С некоторых пор Грин Тимофеевич даже бравировал своим одиночеством. Смирившись с тем, что жизнь больше не предлагала ему былого разнообразия, он поначалу переживал и отвечал на равнодушие к себе каким-то детским, наивным высокомерием. Потом смирился и, более того, находил в этом особое упоение. Да, возникали те или иные соблазны – чьи-то презентации, премьеры, гастроли знаменитостей, просто светские тусовки, – но не будучи «званым», делал вид, что они его не волнуют. Он даже и не замечает эту суету. То, чем иные восторгаются, считают престижным, он, Грин Зотов, считает пустяком. Он нисколько не огорчен быть незамеченным. Более того, он сам желает им быть. Мне плевать на ваше ко мне безразличие, говорил он своим поведением. То, чем владею я, чего достиг за все прошлые годы, гораздо, важнее вашего безразличия ко мне. И вы это сами знаете, и вас это выводит из себя. Ибо вы завистливы, вы готовы закопать друг друга ради своего мелкого тщеславия…

Однако, положа руку на сердце, он весьма переживал. Его огорчали бывшие друзья, бывшие хорошие знакомые. Многие из них часто бывали у него в гостях. Как говорится – ели-пили. И не раз. Вон сколько порожних бутылок ванную комнату захламили. Особенно буйствовали во времена Ларисы, да и при Зое телефон не умолкал. Возможно, его женщины обладали особым даром общения, приворота людей. Он таким даром не обладал. Он замкнут, эгоцентричен, людям холодно с ним… Или тогда все были моложе, открыты друг другу. А может, наоборот: именно тогда больше лицемерили, притворялись, были падки на дармовое угощение, на светские интриги и сплетни. А сейчас, с годами, и проявили свою истинную суть – равнодушие друг к другу. Но ведь между собой они как-то поддерживают прежние отношения. Грин Тимофеевич частенько видит по телеку их знакомые лица, слышит их голоса. Значит, они не так уж и равнодушны друг к другу. Значит, именно им, Грином Зотовым, пренебрегают. Но за что? Мстят за былые удачи, за былое уважение? Но ведь все это доставалось трудом, а не каким-то делячеством. Хотя многие из них сами были пронырами и делягами. Но себе они всё прощали… Сволочи они, просто сволочи! Не желаю их знать! И если кто из них уйдет в мир иной – возрадуюсь и не приду прощаться. Не при-ду!

Грин Тимофеевич расстроился. Он всегда расстраивался, когда размышлял о своей судьбе. Был когда-то орлом, а стал безголосым петухом. Что ж, смирись, живи воспоминаниями. Тем более материально не очень ущемлен. Пенсию получаешь скудную, зато авторские продолжают капать. Порой даже весьма весомые. Пьесы-то по стране идут, правда, сама страна стала усеченная, не то что раньше. Но все равно еще помнятся минувшие времена и комедии его принимают ностальгически…

Едва Грин Тимофеевич выбрался из тенет уже привычной обиды, как сознание провалилось в другую ловушку. Словно осадок после химической реакции. На сей раз в осадок выпала повестка к следователю. Два дня, подобно страусу, он прятал голову в песок пустяковых забот. Полагая, что вместе с выброшенной повесткой исчезнет и сама проблема. Но не исчезала: сгущалась, становилась зловещей, неотвратимей. Вчера, в панике, он вывалил на пол мусорное ведро и разыскал злосчастную повестку среди ошметков еды и прочего сора. С твердым намерением пойти к следователю. А сегодня вновь заколебался, ссылаясь на обстоятельства. Сегодня он ждал ту самую… Тамару, особу, что навязывалась привести в порядок дачный участок.

Где бы ни появлялась Тамара, она привлекала внимание. То ли от нее исходили волны доброты и расположения, то ли внешность лучилась здоровьем, а не питерской простудой. Тем и заинтриговала она Берту Ивановну Сяскину. Та возвращалась из магазина, полная сомнений – не надула ли ее новая раскосая кассирша, слишком вертлявая и любезная, – и заметила молодую женщину, что сверяла с бумажкой номер подъезда. В отличие от кассирши-туземки женщина вроде была своя. Белолицая, русоволосая и улыбчивая.

– Ищете кого? – Сяскина поставила сумку на асфальт. – Я тут всех знаю.

– Это первый подъезд? – Тамара разглядывала блеклую табличку.

– Ну. Первый. А какая квартира нужна?

– Пятнадцатая.

– Зотов, что ли?

– Грин Тимофеевич, – уточнила Тамара.

– Стало быть, он, – кивнула Сяскина. – Вторую повестку принесли к следователю? За одну я уже расписывалась.

– К следователю? – покачала головой Тамара. – Интересно. За что же это?

– Горячую воду не оплачивает. Жировка на нем висит, – всерьез проговорила Берта Ивановна, участливость молодой женщины ее взбодрила. – А кем вы Зотову приходитесь?

– Возлюбленная… только не прямая, а двоюродная.

Тамара усмехнулась: не ожидала от себя такого нелепого словосочетания. Фраза вылетела как бы так, сама по себе.

Сяскина же от возмущения онемела. По-немецки упертая, Берта Ивановна не отличалась чувством юмора.

– Ну… за горячую воду – к следователю, не слишком ли? – Тамару обескуражило простодушие пожилой тетки..

– Ходют тут всякие. – Сяскина подняла сумку, боком протиснулась в подъезд и буркнула: – Третий этаж, пятнадцатая.

Тамара постояла. Выждала, когда из глубины подъезда хлопнет дверь квартиры любознательной жилички, и зашла в прохладный сумрак.

После телефонного звонка к дядечке – как она окрестила для себя Грина Тимофеевича – Тамарой овладело равнодушное любопытство. Для себя она решила определенно: вернется домой, в Вологду, надо купить билет на автобус или поезд. Деньги не очень большие, но когда их только-только… Пожалуй, можно занять у Нади. Но история в ЗАГСе как-то разладила их отношения. Тамара это чувствовала…

И Надю можно понять: годы… Тамара пока могла и погодить – ее тридцать два не Надины сорок шесть. И то все чаще и чаще сознание давила безвозвратность утекающих лет. А досадное воспоминание о варианте, скользнувшем, как обмылок из рук, нет-нет да и возвращалось. Вышла бы за Жорку и жила бы в том Израиле. Живут же там люди, приноровились. Говорят, русских там уже больше, чем евреев…

Опрятный подъезд отличался от заплеванного, вонючего и слепого подъезда Надиного дома. Живут же люди, весело подумала Тамара, поднимаясь на третий этаж в крепкой кабине лифта. Добротная, засеянная пухлыми ромбами коричневая дверь призывно мерцала латунной табличкой «15», пучил недремлющее око дверной глазок в ажурном бронзовом окладе. Тамара прижала кнопку звонка и почему-то чуть отодвинулась от всевидящего ока глазка.