Цепенея от предсмертного ужаса, я смотрел в ее глаза – зеленоватые, нечеловеческие, совершенно немыслимые глаза, будто бы светящиеся изнутри. И она тоже смотрела… Ее лицо было прямо надо мной. Наши взгляды сцепились в какой-то бешено вращающийся клубок: мой горячий ужас и жаркая мольба перемешались с ее холодной ненавистью и ледяной решимостью…

И вдруг в глазах ее появилось что-то теплое. Какие-то искры заметались в глубине ее зрачков; все выражение ее лица изменилось, став более мягким… человечным… немного удивленным… Нож дрогнул в ее руке, рука расслабилась и опустилась. Она не убила меня! От радости грудь моя стала непроизвольно вздрагивать, и вот тут-то я и ощутил боль… Но она уже кричала что-то повелительное, как будто была среди своих большой начальницей – и вот уже крепкие руки могучих воительниц-валькирий подхватили меня и поволокли прочь с того места, где нашли свою смерть тысячи германских солдат. Они погибли, а я был жив, жив, жив! Потом меня положили на расстеленную прямо на земле серебристую ткань и суровая коренастая женщина (наверное, фельдшер) копалась в моей пробитой груди своими хирургическими инструментами. При этом она бормотала себе под нос какие-то ругательства, но мне было все равно, ведь я был жив. Потом мою рану заклеили тампоном, после чего фельдшер принялась что-то объяснять моей пленительнице, отчего та только насмешливо фыркнула.

Меня не отправили в концлагерь, а вместо того моя пленительница оставила меня при себе, указав своим подчиненным на подстилку, куда меня следует положить. Потом пришел человек – с виду вполне обычный и разговаривающий на немецком языке примерно с таким же ужасным акцентом, с каким говорят баварские горцы. Он объяснил мне, что теперь я личный пленник, то есть пеон, госпожи гауптмана Арии Таним (именно так звали ту особу, которая не стала резать меня ножом) и что я должен выполнять все указания своей новой госпожи, и тогда все у меня будет хорошо. Потом тот человек ушел, а я свернулся клубочком, прижав колени к груди и постепенно провалился я в блаженное забытье, не испытывая уже ни боли, ни страха… И только лишь благодарностью полнилось мое сердце, которое билось… билось… Все это значило, что я буду жить! Последним ярким видением перед тем как провалиться в беспамятство, было лицо той, что пощадила меня; в нем сквозило что-то щемяще знакомое, родное, близкое…

1 июля 1941 года, около полудня. Москва, Кунцево, Ближняя дача Сталина.

Проснувшись утром, товарищ Сталин почувствовал что заболел. Отчаянно першило в горле, от боли разламывалась голова, слабость и апатия от высокой температуры были такие, что хотелось лечь, накрыться с головой одеялом и лежать неподвижно, несмотря на навалившиеся дела. Личный врач Сталина, профессор Виноградов, срочно вызванный Власиком на Ближнюю дачу, диагностировал у больного острую респираторную инфекцию (о вирусах до изобретения электронного микроскопа даже не догадывались) и прописал десять дней постельного режима и классические для того времени методы лечения (анальгин, аспирин, горячий чай с малиной и медом, и т. д.). И, самое главное – забыть о делах и лежать, лежать, лежать…

Болеть десять дней, когда на счету каждый час, вождь не посчитал возможным, и потому, после таблетки аспирина почувствовав временное облегчение, оделся при помощи помощника и поковылял в ту комнату, где квартировала тактик-лейтенант Илина Ке, вместе со своим тактическим планшетом и ординарцем Тусей. В ответ на вопрос, нет ли у нее какого-нибудь чудодейственного лекарства – такого, чтобы принял таблетку, и здоров. В ответ девушка строго отчитала вождя – мол, самолечение еще никого не доводило до добра, тем более что у хумансов и темных эйджел есть небольшие отличия в метаболизме, и лекарство из ее аптечки может не оказать нужного действия, или, напротив, оказать совсем ненужное. Взамен она предложила вызвать на дачу главного врача «Полярного Лиса» товарища Иртаз Далер, чтобы та произвела обследование, поставила диагноз и назначила курс лечения. Излечение без отрыва от производства практически гарантировано, как-никак пользовать Сталина будет целый врач первого ранга с многолетним опытом. И выглядела Илина Ке при этом так же, как выглядит любящая племянница, отчитывающая любимого дядюшку за неразумное поведение.

Недолго думая (а если честно сказать, то совсем не думая) вождь согласился на это предложение. С одной стороны, Сталину хотелось как можно скорее почувствовать себя здоровым человеком и снова взяться за неотложную работу, ведь время действительно не ждет, и без его пинков ржавая машина советского государства не будет вертеться даже под угрозой уничтожения. А с другой стороны, вождю было очень интересно своими глазами посмотреть, как работает имперская медицина. И это тоже была работа – оценить на своей шкуре, насколько компетентными специалистами комплектовал свои корабли имперский космический флот.

– Самыми компетентными, – сразу после вызова врача в ответ на прямой вопрос высказалась Илина Ке, – ведь если дело происходит на планете, в сложных случаях можно обратиться за советом к старшим товарищам, коллегам, профессорам и академикам. А на борту космического крейсера это совсем не так, там врач вынужден быть универсальным специалистом, который самостоятельно отвечает за жизни членов команды, от командира до последней сибхи из обслуживающего персонала, потому что и сибха – тоже человек.

При последних словах скромно стоящая в сторонке сибха Туся застенчиво улыбнулась, а вождь подумал, что звучит это как-то уж слишком красиво. Что такое пролетарский интернационализм, это было ему понятно, а вот тот уровень понимания общности людей, который демонстрировали имперцы, превосходил все имеющиеся ожидания.

– А немецкие фашисты, товарищ тактик-лейтенант, – спросил вождь, – тоже люди или нет?

– Конечно, нет, – совершенно искренне ответила Илина Ке, – они же других людей за людей не держат, и свои клятвы нарушают, как только им покажется, что это может принести хоть малейшую выгоду. Настоящие люди так не делают.

Тут вождь припомнил материалы, спущенные ему с «Полярного Лиса» для ознакомления с социальной структурой Империи и подумал, что к вопросу равенства людей темные эйджел относятся между собой несколько легкомысленно. Ведь, несмотря на столетия имперской идеологической обработки, они до сих пор обладают некоторым расовым снобизмом, и свое равенство с обычными людьми, а тем более с сибхами, считают более деклараций о намерениях, чем свершившимся фактом. Зато тех, кто недоговороспособен и не может сдержать свое слово (не говоря уже о подписанных договорах) они считают последними ничтожествами, хуже чем проклинаемые всеми лица нетрадиционной сексуальной ориентации. И это тоже факт в копилку его личного наблюдения за имперцами, убежденными в том, что чем больше общество похоже на их Империю, тем оно лучше.