Жития святых с мерцанием свечей вплывали в наши души.

Перил вдоль моста уже не было. Доски — говно. Ступить страшно. Серые фигуры на мосту. Зека Данков, помнишь, как строили этот мост? Пальцы, правда, ты отморозил уже позже, на лесоповале. Их отрубили почти все… Старик, крепче держи стакан в своих обрубках. Вспомнил. Новый суд. На этот раз не над тобой, а над твоей тогдашней женой Верой. Не политика, а замешали ее торговые работники, подружки. Там у них, в промтоварном магазине, была комнатка. Туда однопуткой шло вино. Захаживало районное начальство, когда и из милиции.

Ты отдал все свои деньги, чтобы покрыть недостачу. Вера все одна на себя взяла.

Однажды в твою дверь постучался незнакомый мужчина.

— Привет вам от вашей жены. Женщины передали ее письмо к вам. Зашито в ворот рубахи. Через многие руки передавали рубаху.

Ты срезал ворот бритвой. Вытащил записку: «Донат, дура я, дура проклятая». И ни просьбы, ни слова больше.

Опять ты беспалой рукой сунул сигаретку в рот. Закурил по-зековски, из кулака. И пепел сыпался и сыпался на стол…

Все-таки треснула доска. Нога провалилась. Плащ задрался. Дождь опять зачастил. Я лежал мокрой распятой лягухой. Начал дергать ногу и потихоньку отползать. Чьи-то крепкие руки обхватили меня, потянули.

— Ты чего сюда? — услышал над собой глухой голос. — Подымайся, и к этому краю. Дак, тут доска неслабая.

Не помню уж, как оказался рядом с дощатым шалашиком.

— Заходи, садись, дак.

Я огляделся. На кирпичах стоял пыхтящий примус с черным чайником. Я сел на единственную табуретку. Рядом огромным кулем в плащпалатке стоял мужик, весь зарынутый седой бородой, похожий лицом на Карла Маркса.

— Замерз, дак? Руки к огоньку. Погоди, чай поспеет.

Меня трясло. Губы не отлипались.

— Восьмой месяц ни копейки. Во какой я сторож, — и он зарылся в смехе и кашле. Он налил железную кружку кипятку. Сыпанул туда от души полпачки чаю. Обжигаясь, я стал его расспрашивать.

— Чего тебя сюда занесло, старик?

— Ранее, дак, нас двое на объекте. Средств, говорят, у них мало, и остался я один.

Я увидел двустволку, прислоненную к стенке шалашика. Рядом стояли два ведра с водой. Ящик с песком, в который была воткнута штыковая лопата.

— А длинный ли мост?

— Дак, в прогон семьсот. Его еще зеки строили. Опосля навербованные подправляли. Дак, много чего пришлось в ремонт подбить. Я сам на своем горбе сколько досок притащил. Отогрелся? Эх, веселей бы нам с тобой хоть чекушку, дак, нету.

— А какая река там течет? большая?

— Где, дак?

— Под мостом.

— Под мосто-о-о-м? — Карл Маркс широко зевнул. — А ничего там не течет.

— Это как понять? — я внимательно посмотрел на Карла Маркса. Не шутит ли он надо мной?

— Ты насчет реки? А, дак, это они только мечтали. Где-то у них река огромнющая, сюда, дак, ложе будет.

— Куда сюда?

— Куда им надоть, горе темнющее. Я ж тебе объяснял. Ранее нас на объекте в охране двое. Погоди, погоди, дак, ты как сам сюда? — и сквозь седые лохмы на меня. Ты чего тут на мосте очкастишь?

А я молчу. А потом:

— Мне бы поспать.

— Дак, ты сюда, бля, спать? Я ему про жизнь грешу, а он: где река, где течет. Ах ты, пагуба, шпиенить? — и рванулся к ружью. — А ну…

Я с трудом оторвался от табуретки. Дождь опять охватил меня холодной мразью. Мост никак не кончался. Снова облепила мошка.

Мне было худо. Но в далекой серой мутности уцепил слабый крик:

— Эй, шпиен, крайнее, крайнее держи. Дак, там доска живая.

Мы не встречались с Донатом долгое время. Стороной узнал — женился на молодой, родилась дочка. Старость, Донат, как бы обходила тебя стороной.

Опять я в твоей комнате. Ты продолжаешь меня удивлять, Донат.

Шкаф перегораживал комнату.

— Вот мой закут, — сказал ты и развернул несколько холстов.

Я увидел прямосмотрящие простые лица: крестьяне с тонкими руками святых. Одна картина меня особо захватила. В ярко-красных плащах, опоясанных веревками, двое. Не то стражники, не то палачи. На головах — ушанки, подвязанные под самую шею. Рукавицы. А в середине — голая женщина. В левом углу — лестница, уходящая в небо. А вверх на лестницу, за узду, тянет белую лошадь молодой парень. У него твое лицо — и тоже в ушанке. Все плоско, нет перспективы. И оттого, что впереди голая женщина, от картины веет лютым морозом. А на небе слова из Библии: «Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?»