Сумеречная тень снова водворяется в небе, пустом теперь. Холодно. Кругом — траур, таинственный и страшный. В полумраке я слышу стоны, прерывистое дыхание, вижу тюки, спины, руки, вытирающие пот со лба, шалые глаза. Снова приказ отступить; голос выдает волнение, он пугает нас, как крик отчаяния. Мы растерянно топчемся на месте, затем сходим вниз, идем туда, откуда пришли, и толпа тяжело ползет по своим следам и приближается еще на один шаг к бездне.

Спустившись по склону холма, попадаем в ложбину: перед нами снова холм. Останавливаемся передохнуть, готовые ринуться дальше при первых вестниках наводнения. Мы стоим среди луга. Ни траншей, ни прикрытий. Удивляемся, что не видно подкрепления. Идем среди какой-то пустоты…

Садимся где придется. И вдруг один из солдат, почти уткнувшись лбом в колени, говорит, высказывая общую мысль:

— Мы не виноваты.

Здесь же стоит лейтенант. Он подходит к солдату, кладет руку ему на плечо и ласково говорит:

— Нет, друзья, вы не виноваты.

В эту минуту к нам присоединяется несколько отделений пехоты; говорят: «Мы из арьергарда». Кто-то добавляет, что наверху две наши батареи уже взяты. Раздается свисток.

— Шагом марш!

Отступление продолжается.

Нас всего два батальона; впереди и позади нас ни одного французского солдата. Незнакомые соседи: разношерстные, отбившиеся от своих частей, растерянные солдаты инженерных войск и артиллеристы; незнакомые соседи, они подходят и уходят, словно рождаются и словно умирают.

На одну минуту в приказах высшего командования происходит какая-то путаница.

Неизвестно откуда появившийся штабной офицер бежит навстречу нам, затем останавливается и драматическим голосом кричит:

— Несчастные, что вы делаете? Что вы делаете? Вперед, во имя Франции! Заклинаю вас, вернитесь!

Солдаты ошеломлены и ничего не понимают: не будь приказа, им и в голову не пришло бы отступить.

— В чем дело? Отступили потому, что нам приказали отступить.

Мы повинуемся. Готовы идти обратно. Часть отряда уже пошла, зовут товарищей:

— Эй, вы там! Выходит, что надо поворачивать оглобли!

Но приказ отступить повторяется, и уже решительно; повинуемся, ругая брехунов, и поток уносит с собой офицера, отдавшего контрприказ.

Шаг наш ускоряется, становится стремительным, растерянным. Нас увлекает какой-то порыв, которому мы подчиняемся, не зная, откуда он исходит. Начинаем подыматься на другой холм, в темноте он кажется высокой горой.

Добравшись до первых уступов, мы слышим вокруг себя, совсем близко, страшное пощелкиванье и протяжный мягкий свист — точно косят траву. Издали с неба несется равномерное постукивание, и тот, кто в эту ужасающую грозу на секунду оборачивается, видит, как по горизонтали зажигаются гребни облаков. Понимаем, что на вершине, брошенной нами, неприятель установил пулеметы и что место, где мы находимся, рассекают клинки пуль. Вокруг меня солдаты летят кубарем, скатываются вниз с проклятиями, стонами, криками. Цепляются друг за друга, сталкиваются, словно в драке.

Уцелевшие достигают наконец вершины холма. В эту минуту лейтенант кричит звонким, пронзительным голосом:

— Прощай, моя рота!

Видим, как он падает и как его подхватывают те, что еще живы.

Поднялись на вершину, спускаемся на несколько шагов по другому склону и ложимся на безмолвную землю.

Кто-то спрашивает:

— А лейтенант?

— Умер.

— Эх, — говорит солдат, — как он с нами простился!

Отдышались немного. Думаем лишь об одном: наконец мы спаслись и наконец лежим.

Пиротехники пускают ракеты, чтобы обследовать позиции, с которых мы ушли. Некоторые из нас решаются взглянуть в ту сторону. На вершине первого холма, там, где стояли наши орудия, длинные ослепительные зонды обнаруживают ползучую волнистую линию. Слышны удары заступов и деревянных молотков.

Они приостановили наступление. Они укрепляются там. Роют окопы и устанавливают проволочные заграждения — когда-нибудь придется их брать. Мы смотрим, растянувшись на животе, или стоя на коленях, или сидя; пустые ружья валяются рядом с нами.

Марга размышляет, покачивая головой, и говорит:

— Будь там проволочные заграждения, они бы их задержали. Но у нас не было проволочных заграждений.

— А пулеметы? Куда же девались наши пулеметы?

Ясно, что здесь какая-то огромная оплошность командования. Неосмотрительность: подкреплений не было, не подумали о подкреплениях. Мало было орудий, мало снарядов для заградительного огня; мы видели своими глазами, как обе батареи прекратили стрельбу в разгаре боя: никто не подумал о снарядах. Во всей этой огромной зоне не было защитных укреплений, не было траншей: никто не подумал о траншеях.