Да и не должна она ему ни чего, она же не обещалась перед ним». После Коля подумал о маме – как же она останется без сына, даже такого труса, как он – нет, так нельзя – он должен жить ради любимой мамочки.

Силы совсем отпустили его. Он напрягся, чуть-чуть, еще чуть-чуть и веки открылись. Сколько Николай пролежал в ванной – он не знал. Снова отключили свет, но маленькое окошко под потолком, ведущее на кухни, кое-как озаряло комнатку.

Николай поднялся, скользя пятками по дну ванны. В дверь кто-то стучал – это была мама, она плакала и ломала деревянную преграду. Встав на пол, Коля почувствовал что-то липкое под ногами – это была вода, какая-то мутная, какая-то темная. Ноги будто вязли в битуме, но он дошел до дверей ванной комнаты. Раз, еще раз – пальцы скользили сквозь щеколду. Коля оглянулся и увидел свое тело, лежащее в ванной, над ним, упав на колени, склонилась мама, бьющаяся в истерике.

Коля умер.

Сбоку от Николая послышалось причмокивание – это серая, желеобразная масса, приближалась медленно к нему по коридору. По всей площади желеобразной массы, снизу-вверх, сверкали огненные молнии, они вырывались пламенной лавой поверх ее и снова опускались назад. Чем ближе «масса» приближалась, тем явнее чмоканье превращалась в голоса. Всплесками лавы – были люди, вырывающиеся из нее, они молили о помощи, об избавлении от боли ожогов.

Юноша попятился назад, лишь поясница коснулась туалетного столика, Николай упал на колени, закрыв лицо руками – он рыдал. Коля чувствовал жар, но теперь это было не важно, как и та девушка, которую он вожделел. Ему хотелось увидеть маму, он повернул голову и дикий крик, загнанного в капкан зверя, вырвался из Николая – мамы не было рядом, а желеобразная масса поглощала его, испепеляя медленно обездвиженное тело Николая, становясь одной целой волной боли.

Коля не думал ранее о том, что совершает – что маме его потом останется жить два дня, что горе сильнее жизни – оно разрывает сердце в болезненных мучениях, убивая непониманием и любовью. Теперь он сам, вырываясь из огненной массы, будит видеть лицо своей мамы и вечно просить, не о прекращение боли телесной, а о прощение души, тлея в лаве мучения смерти суицида.

Солнце, проталиной красного золота, пустила рассвет над лесной дорогой. Пушистый мороз, охладевший поверх водой, собрался в сугробы, отступив от тропы. Пыхтя теплом, из ноздрей, уставшая лошадь тянула сани, стремясь к очагу. Извозчик, вожжами хлещет лошадку, бурчит себе в бороду, или песнь напевает.

– Ванька, – Алексей Дмитриевич, развалился на заднем сиденье пролетки, будто не замечая морозности утра. Из-под распахнутой, в верхних пуговицах, шубы, выглядывал петлицами мундир коллежского асессора22. – Ты бы погромче что ли – а то, как волк на луну. Одна тоска только.

– А вы, – обернулся извозчик, но ворот полушубка закрывал его лицо снизу, а заячья шапка сверху, лишь борода легла на плечо – ваше высокоблагородие, в гости к нам, иль по службе?

Алексей Дмитриевич ухмыльнулся и посмотрел на бескрайние поля, что раскинулись с правой стороны от дороги.

– По службе, братец, по службе. – Задумчиво произнес Алексей Дмитриевич.

Ванька передернулся, от неприязни, и подскочил на козлах, будто напал на кочку колесом.

– Такс, – заметив метаморфозу, сотворившуюся с извозчиком, асессор приступил к работе – ведаешь что, по делу?

– По, какому-такому, делу? – Вполголоса заговорил Иван, как плохой лицедей, наигранно. – Не знаю я никакого делу.

– Слухай, – появились железные нотки в голосе чина – ты дурака не валяй, говори что знаешь. Шесть крепостничих за полгода. Но до них мне и дела нет – из-за них, я кабинета не покинул бы, но тут, за день, княгиню с ее управляющим в мясо разорвали, как тех шести девок.

– Бесовщина барин здесь. – Еще тише стал говорить Ванька.

– Что ты там бормочешь? – Прикрикнул асессор.

– Зверь, говорю – дитя Сатанинское на землю пришло. Как в писание сказано. – И стал Ванька цитировать тринадцатую главу из книги «Откровение святого Иоанна Богослова», но Алексей Дмитриевич остановил его, когда извозчик перешел к раненой голове, рассказанной в писание. – Жен себе взял, а потом и за княжество взялся. – Опомнившись от Евангелии, высказался Иван.

– Жен? Крепостных? Сатана? – Рассмеялся во весь голос асессор.

– Так нет же уже крепостных – восьмой год как, ваше высокоблагородие. – Как бы поправил асессора, Иван.

Впереди дороги показались пышные усадьбы.

– Крестьяне – с неприязнью произнес Алексей Дмитриевич – один черт. А ты когда, это, считать научился? Давно ль в вольных то?

– Почитай третий десяток – с четырнадцати лет. Мне тогда, барин мой – муж убиенной княгини Ореховой, дал вольную и удел свой, с лошадкою, а эта – Настенька – внучка той первой кормилицы. Они приплод приносят, после гулки, а я кобылку оставлю, а остальное на рынок свожу. Лошадь вырастишь – старую продашь. Так и живу и книжки разные читываю.

– Хитрец ты Ванька. – Засиял, в доброй улыбке, асессор. – За что же тебя князь так возлюбил.

– Я силен был, в те времена, поэтому меня Владимир Михайлович часто брал с собой на охоту. – Иван прокашлялся, покряхтел и продолжал. – Вот я его, рогатиной от медведя, и выручил. Это через пятнадцать лет, видно затаив обиду, медведь сломал князю хребтину. Эх, – вздохнул тяжело извозчик – жаль – не было меня рядом. Знаете, какой у нас барин был – не чета их прежнему, молодому. – Будто опомнившись, Иван умолк, вскоре и лошадь прекратила свою рысь. – Ну вот, мы и приехали.