Шрифт:
Амфилохий в житии Василия Великого (IV в.) рассказывал о еврее, тайно посетившем христианскую литургию и увидевшем, как Василий разрезает на части маленького ребенка, а чашу для причастия наполняет настоящей кровью. В житии святого Георгия один сарацин наблюдал за христианским священником, убивающим ребенка и сливающим его кровь в чашу. Но в этих видениях не было ничего криминального! Поэтому они включены в жития. Под видом детей взорам ошеломленных недоброжелателей представал сам Христос. В рассказе, передаваемом аввой Даниилом Фаранским от лица Арсения Великого (V в.), одному монаху, не верующему в реальное присутствие Христа в Святых Дарах, ниспослано откровение: «Когда хлеб положен был на святой престол, он представился… в виде Младенца. Когда же священник простер руку для преломления хлеба, с неба сошел ангел Господень с ножом, заклал Младенца и Кровь Его вылил в чашу. Когда же священник раздроблял хлеб на малые части, тогда и ангел отсекал от Младенца малые части».
Ужасы начинались там, где Христа подменяли обычными людьми. Епифаний Кипрский приписывал гностикам употребление менструальной крови вместо Христовой, а Кирилл Иерусалимский и Августин то же самое говорили о манихеях.
Христос причащает апостолов Кровью. Фреска афонского монастыря Ставроникита (XVI в.).
Монтанисты, по Епифанию, добывали кровь из ребенка, искалывая его иглами, как это потом делали евреи.
Да и вообще евреи не были одиноки в своих пристрастиях. Во время диспута между доминиканцами и францисканцами, состоявшегося в 1507 г., доминиканцы обвинялись в использовании крови и волос еврейского (!) ребенка (Бернская хроника, 1585). Русские хлысты приносили в жертву младенца, рожденного их «богородицей», а из его сердца и крови, смешанных с мукой и медом, приготовляли хлеб для причастия.
Евреев, по мысли обвинителей, могли толкнуть на убийства детей лежащее на них проклятие и прекращение собственных жертвоприношений. В «наветах», направленных против самих христиан — и правоверных, и еретиков, — была повинна та революция, что совершилась в их богослужении. Если бы язычники обливались и причащались кровью человека, предварительно воздав ему божественные почести, христиане столкнулись бы с теми же трудностями, что и иудеи, в попытке обосновать новаторский характер Евхаристии. Но язычники пили кровь животных, которым антропологическая школа, убежденная в языческом происхождении христианской жертвы, поспешила придать статус богов.
Упразднив кровную жертву, христианство отказалось от малейшего намека на «кормежку», но не отказалось от самой крови, переадресовав ее верующим. Бог, поящий собственной Кровью людей, но Сам кровь не потребляющий, — нонсенс для язычников. Кровь из другого мира им знакома — она активно участвует в творении мира видимого, но для поддержания его существования, равно как и существования богов, нужна здешняя кровь — через нее осуществляется круговорот крови между мирами, а значит, их единство. Даже иудеи, желая заслужить прощение, возвращали кровь сотворившему ее Иегове.
В полном согласии с древним принципом, по которому в крови заключена сущность ее носителя, Христос говорит: «Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем» (Ин. 6: 56). Однако «состязание» кровей в Евхаристии преодолевается: высшее (божественное), по словам архимандрита Киприана (Керна), побеждает тварное, и христиане, а в их лице вся Церковь, претворяются в Тело и Кровь Бога. Соединение человека и Бога происходит так же, как соединение двух природ во Христе. Ни одна из них не подчиняет себе другую, поскольку божественный дух заключен в самом человеке.
Восточные отцы, помнившие не только о божественной, но и о человеческой природе Христа, не чурались буквального толкования пития Его Крови. «Мы Тебя вкушаем, Господи, и мы Тебя пьем!» — восклицал Ефрем Сирин. Макарий Магнезийский сравнивал причащение Святыми Дарами с питанием младенца, который под видом молока «ест плоть и пьет кровь своей матери». По словам Никиты Стифата, «мы пьем из чаши эту Кровь горячею, как она истекла из Господа», то есть из Его человеческого тела, но не только страдающего на Голгофе или погребенного в гробу, но и воскресшего, прославленного и вознесенного на небо. Тем самым провозглашался вневременной характер Евхаристии, который не подчинен законам нашего чувственного восприятия и нашей логики.
Безусловно, подобное восприятие многим казалось чересчур дерзновенным. «Горячая» Кровь Христа подверглась символическому переосмыслению. Феодор Вальсамон указывал на теплоту, вливаемую в чашу после освящения Даров, как на необходимый ингредиент для придания им «жизненности», а у Николая Кавасилы эта «теплота» представляла собой уже аллегорию схождения Духа Святого на Церковь. Михаил Сикидит (Глика) не мог представить себе человеческую плоть и кровь, пребывающие на небесах, и видел в освященных Дарах только земные, тленные субстанции, часть «целого Христа» — ту самую, которую Он преподал ученикам на Тайной вечере, когда еще не был прославлен [29] . И лишь после вкушения причастниками (в их устах) Тело и Кровь обретают нетление. На Западе Фома Аквинский специально отделил субстанцию хлеба и вина, претворяющуюся в субстанцию Тела и Крови, от остающихся неизменными акциденций — тех свойств Даров, что доступны органам чувств причащающихся.
29
Но тогда Он должен был выпускать кровь из своего тела и отрезать от него куски. Вообще Тайная вечеря, как ни странно, внесла некоторую неясность в трактовку Евхаристии. Остался открытым вопрос: причащался ли на ней сам Христос? Иоанн Златоуст, который утверждал, что Иегова «принимал» кровь жертв, решил, что и Спаситель «пил собственную Кровь». Естественно, Он это делал как человек, а не как Бог, и тоже с назидательной целью: побуждая учеников «небоязненно к общению таинств».
Дальнейший «испуг», по выражению Шмемана, поспособствовал развитию литургического символизма. Во время проскомидии приготовление хлеба совершалось как заклание Агнца, а вливание вина в чашу — как излияние крови и воды из ребер распятого Христа и т. д. Огромное значение было придано тайносовершительной формуле (на Западе) и эпиклезе — молитве призывания Святого Духа (на Востоке) как «моментам», гарантирующим реальность совершения Таинства.
Однако и сами критики обрядовых тонкостей не избежали «испуга» перед Телом и Кровью. Тот же Шмеман подчеркивал, что претворение хлеба и вина в Тело и Кровь Христовы совершается невидимо и «ощутительно ничего не происходит, хлеб остается хлебом, а вино — вином» (о том же, по сути, рассуждал Аквинат). В ином случае не осталось бы места для веры («Еще верую, яко сие есть самое пречистое Тело Твое, и сия самая есть честная Кровь Твоя»), и христианство превратилось бы в «магический культ».