В начале исследования испытуемые чаще всего выражали желание получить больше информации о том, как эти номера могли бы согласовываться между собой; экспериментатор отвечал им, что именно это и является их задачей – определить эту связь.

Таким образом, субъект был вынужден предположить, что его задача начать, как это типично происходит в экспериментах, с «проб и ошибок», давать случайные ответы, которые, благодаря уточнению прицела в зависимости от подтверждений, даваемых экспериментатором, становятся все более точными, пока не будет обнаружена требуемая логическая связь.

Вначале экспериментатор определял все ответы неправильными, затем начинал в совершенно случайном порядке признавать правильными некоторые из них. Он продолжал признавать правильными все большее количество ответов, оценивая их не реально, а совершенно случайно, и у испытуемого все больше усиливалось ощущение, что правильность его ответов прогрессивно увеличивается.

Когда экспериментатор доходил до момента, когда все ответы признавались верными, он прерывал эксперимент и просил испытуемого объяснить, как в его голове формировались логические модели, которые позволили ему продолжать эксперимент. Обычно объяснения были очень сложными, порой сумбурными.

В этот момент экспериментатор раскрывал трюк, признавая, что не было никакой логической связи, которую нужно было найти, и что он определял ответы как правильные или неправильные не потому, что они являлись таковыми, а следуя заранее заданной схеме, независимо от ответов субъекта. Иными словами, между вопросами и ответами не существовало никакого соответствия или последовательности, и определение ответов как верных или неверных было, конечно, случайным.

Испытуемые демонстрировали на это заявление очень любопытную реакцию. Большинство из них отказывалось верить психологу, проявляя большое затруднение в отказе от умственного представления, которое они себе создали. Более того, некоторые из них пытались убедить экспериментатора в том, что логические связи имелись и что он их просто не заметил.

Стало быть, именно смысл, который приобретает наше взаимодействие с окружающим миром, позволяетет нам узнать его и направляет наши стратегии, осознаваемые или неосознанные, к которым мы прибегаем, чтобы управлять им, отправляясь от наших потребностей и ожиданий.

В 1974 году в своей книге Change [1974] Пол Вацлавик даёт удивительное для той эпохи определение изменения, возвращаясь к словам Будды: «Изменение – это единственное постоянство в нашей жизни». Это характеристика существования, которую нельзя избежать, как невозможно обойти стороной логики, выходящие за рамки ординарной логики. Иными словами, мы непрерывно меняемся, нет ничего, что остаётся тем же самым. Конечно, Вацлавик не был ни первым, ни единственным, кто это утверждал; вспомним Гераклита, с его философией постоянного изменения 5 , или Вико с его идеей циклического развития истории, в которой всё возрождается из себя и имеет склонность к цикличному воспроизведению. Пол Вацлавик говорит об изменении в отношении того, что происходит в нашей жизни; все меняется, но внутри изменения что-то имеет склонность к сохранению. Здесь присутствуют и парадокс, и противоречие одновременно: я меняюсь, чтобы оставаться прежним; я остаюсь прежним, меняясь.

Если обратиться к изучению древних традиций, которые всегда занимались «терапевтическими» изменениями – от магии до риторики, от искусства стратагемы до шаманства в его эволюции вплоть до аллопатической 6 современной медицины, – можно заметить, что любое здоровое равновесие есть движение, колебание между никогда не останавливающимися движениями. Вспомним сложные устройства эпохи Ренессанса, изобретённые для создания вечного двигателя, безостановочного движения: маятник с его уравновешенным и непрерывным колебанием или игра воды в фонтанах, которые представляют собой наилучший образ равновесия. Изменение – это постоянство, поддерживающее равновесие.

С этой точки зрения, принцип изменения особенно важен, поскольку, если считать его неизбежным, то человека или людей, которые находятся перед нами, невозможно рассматривать, как неподвижную систему, наблюдаемую в её статичности. Это означает, что следует отказаться от идеи, согласно которой возможно наблюдать за объектом независимо от наблюдателя. Еще раз возвращаясь к Полу Вацлавику: так же как невозможно не коммуницировать, невозможно и не взаимодействовать, невозможно не влиять, и если человек не может не самообманываться, то он не может и не вызывать изменение при взаимодействии с другими людьми и с самим собой [Вацлавик, Бивин, Джексон, 1971]. В этом смысле сразу рушится позитивистский принцип медицины – сначала диагноз, затем терапия. Подумайте о тестах, которые, отталкиваясь от операционального предположения, являются инструментом для формулировки диагноза, который предшествует вмешательству. Спонтанно возникает вопрос: «Попробуем измерить, проявит ли пациент терапевтические изменения, после того как он подвергнется 4-х часовому тестированию. Что мы обнаружим?» Часто уже после тестирования наблюдаются терапевтические эффекты. Еще большее впечатление производит улучшение состояния пациента, пока он ожидает встречи с терапевтом, записавшись на прием. Пациент начинает верить: «Я намерен пойти к профессору, который позаботится обо мне, который меня вылечит». Веря в излечение, пациент постепенно начинает чувствовать себя лучше. Интересный результат приводится в некоторых исследованиях: свыше 40% пациентов, которые записываются на приём, приходят на первый сеанс уже с улучшениями, если время ожидания достаточно длительное [Талмон, 1990].

Концепция изменения, понимаемая таким образом, с одной стороны, разрушает идею/иллюзию, согласно которой существует объективный инструмент познания, предшествующий вмешательству, с другой стороны, доказывает, что изменение не является линейным процессом, а «извлекают пользу» из конструктивных взаимодействий, которые становятся замечательным инструментом, так как дают возможность оказать влияние на человека уже с первой встречи, с первого контакта с ним.

Когда мы говорим о терапевтическом изменении, то подразумеваем не какое-то случайное изменение, а изменение, сфокусированное в заданном конкретном направлении, а именно: облегчить страдания, справиться с тем, что нарушает равновесие системы, достичь назначенной цели. Система может быть более или менее обширной, состоять из нескольких человек, как в случае динамики отношений в паре или семье; это более сложные системы, но, с моей точки зрения, только по численности. При более внимательном рассмотрении именно динамика отношений разума с самим собой оказывается более сложной, чем между человеком и человеком или между человеком и другими людьми. Не случайно первые исследователи динамики систем и отношений занимались преимущественно межличностными отношениям; за ними было проще всего наблюдать и непосредственно исследовать. Все исследователи, которые положили начало системно-отношенческому подходу или, точнее, интеракционистскому подходу, должны были столкнуться с тем фактом, что существуют отношения разума с самим собой.