Стюарт: Ах, да, еще я спросил их как давно они стали вегетерианцами.

– Мы не вегетерианцы, – ответила Джиллиан, – и никогда не были. Я имею виду мы предпочитаем питаться нормально. Она поколебалась немного, а потом добавила: – Мы думали, что ты вегетерианец.

– Я? Вегетерианец? – я потряс головой.

– Оливер, ты всегда все напутаешь.

Она это сказала не стервозно и не саркастично. С другой стороны она сказала это и без особой симпатии. Она сказала это смирившимся тоном, как будто констатировала факт, что так есть, было и будет и от нее просто требуется разбираться с последствиями.

А ведь она немного прибавила в весе. Но почему бы и нет? Ей это идет. Мне не нравится какие стрижки сейчас делают женщины – слишком коротко на затылке. И я никогда не считал, что желтый ей к лицу. Хотя это ведь не мое дело?

Оливер: А Стюарт, хоть и неумышленно, но воспел хвалу господу за свой ужин. Если можно так сказать, он озвучил цитату из Перголези [48] среди прочих цитат из Фрэнка Айфилда. Он трепался об Угрозе Тому Миру, который мы знаем, другими словами о том, что многообразие биологических видов вскоре всплывет вверх брюхом, что видоизмененные гены в черных водолазках проберутся в святая святых Цитадели Природы, что скромную певчую птичку поразит молчание, а глянцевый баклажан лишится своего лоска, что у всех у нас прорастет горб и мы превратимся в гротескных деревенских персонажей Брегеля – не то чтобы это было такой уж страшной перспективой, учитывая альтернативу расы Стюартов, и что генетические изменения – это монстр Франкенштейна, на этих словах я хотел взвыть так, чтобы задрожал хрусталь в доме, потому что суть истории в том, что Франкенштейн был настоящей душкой и никому не угрожал, но к собственному несчастью лишь оказался воплощением разных ужастиков, придуманных людьми, – но Стюарт говорил и говорил, да так занудно, словно целых цех электродрелей, как выразился один остряк о GM [49] – вы не находите, что акронимы отвратительны? – и я уже хотел спросить 1.) какое отношение к делу имеет Дженерал Моторс и 2.) не обязан ли Стюарт успехом своей индустрии здоровья именно нашему страху перед злым геном, так что не будь этого страха, не развернется ли вся вышеупомянутая морковная империя на все 180 градусов, как он сказал фразу, которая прозвучала как щелчок пальцев фокусника.

«Что ты сказал?»

Естественно он повторил мне все, о чем рассказывал и что меня абсолютно не интересовало, подобно тому как одержимо отмывают груды золотоносной породы. Наконец его дрожащие пальцы нащупали драгоценную крупинку.

«Закон случайности».

Он объяснил, что этот принцип может действовать если, к примеру, урожай-Франкенштейн окажется несъедобным для травоядных, тогда… И тому подобное. Но я уже блуждал в своих мыслях, я уже был далеко.

Закон случайности. А ведь это похоже не на робкое, пусть и радостное, чириканье невинной лесной завирушки, но скорее на мощный хор, в котором дружно звучат голоса всего Человечества, Природы и самого Всевышнего. (Когда я говорю о Всевышнем, то вы понимаете, я использую это как метафору. Можете подставить сюда по своему усмотрению Тора, Зевса или маленького Джонни Кварка). А может это просто слова, увековеченные в неоне? Поставьте их в один ряд с «в начале было слово и слово было все», que sera, sera [50] , si monumentum requires, circumspice [51] , «всадник, проезжай мимо» [52] , «мы не сделали то, что должны были сделать» и «дрожащими пальцами он расстегнул ее лифчик». Закон случайности. Разве это не объясняет вашу жизнь, так же как и мою? Разве могут метафизики и моралисты предложить что-то лучше?

