«Тронутый» был человек. И дочка его, красавица, этакая библейская Суламифь, всегда молила его перестать рассказывать. Я за ней приударил, что греха таить. Любимая была дочь, член ЦК комсомола. Коба в тридцатых отправил ее в лагеря. Слышал я, она вышла только после смерти Кобы. Семнадцать лет там пробыла. Нетрудно понять, что с ней там делали… Я думаю, у Юровского на этой почве язва и открылась! Нервы! Ни дочки, ни любимых товарищей – никого Коба ему не оставил. Весь уральский Совет в 1937 году расстрелял. Но самому Юровскому – все-таки исторический персонаж, цареубийца – умереть своей смертью разрешил… Я к нему ходил в Кремлевскую больницу. В палате он лежал один, двух его соседей, одного за другим, прямо с койки привезли к нам на Лубянку – расстреляли. И Юровский вскоре поспешил умереть.

Но это потом. Тогда он привез меня к Гохрану, находившемуся в Анастасьевском переулке в здании бывшей Ссудной палаты.

Открыл ключом тяжелую дверь. Мы вошли в огромные комнаты. Свет фонарика отовсюду выхватывал драгоценности. Они были свалены на подоконнике, на столах… Завернутые в скатерть или простыню, лежали прямо на полу. Настоящая пещера с сокровищами!

Здесь были драгоценности на любой вкус. Тут я и отобрал подходящие «камешки».

Перед отъездом меня вызвали к Ильичу. Была глубокая ночь, но Кремль не спал. Каково же было мое изумление, когда в кабинете вместо Ильича я увидел… Кобу! Мы обнялись. Оказалось, его отозвали из Царицына.

Смелый Коба поцапался с Троцким.

Троцкий был тогда Главнокомандующим вооруженными силами республики. Он спасал в это время нашу власть, окруженную «огненным кольцом фронтов» (слова «пламенного» Льва).

– Ильич уговаривает не обострять отношений, – пояснил Коба и улыбнулся.

Улыбнулся и я. Мы оба с ним знали, как ценит ревнивый Ильич ненавистников могущественного Льва.

– Я уговорил Ильича немного поспать. Тебя вызвали, потому что ему сообщили, будто Юровский все рассказал тебе. Но Ильич предупреждает: ни слова об этом Иоффе. – (Иоффе – в то время наш полномочный представитель в Германии.) – Иоффе должен быть уверен в официальной версии: расстрелян только царь, остальная семья вывезена в надежное место. Ильич говорит, что «так ему легче будет врать немцам», – Коба прыснул в усы. – Кайзер тревожится о царских детях, Иоффе ведет с ними бесконечные переговоры об их выдаче. Это сильно смягчает претензии немцев. Родственники все-таки, – добавил Коба.

Что такое «родственники», мы в Грузии хорошо понимаем…

Я рассказал ему про свалку драгоценностей в Гохране и про то, как отказался от царских вещиц:

– Опасно, да и ощущение… снятые с детей украшения…

Коба только усмехнулся:

– Ты эти телячьи нежности брось! Возьмешь и их, мы здесь так решили… Продавать их в Германии – не твоя забота, этим займется опытный немецкий товарищ.

Нет, он не был бесчувствен, мой лучший друг… Я готов повторять и повторять: те, кто читают о нас теперь, не понимают нас тогда. Эмоции в те годы сильно поизносились вместе с привычной моралью. Например, Каменевы своего маленького сына спокойно одевали в одежду расстрелянного наследника Алексея. Как сейчас вижу его в матроске, фуражке и сапожках цесаревича. Правда, вместе с одеждой наследника несчастный каменевский сын получит и его судьбу… В 1938 году Коба расстреляет и его.

«Поповско-квакерская болтовня о священной ценности человеческой жизни», – помню, как грохотал аплодисментами зал, слушая эти слова Троцкого… Интересно: когда Лев Великий умирал с проломленным черепом, вспомнил ли он свои слова? И вспоминали ли их аплодировавшие, когда их уничтожал мой друг Коба? Сам я часто вспоминал их, правда, позже, через много лет – в лагере.

Про порядки в Гохране Коба принял к сведению.

Когда мне пришлось брать новые «камешки», я увидел результаты его работы. Сначала пришлось заполнить множество бумаг. В хранилище была сооружена особая дверь. Чтобы открыть ее, требовалось вставить пять ключей, принадлежавших пяти различным ведомствам. Это осуществляли пять их представителей. И внутрь они входили все вместе в сопровождении охраны. Это был любимый порядок Кобы: все следят за всеми… Так что в хранилище стало слишком многолюдно для меня. В силу моей конспиративной работы я более не решался ездить в Гохран. Требуемые драгоценности приносил мне теперь сам Юровский.

Итак, благодаря великой княгине драгоценности ее царственных родственников-мертвецов благополучно пересекли опасную границу Румынии. Из Бухареста я отправился в Берлин. Князь Д. вместе с «камешками» вскоре достиг Германии, и они начали служить мировой Революции.

Великая княгиня до смерти не узнала, чьи сокровища она спасала и для чего. И почему ей и ее мужу удалось проехать целыми и невредимыми через «ненавистную Большевизию»…

Безутешный вдовец, князь Д., спасшийся от большевиков, въехал в Берлин. Вместе с драгоценностями я привез рекомендательные письма великой княгини к знатным русским эмигрантам, наводнившим тогда город. Многие из них были немцы по происхождению и теперь вернулись на историческую родину. Но продолжали тосковать по России. Россия – это болезнь навсегда.

Я встретился со многими из них и даже наметил кандидатов для вербовки (в будущем завербую семерых).

Берлин накануне поражения был мрачен. По городу бродили калеки, продукты исчезли. На стенах я увидел радостно потрясшее меня граффити: «Да здравствует Ленин!» Мимо, не обращая никакого внимания на надпись, шли усталые люди. Только к вечеру надпись грубо замазали.

В гостинице меня попросили не выставлять за дверь обувь – могут украсть. И это в законопослушной Германии! Мусор на улицах уже не убирался. Распалась цепь времен, и мы хорошо потрудились для этого!

В Берлине на явочной квартире меня навестил наш посол Адольф Иоффе. Типичный еврейский интеллигент с толстым носом, с большой курчавой черной бородой, с грустными глазами. Этот сын богатого купца получил блестящее образование в том же Берлине и в совершенстве знал немецкий. Он с юности участвовал в социал-демократическом движении и во всех наших революциях. Вместе с Троцким издавал газету, являлся его преданным сторонником. По распоряжению Троцкого и был направлен постоянным представителем в Германию.