Валера вернулся в комнату. Сел за стол. Налил себе полный фужер. И разом, как стакан с водкой. Потом еще и еще.

— Она симпатичная.

Валера поглядел в зеркало:

— Ты о ком?

— О Вере.

— Да это разве… В школе на одной парте… Ну, в школе на одной парте, и все.

Опорожнил одну бутылку. Взял апельсин. Повертел. Положил опять в вазу. Пошла и вторая бутылка. Отяжелел. И сквозь туман услышал:

— Может, еще придет?

— Кто?

— Ну та.

— Кто та? Кто та? — грубо орал Валера. — Один я, а ты: та. Откуда ей?! — И зло: — Замолчи.

Схватил пустой фужер. Хотел запустить им в зеркало. Воздержался: плохая примета.

Нетвердо подошел к зеркалу.

Увидел картину из лесной жизни. Овраг, или, как в книжках, долина. Вся в огромных белых ромашках.

— Эй! — крикнул Валера. — Эй! Где ты? Эй! Где я?

И белые подвенечные ромашки качнулись от его ветреного голоса.

Ветер никак не хотел затихать внутри Селюни Лычугина. Иногда там мотались звезды среди клочьев сырых облаков.

А за окном на улице студеная зима. Мороз градусов под двадцать, а у него внутри осенняя тоска бездомная. Сапоги не вытащишь. Причем каждую ночь. И чего у него ветер внутри крутит?

— Нет, я не святой! — крикнул он в пустоту. — Дура ты, Лидка. Нам бы с тобой жить по-людски, уходя в ласку. Ты не думай, я бабьих сисек навидался. А теперь давай тихо, аккуратно. Чтоб детишки, а?

Его голос заглушал включенный телевизор. Там какие-то беспогодные люди чего-то говорили, целовались чужими губами. И вдруг выскочила на экран рыжая, хохочет. Разинула рот. Белые зубы. Ах ты Боже мой, не Лидка, нет. Но одно видно — родная.

Селюня вздрогнул. Рванулся навстречу рыжей, через ночь, через осень и зиму… Но в ту же минуту рыжая показала ему тюбик с зубной пастой.

— Тьфу, — сплюнул Селюня.

Закрыл глаза. Выключил телевизор.

— Что это за жизнь? — крикнул Коля Сапрыгин и ринулся рогом вперед.

На пути всякие там иномарки, жигули и прочие… И подбивал их рогом, рогом. Скрежетало развороченное железо. Полосовало ему лицо.

Выбежал он из дому на изломе ночи. Выбежал темным осенним утром, продрогшим от мелкого дождя. И те редкие люди, что случайно оказались на улице, разом усекли опасность. Ринулись в ближайшие парадные.

А Коля бежал по улице, в одной белой с рыжим горошком рубашкой. Расстегнутой. Утром, правда, успел еще ботинки и штаны надеть. Мокрая рубашка липла к стене. Коля хотел ее сбросить. По рогу, по лицу и по груди текла кровь. Дождь смывал.

Ноги привычно вынесли его к метро. Двери закрыты.

Коля вытер мокрое лицо. На руке — кровь. Но это — понятно. Другое удивило: почему закрыто. Прочитал на двери: «Вход». Разъярился. Ударил рогом в стекло.

Звон разбитого стекла заглушила автоматная очередь.

Коля не сознавал, как его положили на носилки. Повезли.

В больнице один из санитаров ножовкой по железу отпилил ему рог, чтобы взять домой на память…

Потом его в морге уложили среди других трупов.

Коля в своей новой жизни видел это смутно, под занавеской дождя. Дождь стал стихать. И ясно проступило слово «Вход».

Буквы росли уже внутри его сознания. Не черные, как в прошлой жизни, на двери метро, а розовые. Согревали душу.

— Что это? Дыра какая-то. На опушке леса. Там дальше ели.

А почти у самой дыры бузина. Вроде так. Сразу не разобрал. Снегу всюду навалило. Через поле еле добрался. Ноги проваливались. Снег в валенки набился. Хорошо валенки догадался надеть. В ботинках бы не дошел. Оглянулся. Вдалеке островок тоненьких, продуваемых ветром березок. Да, одиноко получается.

Из дыры теплом тянет. Снег вокруг дыры потемнел, уплотнился. Вылетела муха. Покружилась. И опять в дыру, к теплу.

Чего делать? Надо вокруг дыры разгребать снег. Не очень это меня манило. Без перчаток и варежек. Пальцы скоро стали красными. Распухли сардельками. Уже рук не чуял. А чего делать? Иначе в дыру не влезешь.

С трудом пролез в яму, на дне ее вроде как комната. За столом, покрытым серой клеенкой, потрескавшейся от старости, сидел мой товарищ по институту Коля Симановский-Буханов. Мы с ним были не очень близки. Слышал, что он работал в газете корреспондентом, даже заведовал не то экономическим, не то отделом писем. Чего-то у него случилось с позвоночником, рано вышел на пенсию по инвалидности. Я рьяно к нему, с бодростью в голосе:

— Здорово, Николя, не ожидал?

При слабом фитилечке свечки, поставленной на блюдце, я его рассмотрел. Сидел он на табуретке в черных трусах и блекло голубой футболке.