Обычное осознавание, которое сопровождает наши повседневные занятия, на самом деле сильно загромождено всевозможным содержимым. Как правило, в течение дня наш ум полон идей о том, чего мы хотим и как все должно быть, а также реакциями на то, что нам нравится и что не нравится. Мы словно незаметно для себя надели вторую пару очков и не понимаем, что эти линзы затуманивают и искажают наше восприятие. Например, если нас укачивает, то дополнительные очки – это чувство отвращения к запаху и смущение от того, что мы вызываем отвращение у других. Тот факт, что кто-то может заметить наше состояние, усиливает наш физический дискомфорт.

Скажем, мы смотрим на горы с обычным осознаванием. Наш ум направлен наружу, глаза смотрят на вершину, и, возможно, мы думаем о том, когда видели ее в последний раз, кто был с нами тогда, когда погода или время дня были лучше для наблюдения за ней, или о том, голодны мы или счастливы. Задумайтесь о тех случаях, когда мы используем обычное осознавание, чтобы не забыть ключи и телефон, выходя из дома. Можно заметить, что этот процесс часто сопровождается беспокойством о том, что мы опоздаем, размышлениями о том, какой дорогой поехать на встречу, или фантазиями, как мы вернемся домой, хотя еще даже не покинули его.

С медитативным осознаванием мы стараемся убрать эти фильтры и сократить ментальные проекции. Мы обращаемся внутрь и постигаем осознавание как качество самого ума. Когда мы смотрим на гору, между ней и нами становится меньше концепций и идей. Мы замечаем в горе то, на что не обращали внимания раньше: как деревья подчеркивают форму хребтов, изменения в растительности или небо, которое ее окружает. Этот ясный ум осознавания всегда с нами, понимаем мы это или нет. Он сосуществует с заблуждением, разрушительными эмоциями и культурными установками, которые формируют наш взгляд на мир. Но когда наше восприятие меняется на медитативное, или устойчивое, осознавание, воспоминания и ожидания больше не сужают его; все, что мы видим, осязаем, обоняем или слышим, обладает большей ясностью и четкостью и оживляет наши взаимодействия с миром.

Вскоре после начала обучения у отца я получил от него наставления по медитативному осознаванию. Однажды, когда я болтался на крыше нашего дома и рассеянно глазел по сторонам, я заметил, что на дороге к Шивапури, горе за Наги Гомпой, бригада дорожных рабочих чинит дорогу, проходящую по горному склону. Около шести человек с помощью лопат, мотыг и тачек выравнивали участок и убирали грязь и камни, упавшие сверху. Я сел и стал наблюдать за их работой с крыши. Потом я подумал: «Мне нужно медитировать». Следуя наставлениям отца, я обратил ум внутрь, не изменяя направление своего взгляда. Я продолжал видеть, как работают эти люди, слышал звуки кирки, разбивающей камень, и наблюдал, как с тачки сбрасывают грязь на склон. Но внезапно я также заметил красоту неба и проносящихся у меня над головой облаков, увидел, как листья колышутся вместе с ветром, почувствовал прохладу на своей коже, услышал пение птиц. До этого, пребывая лишь в обычном осознавании, я не чувствовал и не видел ничего, кроме дорожных рабочих. Медитативное, или устойчивое, осознавание знакомит нас со взглядом на природу самого осознавания.

Познакомившись с устойчивым осознаванием, мы все равно часто переключаемся между ним и обычным. Несмотря на различия между ними, оба эти состояния существуют внутри двойственной структуры: есть что-то наблюдающее и что-то наблюдаемое – переживание осознавания, распознающего само себя. Когда эта двойственность исчезает, мы оказываемся в так называемом чистом, или недвойственном, осознавании. Недвойственность – это сущностное качество осознавания, но когда мы говорим о трех его видах – обычном, медитативном и чистом, – то имеем в виду постепенный процесс, который разворачивается от двойственного состояния к недвойственному, от захламленного содержимым ума к уму, все более свободному от привычных реакций и необоснованных суждений о том, как все должно быть. Между этими категориями нет четкой границы, и наше знакомство с чистым осознаванием также обладает множеством градаций. У нас могут быть его проблески или вспышки разной степени глубины и ясности. Я знал кое-что о чистом осознавании. Одна из целей моего ретрита заключалась в том, чтобы укрепить мои отношения с этой гранью реальности, и я надеялся достичь этого, вырвавшись за границы своей повседневной жизни.

Кто же собирался войти в здание вокзала Гаи посреди ночи? Мои темно-бордовые одежды, желтая рубашка и бритая голова определяли меня как тибетского буддийского монаха, ламы по профессии – идеальное прикрытие для сплава любопытства, тревоги и уверенности, сопровождающих каждый удар моего сердца. И этот монах во многом все еще искал ответ на вопрос своего отца: «Мингьюр Ринпоче – кто он?»

Я развивал навыки пребывания в осознавании – за монастырскими стенами, в залах храмов и на коврике для медитации – всегда в зоне комфорта, рядом с учениками и помощниками. И, хотя я медитировал всю жизнь и много лет провел в буддийских монастырях, сейчас я начинал совершенно другой ретрит. Мои титулы и роли будут брошены в погребальный костер. Я собирался сжечь грубые, внешние социальные проекции и стратегии, чтобы обрести свободу – не от жизни, но для жизни, чтобы жить каждый день с заново рожденным интересом ко всему, что возникает. Я не собирался обращаться к хорошо мне знакомым и гарантированно успешным способам. У меня было смутное подозрение, что эти роли так глубоко укоренились во мне, что я не смогу работать с ними, пока не произойдет какой-нибудь разлом, который обнажит и выведет их на поверхность.

Я намеренно отправился в ретрит один, чтобы выполнить миссию по самоубийству эго и тем самым обнаружить этот разлом. Я хотел исследовать самую глубину того, кто я на самом деле в этом мире, хотел испытать свои способности в новых и сложных ситуациях. Если я действительно могу нарушить установившийся порядок, дойти до предела и затем продолжать путь, посмотрим, что случится с моим умением поддерживать осознавание. Посмотрим, что случится с добродетелями терпения и дисциплины, когда никто на меня не смотрит, когда никто даже не знает, кто я, когда, возможно, я сам этого не знаю.

Такси с визгом затормозило. Пришла пора все это выяснить. Я заплатил водителю и вышел из машины. Словно для того чтобы убедиться, что любое мирское прибежище призрачно, как дым, я остановился у здания вокзала, обернулся и посмотрел, как исчезает такси.

Днем и ночью вокзал в Гае кишит путешественниками, попрошайками, паломниками и плачущими детьми. Целые семьи сидят на своих вещах или лежат на платформах в ожидании поезда или просто потому, что им некуда больше идти. Носильщики лавируют с тяжелыми чемоданами на своих покрытых тюрбанами головах. Бродящие без цели коровы, голуби и собаки прокладывают путь через расположившихся на перроне людей, птиц в клетках и привязанных коз. Рупор громко ревет, объявляя номера путей и информацию о расписании. Торговцы, разносящие чай и закуски, кричат и проталкиваются сквозь толпу. Мужчины и женщины жуют бетель и сплевывают на землю красный сок, словно сгустки крови. Шумно, тесно и грязно – раньше я лишь понаслышке знал, что это такое. В прошлом я бы оставался в привилегированной зоне отдыха, пока мои помощники-монахи покупали бы билеты и искали носильщика. Теперь я протискивался через толпу, освещенную тусклым светом.