Лицо Ромуальда Иннокентьевича покрылось красными пятнами, в душе стало пусто.

– Я не задумывался… – отрешенно проговорил он.

– И не надо, – махнула рукой Манечка.

– Ты же должна меня ненавидеть…

– Полно тебе!

Озиридов с надеждой устремил к ней взгляд:

– Ты меня прощаешь?

– Прощаю, – вздохнула Манечка.

Ромуальд Иннокентьевич несмело улыбнулся, не замечая или стараясь не замечать язвительной интонации, с которой обращалась к нему Манечка.

– Тогда давай выпьем, – проникновенно бархатным голосом предложил он, но в кабинет, резко откинув гардину, шумно вломился Лешка, таща за собой брата.

– Че?! Втихую хлещете?! – заржал он, переводя взгляд с Манечки на покрасневшего присяжного поверенного.

– Я уже скучать начала, – потянулась к Зыкову Манечка.

Лешка увернулся от ее рук, рухнул тяжело на плюшевый диван, протяжно, со стоном, зевнул:

– И там скукотища… Мамзельки тошшие, ножонки синенькие, в пупырышках, и жопенки – во! – с мой кулак, ничуть не больше. Смотреть – и то противно.

– Да ладно, – протянул Никишка. – Мамзельки как мамзельки.

– Слышь, братуха, можа, к цыганам? – оживился Лешка. – Хучь песни душевные послухаем?

– Можно и к цыганам…

– Иннокентьич, ты с нами али остаешьси? – Лешка вперился в Озиридова мутноватым взглядом.

Озиридов нахмурил лоб, глянул на Манечку, кивнул:

– С вами.

Не желая смущать заключенных видом безвинно наказанных, а порка Белова, Комарина и Почекая действительно возмутила весь Александровский централ, начальство воспользовалось первым же этапом, чтобы избавиться от причины возмущения. И в первых числах ноября вся троица, сбивая ноги о схваченную морозцем бугристую грязь извивающегося вдоль Ангары тракта, шагала от Иркутска к селу Листвяничному, дугой изогнувшемуся на берегу Байкала.

В Листвяничном каторжан загнали на обледенелую баржу и в тот же день старенький пароходик, шумно фыркая, потянул ее на север. Так шли под пронизывающими ударами ветра-«баргузина» до самого Нижнеангарска.

Затерянный среди лесистых сопок острог, построенный бог знает когда рядом с процветающими, а ныне истощенными и заброшенными соляными копями…

К Рождеству острог завалило снегом. На работы каторжан водили по пробитым в сугробах коридорам. Как-то вечером, присев на корточки перед печкой, Яшка Комарин в который уже раз завел речь о побеге:

– Сгинем в этой яме. Ходу давать надо!

Анисим промолчал, но Комарин ждал ответа. Пришлось буркнуть:

– Выдюжим.

– Ты, Аниська, и впрямь святой! – не выдержал Комарин. – С тебя только мучеников писать. На каторгу попал за чужой грех, выпороли тебя за чужую ошибку, а ты все одно долдонишь – выдюжим!

– Прав Яшка, сдохнем. До весны не доживем, – сумрачно поддержал Почекай и шепнул, оглядываясь: – Тикать надо! Тикать!

– Вот, правильно человек рассуждает! – совсем завелся Комарин. – Сразу видно, хочет человек на вольном солнышке погреться. Трюхать надо отсюда, трюхать! Пока держат ноги… Соглашайся, Аниська, а то с Почекаем вдвоем уйдем. Зря я, что ли, провиантом тайком запасаюсь?

– Тикать! Тикать надо! – повторял Почекай, тоскливо глядя в огонь.

Анисим поскреб бороду, вздохнул:

– Да я и сам понимаю. Только как?

– Другой разговор! – обрадовался Комарин. – Как, это я придумаю.

– Дойдем ли? Ведь в Нижнеангарск не сунешься, обходить надо…

Почекай покачал головой:

– Тут твоя правда, Аниська. В Нижнеангарск точно не сунешься – споймают.

Комарин решительно заявил:

– Кумекал я уже над энтим, кумекал. Мимо пойдем. Перемахнем через хребет – и тайгой на Усть-Кут выйдем. А там видно будет.

Единственный взгляд Почекая затянулся сомнением:

– Через хребет-то махнем… А как махнуть через тюремный заплот?

– Думал и над энтим, – отмахнулся Комарин. – Способ имеется.

– Ну? – придвинулся к нему Почекай.

– Потом скажу. Позже, – подмигнув, осклабился Яшка.

– А с кандалами как? – спросил Анисим Белов, поправляя тяжелый метал на ноге.

– Дело нехитрое. Спилим. – уверенно заявил Комарин. – Значица так… Раз все согласные, завтра в ночь и трюхаем.

Почекай и Белов спали, когда Яшка Комарин потихоньку сполз с нар. Стараясь никого не задеть, пробрался в дальний угол общака, где похрапывали старожилы острога, воры в законе, с которыми Яшка сразу нашел общий язык, да еще и встретил среди них одного своего давнего знакомца, уважающего Яшку за «нахальный и веселый ндрав».

– Слышь, Пистон, – шепнул Яшка в самое ухо своему знакомцу. – Открой шары-то, заспишься.

– Чего тебе? – хмуро буркнул Пистон, но глаз не открыл.

– Просьбица, значить, у меня…

– Нашел время…

– Важная просьбица, Пистон, отлагательства не терпящая…

Пистон наконец разлепил глаза:

– Базарь.

Комарин прилег рядом, зашептал жарко в ухо. Пистон удивился, выслушал, почесал голову:

– Вот энто да! Сам этакое придумал?

– А то как! – не без гордости отозвался Яшка. – Кумекал.