Поймите меня правильно. Если вы жалуете Оливера меньше, чем могли бы – а я думаю, это не так – вы можете решить, что я принимаю этот блестящий принцип с тем, чтобы как-то оправдаться. Как будто я использую его, чтобы пожаловаться на судьбу – это не моя вина, ваша честь. Напротив, и речь не идет о присутствующих, я полагаю, что в нем по-настоящему выражается трагичность жизни. Старые боги умерли, есть маленький Джонни Кварк – который, как мне кажется, и есть серый Стюарт мироздания, но Закон Случайности – вот это великая вещь, это ценность, он показывает нам, насколько велика пропасть между намерением и поступком, между целью и следствием, как тщетно мы пытаемся выбраться, как по-Люциферски стремительно мы низвергаемся в бездну. Все мы блуждаем во мраке, не так ли? Те, кто не ведают об этом, блуждают в еще большем мраке. Те, кто знают об этом – не блуждают, потому что они понимают, что нет ничего, кроме мрака. Так Рек Оливер в Год Нашего Кварка.

Джиллиан: Конечно можно заниматься супружеским сексом и не будучи в браке. Думаю это худшее, что можно вообразить. Извините, не хотела вас расстроить. Возможно это то, чем вы сейчас собирались заняться.

Стюарт: Как ты узнал мой номер? Да просто посмотрел в телефонной книге. Почему мне кажется, что последнее время мне часто задают этот вопрос? Сначала Оливер, теперь Элли. Я хочу сказать – да, я знаю, справочные службы в некоторых частях Великобритании оставляют желать лучшего, но я ведь даже не прибегал к каким-то сверхестественным методам обнаружения информации.

Может я слишком долго отсутствовал? Может быть. Возможно. Или когда я зашел в этот антикварный магазин на Лэндброук Гроув и сказал, что мне нужна небольшая картина, но непременно грязная. Женщина так странно на меня посмотрела, что конечно было вполне понятно. Послушайте, – стал пояснять я – мне нужна небольшая картина, которая нуждается в реставрации, – на что она ответила еще более непонимающим взглядом. Может она решила, что я рассчитывал, что тогда картина обойдется мне дешевле. Так или иначе она показала мне три или четыре и сказала: «Боюсь вот эта еще и немного повреждена». «Замечательно», – ответил я и выбрал ту, про которую она говорила. Очевидно она ждала, что я объясню. Но это кое-что из того, что я открыл для себя с возрастом. Что ты не обязан никому ничего объяснять, если ты этого не хочешь.

Тоже самое когда Элли зашла за картиной. Она вошла в совершенно пустую комнату, но я не стал ничего объяснять. Я сказал ей, что меня зовут Хендерсон, но не стал ничего объяснять. Я показал ей картину и опять не стал ничего объяснять. Или, точнее, я объяснил, что ничего объяснять не собираюсь. «Подозреваю, это ужасная мазня», – сказал я, – «Я ничего не смыслю в живописи, но у меня есть причина, по которой я хотел бы чтобы вы ее почистили».

Она спросила, можно ли снять раму с картины. Только тогда я действительно обратил на нее внимание. Когда она вошла, она выглядела как одна из миллиона девчонок, одетых в черное с ног до головы, которыми похоже наводнилась Англия за то время, пока я отсутствовал. Черный свитер, черные брюки, туфли с квадратным носком на платформе, маленький черный рюкзак, волосы выкрашены в такой оттенок черного, какого в природе не существует. По крайней мере не в Англии.

Потом она достала из рюкзака свои инструменты и хотя то, что она делала, было довольно просто, – это и я мог бы сделать, – разрезала сзади полоску, вытащила несколько кнопок, и так далее – она делала это очень сосредоточенно и очень ловко. Я всегда считал, что если хочешь узнать кого-то получше, не надо устраивать ужин со свечами, а надо посмотреть, как они работают. Когда люди сосредоточены на работе, а не на вас. Понимаете о чем я?

Спустя какое-то время я стал задавать ей вопросы, которые собирался задать. Совершенно ясно, она восхищается Джиллиан.