали? Живут да здравствуют, поклоны шлют.

– А как живут, не рассказывали?

– Да особенно не хвалились.

– А ты, когда читал, не думал: мол, жив останусь, погоны сниму, приеду, другие фронтовики вернутся – у них ведь тоже сердце по дому за войну изболится, – расшевелим Лобовище, оживет деревня? Не думал… А я думал и этой минуты всю войну ждал. А кончилась война, я, может быть, ради этой минуты учиться пошел. Вот она, пришла: сидит напротив бывший фронтовик и с веселой усмешечкой песню поет: «У нас плохо, у нас нехорошо, председателей меняем, я случайный человек…» Да-а!.. Скажи-ка лучше: покосы около Медвежьей Канители не затянуло кустарником?

– Косим. Правда, не развернешься, давно бы пора чистить, – поспешно ответил Спевкин. Он был рад – кончился щекотливый разговор, начиналась хозяйственная беседа, это проще.

– А у Фомина оврага?

– И там косим…

– А береза старая – еще дупло выше роста – до сих пор стоит?

– Я что-то не приметил, должно быть, упала.

– Ну, а поле от Татарского Лбища с Игнатовским запахали в одно? Там, помню, шиповника росло – не продерешься, в иное лето, что розовая пана, – все кусты в цветах.

– Поля-то давно запахали, а шиповника и в других местах хватает, такой куст – мусор на земле.

Долго расспрашивал Роднев и, как казалось Спевкину, расспрашивал о пустяках, даже старую колоду, что лежит у Пашкова родника, вспомнил.

– Давненько не бывал, – вздохнул Роднев. – Все на каникулы хотел вырваться, Лобовище посмотреть, да не мог – зимой учился, а летом работал. Всяко приходилось, иногда и из кулька в рогожку перевертываться… А что-то я тебя, Спевкин, не припомню, вроде не жил ты в нашей деревне?