– Дай-ка, - сказал Падишах и вырвал коробку с фруктами из рук растерявшегося Садая, хотя одного взгляда Падишаха было достаточно, чтобы Садай упал на колени и ползком добрался до Падишаха и отдал тому фрукты. Но Падишах любил все делать сам. Ни слова ни говоря, он ушел с коробкой фруктов. В дверь заглянули Глора и Клара. Сарина села на диван.

– Сейчас опять припрется, - сказала она, - будет воспитывать. Что я должна, а что - нет.

Клара и Ко почтительно молчали - если дочь ругает отца, не значит, что остальным тоже можно ругать Падишаха. Попробовали бы они хоть слово сказать против нее или Падишаха - она бы им показала! Она приблизила их к себе не для того, чтобы делить с ними свои мысли, а чтобы они помалкивали и в какой-то мере защищали от Падишаха - Падишах не любил скопищ народу, и, если Коля, Садай и Клара-Глора находились все вместе около Сарины, он не лез к ней с нравоучениями. Надо сказать, что Падишах не учил свою дочь ничему. Все его нравоучения - как большинство учений в мире - сводились к тому, что Сарина должна быть такой же, как Падишах, повторять его мысли и движения - величественный жест, которым он подзывал слугу, или окрик. Сарина не нуждалась в рекомендациях. Жест и окрик перешли к ней с кровью, и она часто молчала в присутствии людей, увидев, что они сжимаются вроде бы от невинных ее слов. "В мире несправедливость" - говорила она. И народ сжимался, думая: "Будет новый налог". "Я не люблю вас, - говорила она, вы такие жадные, толстые, противные", и народ думал: "А сама-то какая? На золоте спишь, серебром укрываешься." Им не приходило в голову, что, если молодой человек критикует, он объединяет себя со всеми и ищет выход для всех - для себя лично человек с мозгами выход всегда найдет.

Сарина снова подошла к открытому окну.

– Монах - мой подданный, - сказала она, глядя на монастырь, который вырисовывался километрах в пяти-шести от дома Падишаха, - я хочу его видеть... Я живу двадцать лет, - продолжала она (девятнадцать с половиной, но она прибавила себе полгода по примеру тех руководителей, которые прибавляют себе мозгов), - и не видела его. Где он? Что он ест? Где спит?

– Государыня, - сказал Садай и почтительно приблизился (с того момента, как Сарина подошла к окну и начала говорить, все замерли на своих местах - Клара с поднятой к голове рукой, которой она хотела поправить прядь волос; Аман - присев на корточки, Глора - зевнув и застыв с открытым ртом. Ничто не могло шевельнуться, когда королева говорила. Некоторые люди любят власть, многие - любят подчиняться, но я еще не видела ни одного человека, который бы добровольно отказался от власти над группой людей будь власть шутки и смеха, которой обладает весельчак, развлекающий всю группу усатыми историями о похождениях, или - власть молочника, раздающего молоко тем, у кого нет коровы, а лишь утята. Так правила и Сарина. Ее власть была властью ее отца, и Падишах не возражал, чтобы Сарина немного потренировалась на своих подданных, и спокойно смотрел на Компанию и Глор-Клар.)

– Государыня, - повторил Садай, - монах не выходит из своего монастыря, а если выходит, то не для того, чтобы посетить Вас.

"Как ты смеешь!
– подумала Сарина о Садае.
– Негодяй, клоп, мразь!" Но сдержалась. Не стоило показывать виду, что слова холопа ее разозлили.

– Так, значит, он не идет ко мне?
– задумчиво повторила Сарина. Тогда я пойду к нему!
– (блестяще повторив фразу "Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе", с той лишь разницей, что Сарина эту пословицу не знала.)

Этот разговор, незначительно меняясь, повторялся уже раз семь или восемь, так что Садаю надоело объяснять, что монах не ходит туда, куда его зовут, а ходит туда, куда ему, монаху, угодно. "Вот настоящая власть, думала Сарина, - это тебе не под папочкину дудку плясать! Того нельзя, туда - посторонним ход запрещен..." Все (и Садай, и Глора, и даже Аман а, может быть, он в большей степени, чем другие - Аман любил Сарину, но любил не так, как любят монахиню или женщину - Аман был подданный и ниже Сарины ростом - двойное препятствие) понимали, что Сарину тянет к монаху. Неизвестное всегда притягивает, пока не становится знакомым. В любви больше познания, чем в алгебраической машине или целом курсе лекций, и это познание всегда кончается, как звонок, извещающий о конце "пары" (студенческий термин).

Садай тоже любил посмотреть на стены монастыря. Они навевали на него покой и свободу. Но если в обществе свобода заключена в монастырях, то есть является чем-то незначительным и мелким на фоне протянувшихся дорог, выгнувшихся строений, то превращается в чужеродное тело, а люди подозрительно относятся ко всему чужеродному. Если я скажу, что свобода и власть - одинаковые понятия, люди меня осмеют. Даже самые забитые знают, что свобода - это нечто такое... непохожее на власть. Сарина же стремилась к свободе, чтобы получить власть. Она хотела владеть мыслями людей, как Падишах владел их телами - люди день и ночь работали на красавицу Сарину и ее папашу - ткали платья, плели кресла и циновки-половики, выращивали овощи и фрукты.

Падишах вернулся с пустой коробкой. Он бегал покормить ручных слоников. Когда он увидел облепиху, вспомнил, слоны любят ягоды. Забыл обо всем на свете и помчался кормить, а так все ноги не доходили - пнешь что-нибудь, а потом - больно. Но если каратисты пинают с целью, то Падишах пинал без цели. Потом мочил ноги в ванне или растирал.

– Сариночка, - сказал он, - я скушал ягоды (слоны Падишаха - мои слоны, - думал сумасброд, - значит, я - это часть слона, а слон съест меня, если я его не покормлю, а если я его покормлю, это такое же удовольствие, как будто ел сам).

Сарина молчала.

– Я пойду, - сказал Падишах и поставил пустую коробку на пол, - я скушал ягоды. Я пойду.

Несчастный отец вышел, думая: "Почему она меня не любит? Слонов купил, таксу купил. Что еще надо? Как ни зайду, эти молодчики сидят и пялятся на меня. Я такой в детстве не был!"

Падишах действительно в детстве такой не был. Как только он вырос, он закрутил с женщинами, и в доме его не видели. А Сариночка все сидела и сидела. Хоть бы убежала куда-нибудь, что ли!

Подсознательно Падишах хотел, чтобы дочери были похожи на него крутили, гуляли, но умишком понимал, что ничего из этого не выйдет. Старшая убежала с иностранцем, так Падишах ее первый наругал. Падишах был похож на того человека, который держит собаку на цепи и кричит ей: "Беги, беги!" Собака рвется, цепь не пускает, а человек все сильнее кричит, вместо того, чтобы отвязать цепь. Наконец он сдыхает от ярости, что собака не слушает его, или собака его кусает, или выходит жена и говорит: "Иди домой, что ты тут прыгаешь", и он идет домой и думает, и недоумевает. Думанье тем отличается от мысли, что мысль кого-то освобождает.