Через некоторое время Игорь стал пропускать тренировки под любым предлогом, а через год с радостью ушел из зала бокса в подвал - качаться. Конечно, там по голове не били, но и научить квалифицированно защищаться от чужих кулаков не могли.

Может, пойти в зал бокса и поискать там его знакомых?

Но что они могут сказать - прошло так много времени. А потом, Ирина говорит, что все друзья Игоря, не зная, где он, сами его ищут. Вот, даже домой приходили, спрашивали...

Так, вспоминая, Юрьев шел вперед, сгорбившись и подняв воротник мятого пиджака.

Его уже не ломало, и, несмотря на растущую тревогу за сына, перед Юрьевым, пусть еще где-то далеко-далеко, но уже открылась иная перспектива дальнейшего существования, нежели банальная шизофрения или принудительное лечение от алкоголизма.

Юрьев шел по улицам, с трепетом обходя идущих навстречу ему людей, которые словно и не замечали его, всякий раз норовя непременно задеть его плечом.

Каждый раз, случайно коснувшись кого либо, он весь внутренне сжимался, ожидая, что задетый сейчас же влепит ему затрещину или - того хуже - ударит кулаком. Все эти идущие навстречу молодые люди с бритыми головами и фиолетово налитыми кулаками внушали ему почти животный страх. "Такие не пощадят!"

Но еще страшнее были кавказцы. Они, вероятно, и вовсе не видели в Юрьеве человека: так, нечто, переставлявшее конечности и шевелящееся. Так, по крайней мере, чувствовал Юрьев.

Но нужно было что-то делать, к кому-то идти. И он отправился к Петру Крестовскому по прозвищу Счастливчик, который обладал светлой головой. Кроме того, Петенька еще должен был рассказать ему хоть что-нибудь о таинственном порошке.

– Опохмелишься моей "водочкой"?
– со смехом спросил Юрьева Крестовский, показывая на огромную бутыль, стоявшую на стеллажной полке. Ну извини, Толя, извини, брат, не учел твое состояние. Может, за портвешком сбегаешь? Вот деньги...

– Не надо, Петя, не будем об этом... Слушай, а зачем она у тебя тут стоит?
– Юрьев указал на бутыль с "водочкой".

– Сам не знаю. Стоит и стоит... Ведь в мире, брат, нет ничего бесполезного. А если это так, значит, для чего-то да стоит. Для чего-нибудь этакого!

– Ладно, ты мой порошок посмотрел?

– Нет пока, некогда. Работаю над очередным открытием, нет ни минуты свободного времени. Ведь кроме Крестовского на Нобелевскую премию претендуют еще добрых пять сотен гениев!

– Крестовский, учти: порошком интересуются разные злые гении с крепкими кулаками и толстыми кошельками. Сам я в нем ничего особенного не обнаружил, но, мне кажется, в нем какая-то собака зарыта...

– Толя, если зарыта, откопаем. Сегодня же посмотрю, так что не беспокойся.

– Петя, но я, собственно, даже не за этим к тебе... У меня ведь сын пропал.

– Ну и что?

– Да нет, Счастливчик, не что: он восемь дней назад пропал, и все очень и очень серьезно.

Крестовский перестал улыбаться и встал.

– Езжай-ка ты прямо сейчас к Коле,- сказал Крестовский, внимательно выслушав Юрьева.- Он - большой человек, больше, чем мы с тобою, вместе взятые. И, как ты сам понимаешь, если кто-то и может тебе помочь теперь, так это Коля, Николай Алексеевич, с его деньгами, информацией и связями... И потом, Юрьев, именно ты всегда был лучшим его другом. Или я ошибаюсь?

Крестовский не ошибался. Юрьев и сам подумал о Николае Алексеевиче, своем университетском товарище, улыбчивом и никогда не унывающем Кольке, неожиданно для всех их сделавшем стремительную карьеру бизнесмена. На сегодняшний день Николай Алексеевич был одним из самых богатых людей Питера. Да и не только Питера...

Коля всегда очень тепло относился к Юрьеву. Но особенно в последнее время, когда сам неудержимо богатея, взбирался по отвесной стене жизненного успеха так же стремительно, как Юрьев падал в бездонную пропасть забвения.

Николай Алексеевич всегда, если только н был слишком занят текущими делами - вы слушиванием запыленных ходоков или гнусавых жалобщиков, угощением начинающих политиков и процветающих дельцов со всех концов необъятной родины,-с радостью принимал Юрьева у себя в загородной резиденции, напоминавшей средневековую крепость, как на дрожжах выросшую на территории пионерского лагеря, однажды лишенного веселого пионерского смеха, в живописном сосновом пригороде с озером, деревянными дачами, тремя сельскими магазинами и полуобнаженными дачниками, проклинающими новые времена.

Тяжелое, красного кирпича строение, покрытое толстой голландской черепицей, с маленькими окнами-бойницами на первом этаже и довольно узкими готическими - на втором, с железными воротами и дубовыми дверями, оно могло бы вместить в себя население небольшого поселка с лошадьми, повозками и нехитрой крестьянской скотиной.

Николай Алексеевич любил это сооружение. В последнее время он предпочитал его своей четырехкомнатной квартире над драматическим театром на Литейном. Он говорил, что здесь больше свежего воздуха и свободного пространства для отдохновения утомленной хитроумными финансовыми операциями души.