Шрифт:
«Миланский эдикт» (о прекращении гонений и установлении полной веротерпимости).
314 г.
Собор в Арле (решение спора с донатистами).
317 г.
Лактанций пишет «О смерти гонителей».
324 г.
Константин разбивает в бою Лициния и становится единоличным правителем империи.
324 г.
Выходит в свет «Церковная история» Евсевия.
325 г.
Никейский Собор (решение спора с арианами).
330 г.
Минуций Феликс пишет «Октавия».
337 г.
Смерть Константина.
339 г.
Евсевий пишет «Жизнь Константина».
341 г.
Введение при Констанции II первых антиязыческих законов.
345 г.
Фирмик Матерн пишет «О заблуждении языческих религий».
361–363 гг.
Правление Юлиана Отступника.
379–395 гг.
Правление Феодосия I.
380 гг.
Григорий Нисский пишет «О житии и чудесах Григория Чудотворца».
381–392 гг.
Антиязыческое законодательство Феодосия I.
396 г.
Сульпиций Север пишет «Житие святого Мартина Турского».
422 г.
Августин пишет «Град Божий»
Введение
В первый год в колледже, на занятиях по английской литературе, я впервые начал понимать, какую боль может приносить сомнение в вере. Хоть я и был в то время глубоко верующим христианином, стихи Мэтью Арнольда, викторианского «поэта сомнения», стали для меня наваждением. Нигде внутренняя борьба Арнольда не выражена с такой потрясающей глубиной и силой, как в самом знаменитом стихотворении XIX века, «Берег Дувра» [отрывки приводятся в русском переводе Vlanes, 2004 г. – Прим. пер.]. Стихотворение это рассказывает о нескольких минутах из жизни Арнольда в 1851 году, когда он проводил медовый месяц в Дувре. Поэт стоит у открытого окна, выходящего на дуврские утесы, и, завороженный отливом, слушает шум моря, смотрит, как откатываются волны и обнажается береговая линия внизу:
На море шторма нет.Высок прилив, луна меж побережийЦарит. На берегу французском свет.Вот и погас… Утёсы Англии стоятВ притихшей бухте – высоки, черны.Он зовет молодую жену подойти к окну, вместе с ним насладиться свежестью ночного воздуха и полюбоваться волнами, бьющимися о берег:
Взгляни в окно: там ночь и ветер свежий!У длинной ленты вспененной волны,Где море с лунной, бежевой землёйСмыкается, всё скрежетом полно.Ты слышишь, волны гальку и берут,И рассыпают вновь – за слоем слой.Начнут, потянут и отпустят вдругС протяжным стоном, оставляя тутПечали вечный звук.Этот же звук, вспоминает он, описал много веков назад Софокл в «Антигоне» – и «решил, что с ним сравнится лишь одно тягучее людское горе». Арнольда этот звук тоже наводит на невеселые мысли, – но другие, созвучные его веку. Для Арнольда отлив – печальная метафора христианской веры, что понемногу уходит из мира, оставляя за собой нагие берега.
Было время, вспоминает он с грустью, когда мир сладко нежился в объятиях веры:
Да, Веры МореКогда-то было полно, сплетеноЧудесным поясом у берега земли.Но и это море сейчас отступает, и мы слышим «тягучий рев», с которым оно покидает берега нашей жизни:
Но слышно мне сейчас,Как отступает и ревёт оноВ тягучем спореС полночным ветром, как за часом часЛишь галька мира шелестит вдали.Образованный современный человек, говорит Арнольд, уже не может найти утешения в религии, в присутствии всемогущего и любящего божества, в искуплении, принесенном нам Сыном Божиим, который пришел в мир спасти заблудших овец и вернуть их домой. Христианская вера уходит, оставляя за собой пустоту – хаос, пугающий провал во тьму, лишь отчасти заполненный присутствием близких: людей, которых мы любим, которыми дорожим, людей, готовых разделить с нами боль, тревоги и неустойчивость жизни. Об этом – последние строки стихотворения:
Любимая, так будем же верныДруг другу! В этот мир, что мнится намПрекрасной сказкой, преданной мечтам,Созданьем обновленья и весны,Не входят ни любовь, ни свет, ничьиНадежды, ни покой, ни боли облегченье.Мы здесь как на темнеющей арене,Где всё смешалось: жертвы, палачи,Где армии невежд гремят в ночи.Со всех сторон обступает нас темный хаотический мир, полный смятения и ужаса – мир армий, сражающихся в ночи, мир без радости, без спокойствия, без уверенности в будущем. Что остается нам в этой пустоте? Лишь другие люди – друзья, близкие, любимые. «Любимая, так будем же верны друг другу!»
«Берег Дувра», как и другие стихи этой эпохи, в студенческие годы находил в моем сердце глубокий отклик, поскольку сам я в то время переживал свой личный «девятнадцатый век». В ходе гуманитарного образования я получал сведения и из геологии и биологии, и из философии, и из истории интеллектуальных поисков, изучал науку критического мышления – и все это ставило перед моей верой такие же проблемы, с какими сталкивались современники Арнольда. Меня тоже одолевали сомнения – и я, как и они, не знал покоя.