— Это что?

— Это…

Он стоял перед ней, прикрывшись шуршащей занавеской, чувствуя себя полным идиотом и не знал, что ответить. Прежде чем Валерий успел от крыть рот, Юля с яростью швырнула рубашку на пол:

— Господи, только не придумывай сейчас идиотской чуши. Что тебя в метро целовал клоун, что на работе был юбилей бухгалтерши, и она не дотянулась до щеки. Я знаю еще сто тысяч таких историй, черт побери, я сама их придумывала для женской странички в журнале… Я… Знаешь, я честно терпела, терпела, но по-моему, всему есть предел.

Жахнула дверью так, что с полочки упала криво стоящая пена для бритья, стукнулась о раковину и со звоном покатилась по кафелю. Проводив бутыль взглядом, Валерий неуклюже вылез из ванны, смахнул с себя пену полотенцем и, юркнув в халат, бросился к жене.

По квартире летали грозовые облака, ощериваясь вспышками молний. Юля нашлась в кухне: сидела, сгорбившись, на стуле и бешено помешивала в чашке кофе, с терпким ароматом коньяка. Початая бутылка стояла тут же. Это ее состояние слепой ярости Валерий хорошо знал: сейчас жена не пыталась успокоиться, она взвинчивала себя до предела, чтобы затем разорваться ядерным грибом, снося города и континенты.

Модная барная стойка разделяла их, не давай приблизиться, а бьющая сверху подсветка заостряла черты лица жены, превращая ее в гротескную маску. Валерий не решился приблизиться сразу, чтобы, не дав опомниться, прижаться к ее податливому телу. Поймав ее мрачный взгляд, он сглотнул и, сделав шаг, коснулся плеча жены.

— Юль…

Она шарахнулась с гневом и отвращением, да так, что пролила свой сдобренный коньяком кофе на столешницу.

— Не трогай меня!

— Если я скажу, что она для меня ничего не значит…

Эта фраза стала еще одним сигналом провала, как горшок с красной геранью на подоконнике. Юля подскочила и зашипела, как ошпаренная кошка.

— Она значит для меня! Она значит, что я — дура полная! Она значит, что я тебе в какой-то момент… стала… не нужна!..

На последних словах у нее свело горло. Выпалив их клокочущим от напряжения голосом, жена разрыдалась, некрасиво, совсем не по киношному, когда из тщательно накрашенных глаз героинь текут крупные глицериновые слезы. Юля не заботилась о том, что сейчас выглядит плохо, размазывая слезы рукавами по лицу, она выплеснула в них то, что тщательно таила несколько месяцев. И сейчас было бесполезно ее трогать и пытаться утешить. Это лишь спровоцировало бы очередную вспышку гнева. Но и уйти, оставив в таком состоянии не было выходом.

Валерий сел напротив, подвинул к себе чайную чашку и налил коньяку, почти доверху. Юля, всхлипнула, покосилась на него и демонстративно отодвинулась в сторону. Несколько минут они просидели молча, отхлебывая каждый из своей чашки, освещенные галогеновыми светильниками с мертвенно-белым светом.

Она не выдержала первой. Обхватив почти пустую чашку обеими руками, Юля глухо спросила:

— И кто она?

— Какая разница? — раздраженно ответил Валерий и скупо добавил: — Никто. Завтра, нет, сегодня ее уже не будет, ее уже нет.

— Зачем?

В этом ее «зачем?» была непривычная, беспомощная мольба непонимания. Валерий хотел отмолчаться, но это слишком долго зрело у него внутри, и теперь прорвалось и вытекло наружу, разъедая русло стабильной реки неведения, незнания и непонимания семейных проблем.

— Сам не знаю. Иногда с тобой просто невыносимо находиться рядом, особенно в те минуты, когда ты прешь напролом, как танк. Я ненавижу эту твою побочную деятельность, авантюры, в которые ты ввязываешься с Никитосом, и его тоже ненавижу. Это же ненормально, когда бывший парень, за которого ты в юности чуть не выскочила замуж, сидит за нашим столом, ест, пьет, обсуждает со мной футбол и рыбалку, словно мы лучшие друзья, и проводит с тобой больше времени, чем я. Не прерывай, — резко сказал он, вскидывая руку в ответ на ее жест возражения, — я знаю, что нет между вами ничего, но избавиться от… это даже не ревность, это… не знаю… ущербность какая-то….я не могу. Мне не все равно, что тебе с ним интереснее, чем со мной. Не все равно, что я бьюсь, зарабатываю, мотаюсь с тобой по курортам, а тебе то и дело нужно снова и снова нырять в эту грязь, в какие-то нелепые расследования, хотя ты могла просто стоять у плиты, варить борщи, а на выходные летать в Ниццу. И мне нужно, чтобы кто-то хоть иногда смотрел на меня с восхищением и считал, что круче никого нет, и пусть это обман.

Теперь она не плакала и глядела на мужа тяжелым взглядом, а в голове — казалось, он слышит это отчетливо — вертелись и щелкали шестеренки, заглушая назойливый гул оскорбленной добродетели. Ее вывернутая мораль, отягощенная чувством справедливости, билась в неравной битве с оскорбленным достоинством обманутой жены, завоевывая новые рубежи. И теперь она с неохотой начинала понимать его недовольство.

— Ты не думал, что может быть мне вовсе не нужны курорты, деньги и эти нелепые расследования? — медленно спросила Юля.

Ее голос был стыл, словно ноябрь. Валерий скривился и осторожно накрыл ее ладонь своей. Она посмотрела на его руку, но свою не выдернула, и это уже было шагом навстречу.

— Да брось, кого ты обманываешь? — тихо сказал он. — Мы уже десять лет как женаты. Неужели ты бы осталась со мной без всего этого? Ты бы со скуки умерла, Юль, как акула.

— Почему — акула?

— Потому что акула жива, только пока двигается. И ты такая же. А я всеми силами пытаюсь тебя притормозить, хоть чуть-чуть. Я же понимаю, что если отпущу — уйдешь.