— Ты сказал, что хотел сделать это с нашей первой встречи, — Агата даже слегка завидует ему, потому что в отличие от него, ей приходится ловить каждое изменение его лица, его взгляда, ей приходится ожидать его объяснений.

— Ага, — Генри виновато опускает глаза, хотя улыбка у него плутовская, — честно говоря, мне кажется, это синдром капитана дальнего плавания, который пять лет не видел женщин, но я тогда с трудом удержался, чтоб не умолять тебя навестить меня еще раз.

— Почему удержался? — Агата, которая в общем-то умеет связывать слова в предложения, именно сейчас не может внятно выговорить два слова, смущенная этими его словами.

Генри молчит, еле заметно, чуть недоверчиво качая головой. Вновь заглядывает в её лицо, касается щеки горячей ладонью. Это прикосновение отдается в груди приятным эхом, Агате ужасно хочется прижаться к его ладони плотнее, вдохнуть запах его кожи, ощутить её жар под губами. Но она все еще боится преодолевать это расстояние, ей в спину дышит льдом и болью прошлое. Которое так и не удалось изжить.

— Вон ты какая, — тихонько шепчет он и невесомо, легко касается губами её щеки, — нежная… искренняя… — спустившись к её губам, он замирает, заглядывает в её глаза, будто пытаясь в них что-то найти, — ну и зачем тебе такой закоренелый грешник?

Он столь откровенно, неприкрыто искушает её, дразнит, остановившись в жалком дюйме от её лица, лаская его лишь только своим дыханием, что это выходит уже за все рамки. За кого он её держит, за дурочку, которая никак не может решить, чего она хочет? Эта мысль будто рвет в Агате некую напряженную струну, которая лишь только и сдерживала её порывы. И вдруг весь мир за пределами рук Генри, его глаз становится оглушительно бессмысленным, и Агате не хочется думать о нем вовсе. Не сегодня. Не сейчас. Сейчас она решительно подается вперед и сама приникает к его обжигающим губам.

Не сказать чтоб у Агаты имеется особенно богатый поцелуйный опыт. За семь (о боже, таки да — семь) лет провалов в Чистилище в жизни Агаты было два или три кавалера, желавших пересечь Ту-Самую-Черту. И да, они пробовали Агату целовать, почему-то это, по их мнению, было достаточным объяснением чувств, но в те несколько не очень приятных моментов Агата закостеневала, напрягалась, а позже и вовсе отпихивала от себя «романтика», с этими его губами. Кажется, самым первым движением после этого она вытирала губы, чем смертельно обидела как первого, так и второго кавалера (а в третьем Агата была не уверена — он очень вероятно обознался и совершенно случайно зашел не к тому сборщику душ и не в ту смену). Но с Генри все совсем не так — даже в первый их раз он целовал её так, что было ясно — он хочет ощущать её губы, вот именно сейчас и здесь, он хочет пробовать её на вкус и ровным счетом не собирается вкладывать в поцелуй никакого дополнительного значения. Она ему нравилась. Нравится. А у неё от всякого его прикосновения к её рукам, к её коже будто проскакивают маленькие чувственные замыкания. Почему он? Да черт же его разберет, просто потому что это были его прикосновения, и больше никаких обоснований у Агаты нет.

От его требовательных губ здесь и сейчас у Агаты кружится голова. Не будь его рук — таких бесстыжих рук, не прижимай он её к себе так плотно, что еще чуть-чуть и кажется — затрещат ребра, — возможно, её ноги бы даже подкосились, но нет, она прижата к его груди, и кажется, что сердце готово остановиться, а тело — умереть еще раз, потому что сейчас она не ощущает ничего, кроме его губ. Таких терпких, пьянящих губ, что уже исцеловали все её лицо и в который раз вновь вернулись к её рту, будто на данный момент он не хочет ничего, лишь ласкать языком её губы, целуя её так глубоко, что порой не хватает дыхания — а порой и самообладания, потому что такие поцелуи невинными назвать совершенно точно нельзя. Это чистая похоть, заключенная в соприкосновении губ, и Агата, к своему стыду, совершенно не может ей противиться — лишь пару раз смеясь, откидывала голову назад, пытаясь отдышаться, но тогда его губы впивались в её шею, пусть не очень низко — чуть ниже мочки уха, но когда он сделал так впервые, она даже ахнула от неожиданности, до того это был провокационный удар. И вот он — второй, и Агата лишь жадней глотает ртом воздух, покуда все существо грозит рассыпаться на мельчайшие молекулы — то ли от стыда, то ли от оглушительного удовольствия.

Кажется, небо на западе слегка розовеет. На этом слое раньше рассветает, чем на других прочих, но именно сейчас Агата задает себе вопрос — сколько времени они целовались? Понимает, что да — действительно долго, никак не меньше часа, он уже даже успел будто бы случайно «задеть» пальцами её грудь, и она в отместку за такое нахальство прикусила ему губу. Сколько было тех поцелуев, слившихся в один? Двадцать? Пятьдесят? Агата хихикает, понимая, что действительно похожа на только-только отметившую совершеннолетие девчонку, которая чувствует себя голодной — ей ужас как не терпится всласть натискаться со своим возлюбленным, только так, чтобы папа из окна не увидел…

Генри, такой чуткий к переменам её настроения Генри, решает над ней сжалиться, чуть-чуть ослабляет хватку, выпрямляется. Его лицо настолько близко к её лицу, что они соприкасаются лбами, носами — и почти что губами, но в слове «почти» и заключается вся потрясающая чувственность этой ситуации. Когда от соприкосновения отделяют считанные миллиметры, кажется, что все твое существо раскаляется в ожидании, и чувствовать начинаешь так остро, как никогда раньше.

— Светает, — шепчет Агата, и Генри недовольно вздыхает.

По идее им надо расходиться. Общежитие этого слоя уже рядом — за одной маленькой аллейкой, общежитие Агаты на три слоя ниже. Однако расставаться с ним ей сейчас совершенно не хочется, не хочется расплетать этих теплых объятий, окунаться в холодную реальность.

— Могу ли я тебя проводить? — мягко спрашивает Генри, и его голос ласкает её кожу как нежнейшая кисть для пудры. Сказать, что её волнует его голос — ровным счетом никак не описать весь спектр её эмоций.

— Я думаю, можешь, — Агата смущенно опускает глаза. Она по-прежнему не чувствует себя сейчас умудренной взрослой женщиной (хотя вот тут она совершенно точно осознает, что льстит себе, как в оценке возраста, так и в оценке умудренности), оставившей позади смерть, нет, скорее школьницей из выпускного класса, которая гуляет с мальчиком и стесняется даже от того, что он берет её за ручку, но было в этом ощущении нечто удивительно упоительное, и от того, что её пальцы тесно переплетаются с пальцами Генри, перед её глазами мир слегка приплясывает. Как давно, как давно она такого не чувствовала. И чувствовала ли вообще? Прижизненный опыт вспоминать по-прежнему не хочется.